– Передашь? – Етон обрадованно вскинул голову. – Попросишь за меня? Поклянись! Лют лишь прикоснулся к рукояти своего Телохранителя. Благодаря врезанным в стальную основу тонким кусочкам медной и серебряной проволоки она, хорошо начищенная, при огне ярко блестела. Это легкое касание заменяло самую сильную клятву, какую может дать рус. А руки он все-таки Етону не подал. И тот, надо думать, это отметил. – На том спасибо, – бросил Етон, вновь превращаясь в князя, которому не пристало обращаться с просьбами к чужому боярину. Не встал, а лишь откинулся назад, намекая, что беседа окончена. Попрощавшись кивком вместо поклона, Лют пошел прочь. Телохранители мигом вскочили и устремились к двери, будто составляли его неотделимую часть: Гуннульв вышел перед господином, двое других позади. Думарь, в обнимку со своим мечом сидевший на приступке княжьего стола, проводил киянина угрюмым взглядом. В душе он так и не простил Рысенку надругательство над Етоновой могилой и обман. Но ему было некуда отсюда уйти. Между Думарем и лесным найденышем не было кровного родства, но причудливой судьбой и хитроумной волей старого Етона он был связан с его преемником не менее сильными узами, чем отец с сыном. * * * Удовлетворенный этой беседой, больше Етон киевских послов не удерживал. Им тоже не было смысла медлить: близкая весна грозила порушить санный путь. До Киева оставалось еще дней пятнадцать пути, но после Франконовурта уже казалось близко. И особенно торопился Лют, хотя никому не говорил о причине. Его дома ждала молодая жена, ставшая ею всего-то за месяц до его отъезда на полгода… Это было сурово, но Лют понимал, что брат, устроивший ему это путешествие, был прав: после того как он с посольством побывал у восточных франков и виделся с самим Оттоном, никто уже не посмеет сказать, что-де сын челядинки недостойный муж для женщины княжеского рода и звания. За три дня посольский обоз дополз от Плеснеска до Укромовской волости и заночевал в Горинце, обозначавшем границу с Деревской землей. Перед тем, в Укроме, с ними простился Плетина и его люди, а Воюн, рассказав о своих делах родным, отправился с киянами дальше. На русском участке пути киевский обоз уменьшился вполовину: остались в Плеснеске тамошние купцы со своими отроками. При боярах имелась сотня их собственных оружников, да почти столько же набиралось киевских купцов и разной челяди. Верхом ехали бояре и дозоры – передовой и замыкающий. При санях имелись возничие, но не везде: часть саней была скреплена между собой, так что один возница вел двое-трое. После Горинца еще день ехали на восток по замерзшей Горине. В следующий раз ночевали в Веленеже, у посадника Перемила – Лютова тестя. Дав два дня на отдых людям и лошадям, тронулись дальше. Здесь дорога на восток, к Днепру и Киеву, проходила по сухому, петляя между истоками нескольких рек. Всем троим боярам эти места были памятны по Древлянской войне десятилетней давности. Близ дороги стояло несколько опустевших весей; жителей в них не было, но несколько раз в год проезжавшие купцы использовали их для постоя, не давая избам и клетям совсем пропасть в бурьяне. Теперь обоз полз через болотистые леса вдоль верховьев Случи. Возглавлял его передовой дозор под началом Владара, опытного человека, участника еще той достопамятной поездки братьев Свенельдичей в Плеснеск десять лет назад. За ним шел со своей дружиной Одульв, за ним тянулось полтора десятка саней с самым дорогим грузом: дарами Оттона и Адельхейд Святославу и Эльге, товарами, закупленными по поручению князя и княгини. Далее ехал Лют со своими оружниками, за ним еще два десятка саней с грузом, принадлежавшим самим послам. Обычно за передовым дозором следовал Лют – в этой поездке он был главой о?