«Молодец, Кузьмич! Вон как «разогревает… — хлопоча над инспектором ПДН, думал с одобрением он, уже поднаторевший в таких делах опер. — Вмешиваться пока не стоит, ну, если самую малость… В отделе продолжим игру. Чувствуется, в этот раз роль «хорошего полицейского» предстоит играть мне». — Товарищ старший лейтенант, — подыгрывая, официально обратился он к Григорьеву, — пойдем-ка в отдел. Гвозди действительно были ржавые, как бы заражение крови на самом деле не произошло. Хоть он и преступник, но все-таки человек. И к тому же раскаивается. Ведь раскаиваешься? — Раскаиваюсь, — стелился травой-муравой Козел. — Раскаиваюсь! Я все расскажу. — А мы сейчас проверим, — не спешил Григорьев — «плохой полицейский». — Пусть-ка он скажет, сколько женщин изнасиловал! А? — Восемь, — почти сразу ответил Козловский. В отделе зафиксировано было только пять случаев. На горизонте маячили неизвестные эпизоды. Удивляться этому не стоило: не каждая потерпевшая решится выставить на общее обозрение свой стыд. Оперативники, работая над раскрытием известных фактов преступной деятельности насильника, предполагали что-то подобное. И вот оно, подтверждение. — Точно? — с нотой недоверия и по-прежнему грозно спросил Григорьев. Козловский немного подумал, пошевелил губами, словно подсчитывая про себя количество совершенных им изнасилований, и уточнил: — Девять… Да, девять. Я всех изнасилованных помню. Всех в лицо опознаю. — Ну что ж, пошли, — проявил «милость» «плохой полицейский» и пропел нещадно фальшивя: «Жил-был у бабушки серенький козлик, серенький козлик, серый козел…». «…Остались от козлика рожки и ножки», — мысленно окончил детскую песенку он, Алелин, и добавил уже от себя: — Сядет надолго Эдик Козел». Нагнав страху на подозреваемого, пешком направились в отдел, до которого было не более трехсот метров. Но это, если по прямой… Только прямой дорогой опера никогда не ходили. Да и прямых дорог не было… Пришлось кружить. Доставив подозреваемого Козловского Эдуарда Иосифовича в отдел, попросили помощника дежурного, так как сам дежурный уже «притух» в комнате отдыха, поместить его временно в КАЗ. — Надо хоть «червячка» заморить. С самого вечера ни «маковой росинки» во рту не было. Помдеж был парень свойский. Он без лишних слов, по мимике оперов поняв, кто такой потенциальный клиент. И поместил Козловского в одну их камер, предварительно досмотрев его и заставив вынуть шнурки из туфель. — У него рука правая слегка поранена… о шипы, когда Журавлика нашего хотел пустить в «отключку». Ты уж посмотри, — поведал Григорьев небрежно, — может йодом прижечь? При ярком электрическом свете серьезных повреждений на ладони Козловского видно не было. Так, припухлость и небольшое покраснение с серым пятнышком запекшейся в корочку крови на нижней части ребра ладони. Да неглубокая царапина рядом. — Пустяки! — отреагировал помощник дежурного. — От такого не умирают. Сейчас йодом на всякий пожарный прижжем — и готово! По мне, так таким козлам не только руки лечить, а отрубать их надо… Вместе с мужскими причиндалами! — Посиди, Эдик, подумай, почувствуй прелесть камерной жизни, пока мы кабинет к допросу твоей персоны подготовим, — наставлял Григорьев Козловского. В это время помощник дежурного достал аптечку и густо, не жалея йода, смазал царапины на ладони подозреваемого. — Заживет, как на собаке… — Мне бы врача, — попросил Козловский заискивающим голосом. — Ведь обещали… — Обещанного три года ждут, — отрубил помдеж. — К тому же первая медпомощь уже оказана. — Будет необходимость — предоставим и врача, — смягчил категоричность помощника Григорьев. — Ладно, Александр