— Элизабет Бернтссон звонила из издательства, — спокойно произнес он. — Она советовала мне бежать. — “Не пытайся меня искать”, — сказал Йельм, сел на стул и убрал пистолет в наплечную кобуру. Лабан Хассель криво улыбнулся. — Пробирает, правда? — Вы его убили? — в упор спросил Йельм. Лабан резко поднял голову и устремил на Йельма горящий взгляд: — Хороший, очень хороший вопрос. — Есть ли на него хороший ответ? Но Лабан уже замолчал. Он сидел, крепко сжав челюсти, и смотрел в стол. Йельм решил зайти с другой стороны. — Что произошло в январе? Молчание. Новая попытка: — Мы знаем, что три года назад вы поступили в университет, но так и не прослушали до конца ни одного курса. Предположим, сначала вам дали образовательный кредит[35]. Но потом обман обнаружился, так на что же вы жили в последующие два года? — Пособие, — коротко ответил Лабан Хассель. — Кажется, это называется денежное пособие рынка труда[36]. Потом оно тоже закончилось. — В январе этого года. Хассель посмотрел на него. — Вы не знаете, как унизительно просить “социалку”. Когда тебе не доверяют и проверяют каждое твое слово. Вы не знаете, что значит услышать отказ. “Дело в том, что ваш отец очень популярен и хорошо обеспечен, и у нас нет оснований выплачивать вам социальное пособие”. Мало того, что он испортил мне жизнь, так мне еще из-за него пришлось от голода умирать! — И вы возненавидели его еще больше… — Первая угроза была спонтанной. Я просто набрал на компе то, что чувствовал. Потом я понял, что могу посылать ему письма. Постепенно это превратилось в идефикс. — Почему вы угрожали убить своего сводного брата Конни? Лицо Лабана Хасселя исказила гримаса отвращения. — Это единственное, о чем я сожалею. — Отрезать голову шестилетнему ребенку и кончить в его перерезанное горло — это… — Перестаньте. Я угрожал не мальчику, а своему отцу. — Вы знакомы с Конни? — Я с ним довольно часто встречаюсь. Мы друзья. Мы даже с его матерью, Ингелой, по-моему, неплохо ладим. Мы почти ровесники. Знаете, где я ее первый раз увидел? — Где? — Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Мы с мамой гуляли по Хамнгатан. И мало того, что меня, здорового дылду, повели, как маленького, гулять с мамой, так мы еще на другой стороне улицы увидели отца с Ингелой. Он нас заметил, но нисколько не смутился, а наоборот, стал у нас на глазах лапать эту семнадцатилетнюю девчонку. Зрелище было о-го-го… — Это было еще до развода родителей? — Да. Конечно, ситуация дома была накаленная, но все же мы были семья, хотя бы внешне. А после этого уже никаких иллюзий не осталось. — Что значит “накаленная”? — Считается, что для детей лучше, когда родители открыто конфликтуют, чем когда они сдерживаются и лицемерят. Это очень опасно, ведь дети все чувствуют. В нашем доме царило ледяное молчание. Это был ад, потому что в настоящем аду не жарко, в аду холодно. Ад — это абсолютный ноль. Все свое детство я дрожал от холода в аду. Отец постоянно отсутствовал и даже если обещал, например, прийти ко мне на футбол, никогда не приходил, это повторялось из раза в раз. А уж когда он являлся домой, от него несло таким холодом, что всю квартиру сразу замораживало. — У вас способности к литературе, — сказал Йельм, — это видно. Зачем растрачивать их на письма с угрозами отцу? — Я думаю, это был своего рода экзорцизм, — задумчиво проговорил Лабан. — Мне нужно было изгнать из души дьявола. Дьявола холода. В принципе, мне даже посылать ему это дерьмо было необязательно. — Лучше бы роман написали… Лабан часто-часто заморгал и уставился в глаза Йельму. Похоже, между ними начал устанавливаться