берега[16], но при выезде из Веленежа Одульв предложил поменяться. – Это у тебя среди древлян полно кровных врагов, – сказал он. – Не у меня. Летом на этом отрезке дорога пролегала почти сплошь по гати. Вот она пошла под уклон, между деревьями показался просвет: это означало, что кончается сухая песчаная грива, поросшая ельником, и впереди болотистая пустошь. Владар велел подать рогом знак остановиться, и передовой дозор поехал по гати, проверяя, нет ли где растаявших ям. Длинный обоз стоял еще по большей части в лесу, среди густого ельника. Но вот рог пропел снова, и Одульв дал знак своей дружине двигаться вперед. * * * Из густого ельника за движением обоза наблюдали внимательные глаза. Берест уехал из Плеснеска раньше киян, на другой же день после того разговора с укромичами. С ним отправились двое отроков Плетины, но сам драговижский старейшина остался, чтобы скрыть их замысел от Воюна. При жреце никто больше не упоминал о нападении на посольский обоз, и он мог думать, что дальше застольного разговора дело не пойдет. Но на деле замысел рос и близился к осуществлению. В Драговиже нашлось немало охотников сделать набег на киевский обоз: всем еще памятно было недавнее разорение, души жгло унижение и боль о потерянных родичах. К приезду Плетины уже было собрано три десятка молодцов, мужей и бойких отроков – все родичи тех, кого увели люди Унерада. Поначалу были сомнения, не навлечет ли Драговиж на себя еще худшую беду, но Берест быстро всех успокоил: дело будет сделано не близ Драговижа и не на Горыни, а далеко отсюда – в земле Деревской. – На вас и не подумает никто. А там, где дело будет, жителей почти нет. Искать виновных русам будет негде, мстить некому. Вы уж только не сплошайте. Глядите, чтобы русы не пленили никого живыми. Мы так устроим, что боя-то прямого и не будет. Стрелами из засады их дозор снимем, они вас и не увидят, а уже все пойдут к Марене в зубы. Но кто будет добычу брать – сохрани чуры, мало ли что, упадете, споткнетесь, ранены будете, да захватят вас русы – лучше сами себя убейте, чем ждите, пока из вас всю правду выпытают. Кто не готов – лучше сейчас откажитесь. А то не только себя, а и ближиков всех погубите, и тогда уж от вашего Драговижа одно горелое место останется. Кое-кто и правда отказался. Остальные дали клятву: стоять прочно, быть заедино, в плен не попадать. Берест и Плетина увели свою дружину на восток, пока русы отдыхали в Веленеже, и имели лишних два дня на то, чтобы выбрать место и все подготовить. Окрестности Моравской дороги Бересту были хорошо знакомы: его родные места лежали севернее, но здесь он бывал во время той войны. Вот прибежал на лыжах гонец, и Берест повел своих людей через лес к дороге. Место он выбрал у оконечности песчаной гривы, заросшей густым ельником, у выезда из чащи на гать, пересекавшую болотистую пустошь. Своих людей он разделил на два отряда, оба должны были ждать, укрываясь в подлеске вдоль дороги: один шагов за сто до выезда из леса, другой перед самым выездом. Сам Берест был с тем отрядом, что дальше от пустоши: здесь предстояло самое кровавое дело. Разведя людей по местам, он затаился за грудой бурелома, шагах в десяти от дороги, и стал ждать. Он сидел тихо, и среди густых лап ни один взор не различил бы бурый кожух Береста, прильнувшего к бурому толстому стволу. Зато он видел все как на ладони. Вот они, знакомые красные пятна – щиты передового дозора. Дозор проехал, дорога опустела. Когда он шагов на сто углубился на пустошь, на дороге через ельник показался следующий отряд, уже пеший – человек тридцать. По снаряжению видно, что дружина боярская. Самого боярина найти было нетрудно: он ехал верхом, возле