Кузьмич, идите, я тут сам разберусь, — отреагировал помощник. Не любил помдеж, когда другие вмешиваются в его дела, пусть и опера. — Иди, гнус, отдохни, — водворяя Козловскому в камеру, дал на прощание он легкого тумака в спину. — А то, насилуя женщин, наверное, очень устал. Говорят, что один половой акт мужчине обходится в такое количество энергетических затрат, как разгрузка вагона угля. А тут выходит, что ты не один вагон разгрузил. Целый эшелон… С этими словами втолкнул в слабо освещенное тускловатой и почти невидимой из-за углубления в стене и защитных металлических сеток лампочкой помещение. Новое обиталище Козла представляло собой бетонный параллелепипед полтора метра шириной, два метра длиной и два с половиной метра высотой. Вдоль шершавых стен, без единого окошка в них, располагались деревянные нары. Камера уже до отказа была набита разношерстными нарушителями, полулежащими и полусидящими как на нарах, так и на бетонном полу. Свежеиспеченному обывателю тут же в нос ударила плотная, едва не до прямой осязаемости, волна, насыщенная неистребимым запахом спиртного перегара и пота множества давно немытых мужских тел. На милицейском жаргоне такой «букет» был окрещен емким словом «духман». Почувствовав крутой духман, каждый человек непроизвольно испытывает позывы тошноты и рвоты. Козловскому стало дурно, и он заколотил в захлопнувшуюся за ним металлическую дверь: — Выпустите, пожалуйста… Помру, задохнусь… — Ничего, цел будешь, — вяло отреагировал помдеж. — Таким козлам тут только и место. Может, потеряешь охоту баб насиловать… Чутко дремавшие обитатели камеры, как только помдеж начал возиться с замками на двери камеры, заволновались, возмущаясь предстоящим пополнением. — И так дышать нечем! Но когда услышали, что новым обитателем узилища будет насильник, чуть ли не хором завопили: — Давай, давай его сюда, начальник! Счас поговорим по-свойски! Поинтересуемся, как это он, падла, наших жен и дочерей насильничал… Поаккуратней, однако… — предостерег помдеж особо ретивых. — Не стоит искать на свои задницы новых приключений. Не беспокойся. Все будет тип-топ… Мы только малость помнем его, бить не станем… В России испокон веков не любили насильников, ни в обществе, ни в местах заключения, и Козловский об этом узнал на собственной шкуре. Еще как узнал! Сбыв помдежу подозреваемого, Григорьев, Журавликова Анастасия и он, Алелин, поднялись на второй этаж, в свой родной кабинет, обставленный по-спартански, самым необходимым. Два однотумбовых стола из ДСП коричневого цвета напротив оконного проема. Со столешницами, прикрытыми квадратиками оргстекла, под которыми цветные календарики и разные несекретные бумажки. Два сейфа по углам. Пяток расхлябанных разномастных стульев у правой со стороны входа стены, да еще два, поновей и покрепче, за столами, для самих хозяев кабинета. Желто-коричневый, под паркет, линолеум на полу, обклеенные блеклыми обоями стены, давно не стиранные гардины, сдвинутые на края оконного проема, да небольшой, исполненный путем выжигания по дереву, портрет Дзержинского над столом Григорьева. Вот и все. Да, еще был старый двухстворчатый платяной шкаф, стоявший рядом с дверью, одна половина которого использовалась по прямому назначению: для одежды, а вторая была забита всяким хламом: старыми журналами, амбарными книгами, пустыми бланками, мятыми милицейскими фуражками без кокард, устаревшими кодексами и иным ненужным мусором. Все никак руки не доходили, чтобы провести генеральную уборку и очистить шкаф от хлама. Хотя ежегодно в обязательном порядке проводилось по два коммунистических субботника: весной, перед Первым