контакт. — Возможно, — произнес он. — Хотя, с другой стороны, мне было интересно увидеть его реакцию. Посмотреть, как он себя будет вести при встрече. Какая-то глупая тщеславная надежда на то, что он доверится мне, своему сыну. Если бы он хоть раз обмолвился, что ему угрожают, я бы тут же прекратил писать. Но нет. Он ничем себя не выдал. При встречах всегда держался одинаково, одни и те же слова, одни и те же дурацкие прибаутки. Я думаю, ему даже в голову не приходило, что зло, в котором его обвиняют, это зло, причиненное им как отцом. — А вот с этим позвольте не согласиться, — раздался от окна голос Чавеса. — Знаете ли вы, какой пароль был в компьютере вашего отца? Лабан Хассель посмотрел на него. — Лабан, — сказал Чавес. — Л-А-Б-А-Н. — Как вы думаете, зачем Элизабет Бернтссон позвонила вам? — спросил Йельм. — Она даже была готова взять вину на себя, лишь бы выгородить вас. Почему она подозревала вас в написании этих писем? — Как вы думаете, почему отец сохранил ваши письма в папке под названием “Ненависть”? — добавил Чавес. — Судя по статистике, каждый из этих файлов он читал не меньше десяти раз. — Вы ждали, что он сделает первый шаг, а он ждал первого шага от вас, — заключил Йельм. Лабан сидел с отрешенным видом. Но Йельм, не дав ему опомниться, пошел в атаку: — Что случилось месяц назад? Почему ты вдруг начал засыпать его е-мейлами? Лабан медленно поднял глаза, со стороны казалось, что это движение причиняет ему физическую боль. Однако взгляд, устремленный на Йельма, был на удивление ясным. — Именно тогда я сблизился с Ингелой. Она рассказала про Конни, про его рождение, про то, что отец никогда не пытался его повидать. — Что значит “сблизился”? — Я решил убить его по-настоящему. Йельм и Чавес затаили дыхание. Йельм лихорадочно пытался сформулировать вопрос. Спросил так: — Вы бомбардировали его письмами, чтобы убить? — Да. — В последнем письме вы пишете, что знаете о планируемой поездке в Нью-Йорк, и угрожаете убить, лишив даже возможности кричать от боли. Вы знаете, как он умер? — Его убили. — А точнее? — Не знаю. — Ему блокировали связки и пытали, пока он не умер, и никто не мог слышать его крики. Когда вы поехали в Нью-Йорк? — Я не… — Когда? Вы находились там все время или приехали в аэропорт прямо перед вылетом самолета? — Я… — Откуда вам известны методы кентукского убийцы? — Откуда у вас паспорт Эдвина Рейнолдса? — Как вы проскользнули мимо полиции в Арланде? Лабан Хассель не сводил широко открытых глаз с полицейских и молчал. Йельм наклонился к нему и проговорил с расстановкой: — Где вы находились в ночь со второго на третье сентября? — В аду, — произнес Лабан еле слышно. — Там вы должны были встретить отца, — ответил Чавес. — Ближе него к аду в то время, наверно, мало кто подобрался. Опыт ведения допросов подсказывал полицейским, что Лабан сейчас должен или не выдержать и взорваться, или замкнуться еще больше. То, что произошло, не укладывалось ни в какие схемы. Губы Лабана почти не двигались, плечи опустились, голос больше напоминал шелест: — Вам это не понять. Я почти решился на этот шаг, и вдруг он умирает. Его убивает кто-то другой. Это было невыносимо. Хотя, наверное, закономерно. Своего рода божественная справедливость. Желание было настолько сильным, что оно материализовалось. Это не может быть случайностью, это судьба. Судьба нелепая, как и сама жизнь. Послание с горних высот. Сейчас, когда изменить уже ничего нельзя, я понимаю, что не убил бы его. Что я в действительности этого совсем не хотел. Даже наоборот. Я только хотел его наказать. Я хотел с ним поговорить. Я хотел увидеть его раскаяние.