него еще трое всадников – телохранители. Вот эти были в полной готовности к бою: шлемы, щиты. Но сам боярин оказался не Свенельдич – выше ростом, полнее и шлем другой. Потом потянулись сани – полтора десятка, при каждой лошади свой возчик. После первой вереницы саней показалась новая дружина оружников, и вот здесь Берест наконец увидел своего врага. Как девка на гуляньях выискивает тайком милого сердцу отрока и примечает его из любой дали, так Берест выискивал Люта Свенельдича, хотя зоркость его обостряла не любовь, а совершенно противоположное чувство. Не сладкую дрожь, а горячую ярость вызывал у него вид этого стана, этого шлема с бармицей, оставлявшей на виду только глаза. На куполе шлема прибавилось вмятин и отметин, но взгляд между нижней кромкой и бармицей казался прежним – острым и сосредоточенным. Рядом с Лютом ехал еще один знакомец – плеснецкий боярин Стеги, посланец от Етона к Святославу, – в простом дорожном кожухе, но в куньей шапке, оточенной мехом того же светло-рыжего цвета, что и его борода. При нем тоже было трое телохранителей и десяток оружников. Сердце замирало – один выстрел, и конец делу. Даже если под кожухом у Свенельдича кольчуга, с такого расстояния стрела пробьет ее и войдет в тело на смертельную глубину. И будет утолена десятилетняя жажда мести. За Малин, за мать и отца, за сестру и брата, за приятеля… Задорка его звали. В последний раз Берест его видел, когда полон уводили за реку – соединенный попарно и привязанный к длинной жерди. Теперь уж никого из них, верно, нет в живых. Но еще рано начинать: здесь только середина обоза, все киевские оружники ничем не стеснены и готовы дать отпор. Если он выстрелит сейчас, все дело провалится. Позволить себе эту месть Берест смог бы, только если Лют оказался бы в замыкающем дозоре. А свались он сейчас с коня убитый – его люди бросятся в лес, живо найдут врага, осыплют стрелами. Или зарубят – общим числом киевская дружина многократно превосходила его засадный отряд. А драговижичи без вождя отступят в лес, и ничего больше не будет… Берест поколебался, не предпочесть ли все же свою собственную месть. То, что он сам переживет Свенельдича на десять ударов сердца, нисколько его не волновало: все, что будет потом, казалось неважным. Но все же нет: чем больше людей он научит противостоять русам, тем вернее общая победа. Тогда и своя месть не уйдет. * * * На крик сойки русы не обратили особого внимания, и боярин Острогляд, сладко спавший в санях под медвежиной, даже ухом не повел. Зато его услышал Плетина, со своими отроками сидевший в подлеске у выезда на пустошь. Берест давал знать, что время пришло. В ответ из подлеска раздалось несколько громких ударов топора по дереву, и на дорогу с шумом, разбрасывая снег с широких лап, завалилось сразу три ели, заранее подрубленные так, что они едва держались. Мимо них в это время ползли Воюновы сани, они-то и попали прямо под завал. Сам старейшина, когда огромная ель над головой вдруг закачалась и стала валиться, успел соскочить и отпрыгнуть в сторону, но Колча, его молодой родич, растерялся; ослепленный снежной пылью, он был сбит с ног и скрылся под ветвями. Воюн прокатился по снегу и хотел встать на колени, но прямо над головой свистнула стрела, и он, испуганный и ничего не понимающий, пригнулся, прячась за санями. Он находился в хвосте обоза, за ним ехали пять саней, а дальше только замыкающий дозор. И вот путь вперед перегораживали упавшие ели, отрезав хвост от прочих частей обоза, в том числе от оружников Острогляда – дружина старшего посла шла последней из трех. Из вооруженных людей здесь находились лишь двое: они ехали верхом позади вторых от завала саней. Один – тот, что находился ближе к