маем, и осенью, перед празднованием очередной даты Октябрьской революции. — По такому случаю и по сто грамм не грех пропустить, — хлопнул в ладоши Григорьев. — Кстати, у меня в сейфе, помнится, полбутылочки прохлаждается, и пара бутербродиков с колбаской от обеда…. Как считаешь, Петрович? — Я — за! А как наша дама? — А это обязательно? — зарделась дама. — Как же! Да за первое боевое крещение сам Бог велел! — постарался развеять сомнения молодого инспектора ПДН Александр Кузьмич. — Верно, Петрович? — Анастасия, чисто символически! — пришлось поддержать Кузьмича. — Ради соблюдения традиции, а не ради «пьянства окаянного» и дури в голове. Дури у нас и без водки хватает… — Ну, если символически, — согласилась, смущенно улыбнувшись, Настя. Григорьев достал из сейфа пол-литровую бутылку «Столичной», в которой оставалось примерно треть прозрачной, как слеза ребенка, жидкости. Из ящиков стола вынул три стакана. Разлил экономно, по глотку. Выпили. Григорьев и он — залпом, чисто по старой офицерской традиции. Журавликова — маленькими глоточками, давясь и поперхиваясь так, что выступили слезы. — Ну, подруга, ты и даешь? — удивился Григорьев. — Будто сроду не выпивала, а водку в первый раз видишь? — А я и не выпивала… Ну, если только шампанское… и то на Новый год… немножко. Пока двигались пешком в отдел, боль, испуг и напряжение последних часов прошли, и Анастасия успокоилась, почувствовала себя куда уверенней, чем это было сразу после нападения на нее. — Извини, шампанского не имеем! — пошутил Кузьмич. — Чем богаты, тем и рады! — И куда только наша молодежь идет? — поддержал коллегу с шутливым сожалением на лице, откладывая в сторонку полбутерброда. За первой порцией могла последовать вторая, а закуси, как всегда, было маловато. — В милиции так нельзя, — принялся наставлять молодую сотрудницу Григорьев. Причем так же горячо и напористо, как совсем недавно наставлял ее по правилам личной безопасности. — Сама жизнь заставляет выпивать. Не пить, а именно: выпивать. Ибо без этого можно с ума сойти, с катушек слететь, крышей тронуться… Так, Анастасия, дело не пойдет… — весело метал лапшу на уши. — Придется нам с Петровичем шефство над тобой брать, чтобы не потерять боевого товарища раньше срока. Верно, Петрович? — А что? Я не прочь взять шефство над Анастасией. Так как все красивые дамочки — моя слабость. А красивые инспектора ПДН — само собой! В эту минуту его глаза лукаво и испытующе встретились со взглядом Анастасии. Та покраснела и опустила глазки долу. Еще не научилась, как ее более опытные подруги из ПДН, и водку пить, и в карман за словом не лезть. Шутка шуткой, но и тонкий намек на некоторые интимные обстоятельства тоже был. Однако игру хоть и поняли, но не приняли. — Анастасия, хочешь анекдот о пьющих послушать? — продолжил он, меняя тему. — Да вы, наверное, как всегда, с «клубничкой»? — то ли согласилась, то ли возразила Анастасия. — Нет. Без всякой клубники, земляники, — заверил он и, не дожидаясь согласия, продолжил: — Так вот, пьющие делятся на три категории: малопьющие, застенчивые и выносливые. К его словам прислушались. — Малопьющие — это те, которые пьют, пьют, и им все мало! — Ха-ха-ха! — оскалился Григорьев, словно впервые услышал этот «бородатый» анекдот. — Застенчивые, — продолжал он рассказывать анекдот, — это те, кто, набравшись, идет, держась за стену или за стены. Улыбнулась и Анастасия. И тут же спросила: — Если хотите, я угадаю, кто такие выносливые? — Угадывай, — согласился, не задумываясь, он. — С трех нот… — Выносливые — это те, кого, когда они напьются пьяными, выносят на руках. Верно? И засмеялась.