засаде, – тут же упал с коня со стрелой в шее. Видя это, второй немедленно погнал коня к этой стороне дороги – прикрыть сани, но вторая стрела вонзилась в грудь лошади. Лошадь завалилась, придавив всадника; обутый поверх черевьев в широкие поршни, набитые соломой, как ходят зимой, он не сумел быстро выдернуть ногу из стремени. Возница тоже был убит стрелой из подлеска, едва успев повернуть голову на шум, и рухнул в сани – на груз, прикрытый большой медвежиной. А из подлеска на дорогу тут же посыпались люди – на лицах личины, какие носят в Карачун, в руках топоры или рогатины. Разбрасывая снег, будто лоси, они выскакивали из-за кустов, стволов и груд бурелома и устремлялись к саням. Раздавался вой и крик, будто и впрямь злые зимние духи набросились на людей среди бела дня. Хватая каждый по мешку, что под руку попало, они тут же кидались назад. Помешать им было некому: уцелевшие от первого залпа двое возниц, бросив вожжи, метнулись от саней прочь, на другую сторону дороги – это были простые холопы, не обученные сражаться. От оружников Острогляда нападавших прикрывал завал поперек узкой дороги, а замыкающий дозор еще не показался из леса. К вторым от завала саням кинулись трое. Один с ходу зарубил оружника, что пытался выбраться из-под мертвого коня, и принялся торопливо собирать оружие убитого. Второй стал выпрягать лошадь из саней. В этот миг раздался яростный вопль. Медвежина отлетела на снег, и в санях подскочил полный мужчина с мечом в руке. По пути Острогляд, укрывшись шкурой с головой, заснул и пробудился, только когда сани встали, а на него сверху упало что-то тяжелое – это было тело холопа-возницы. Снаружи поднялся знакомый ему шум схватки. Оружие боярина ехало с ним в санях; щит лежал сзади, но меч был под боком, и Острогляд, нашарив рукоять, немедленно устремился в бой. – Это кто тут с посвистом змеиным забавляется? Песьи дети, волчья сыть! Я вам сейчас как свистну – все лазоревы цветочки осыплются, темны лесушки к земле преклонятся, а головушки ваши мертвы полягут! Отроки Плетины ничего подобного не ожидали. Берест обещал им, что близ саней драться будет не с кем и от них потребуется лишь побыстрее переправить добычу в лес. Неожиданностью оказалось уже то, что здесь было двое вооруженных людей, но быстрая расправа с ними воодушевила неопытных разбойников. Лежащего в санях под шкурой было совсем не видно. Когда же оттуда вдруг выскочило нечто шумное и очень злое, они даже растерялись и подались назад. Тот, который собирал оружие, упал с разрубленной головой, даже не успев разогнуться. А Острогляд соскочил на снег и второй рукой подхватил с задка саней свой щит. Быстро оглядевшись и увидев завал, Острогляд живо сообразил, что происходит, и побежал вперед по ходу движения обоза – туда, где находились его оружники. Державший лошадь разбойник метнулся от него в ту же сторону, но Острогляд успел полоснуть его мечом по спине и ниже. Овчинный кожух смягчил удар, но все же острое лезвие корляга добралось до тела и оставило рану, неглубокую, но длинную. Заметив, что здесь творится нечто непредвиденное, к Острогляду побежал от дальних саней сам Плетина с рогатиной в руках. Слыша за спиной шум бегущих ног, Острогляд обернулся и шагнул навстречу новому врагу. – Уж я вас, волчью сыть, поволочу по снегу по белому! – орал он, не переставая. – Будет вам от рук моих плакати! – Бей, бей! – кричал своим Плетина, пытаясь достать его рогатиной, будто медведя. Но это был особенный медведь, вооруженный и обученный бою. Острогляд ловко отводил выпады щитом и пытался сблизиться на такое расстояние, чтобы рогатина стала бесполезна и он мог достать врага мечом. В этом деле он был куда опытнее Плетины, и драговижский старейшина мог бы здесь и голову сложить, если бы не подбежали ему на помощь еще двое. Теперь Острогляду пришлось сосредоточиться на защите: прикрываясь щитом и отводя выпады рогатин клинком, он пятился к засеке. Встав меж торчащих ветвей, Острогляд очутился почти как в крепости; ветви мешали его противникам нанести удар, а главное, они не могли сами подойти к засеке, чтобы, как было задумано, стрельбой отгонять от нее оружников с той стороны. Острогляд же ловко отбивал клинком жала рогатин, пытавшихся его достать. Рогатины дрожали в руках драговижичей: непрерывный яростный крик и ловкость обращения с оружием, какой они не ожидали от немолодого и полного боярина, лишали их присутствия духа. «Дюже страшно!» – так выразил общие чувства Лычак, сестрич Плетины, когда при обсуждении дела Берест сокрушался, как это они упустили старшего посла – ведь совсем был в руках! Видя, что в ближнем бою противника не взять, Плетина попятился. – Стреляйте же, немытики! – кричал он своим. К завалу полетели три стрелы, но все три застряли в ветвях, не достав Острогляда. Метнули две сулицы: одну Острогляд отвел щитом, вторая задела ему ногу. Но он стоял, не собираясь сдаваться. – Резвун! Репец! – в перерывах между угрозами кричал Острогляд. – Ко мне! Я здесь! В суматохе он не успел увидеть тела своих отроков, которые уже не могли прийти ему на помощь. Но еще оставался замыкающий дозор. Он шел в полусотне шагов позади и уже должен был услышать шум. Однако с той стороны, из-за елей, тоже доносились звуки схватки. * * * Для себя Берест отобрал полтора десятка самых крепких и решительных молодцев: им предстояло взять на себя замыкающий дозор. Выбрав место поглуше шагах в ста до выезда на пустошь, они притаились по обеим сторонам дороги – за стволами, в подлеске и за буреломом. Грязно-белые непокрытые кожухи, бурые и серые свиты делали их почти незаметными в зимнем лесу. По знаку Береста они приготовили луки и наложили стрелы. Уже были обрушены ели, спереди доносился крик и шум начавшейся драки возле саней. А лесная дорога была пуста. Мгновения тянулись невыносимо мучительно. Казалось, где-то близко бьются с врагом их родичи – крики Острогляда и шум долетали и сюда, – а они сидят попусту, ничего не делают, за кустами хоронятся… – Ждите… – шептал Берест, по своей старой памяти понимая, как тяжело его соратникам. – Сейчас они появятся. Задние всегда отстают шагов на полста… Вот у поворота тропы что-то мелькнуло, обозначилось движение, показались два всадника… И тут же один повалился с седла со стрелой в груди. Случилось то, что Берест заранее пытался предотвратить, но что у необученных и неопытных ратоборцев случается сплошь и рядом: едва увидев врага, кто-то с другой стороны дороги забыл, что нужно ждать знака, и выстрелил немедленно. – Да грызи тебя упырь! Берест выбранился вслух. Они должны были выждать, пока весь передовой дозор оказался бы на дороге прямо между двумя полосами засады, и тогда единым залпом можно было бы снять сразу человек десять-пятнадцать – если повезет и все попадут в цель. Но кто-то особо нетерпеливый все испортил: впервые в жизни собираясь стрелять по человеку, позабыл все наставления. Рухнули надежды снять одним залпом всех или большинство – оставалось попытаться задержать дозор на дороге, не пропустив к хвосту обоза. – Щиты! – донесся оттуда чей-то крик. – С дороги! Рассыпься! Старшим над двумя десятками замыкающего дозора был Торлейв. Он знал, что Лют выделяет людей больше обычного, поскольку считает эту часть пути особенно опасной: после того как здесь прошли Святославовы сборщики, окрестные жители озлобились. Горина уже осталась позади, но, едва увидев, как отрок рядом с ним падает наземь, прошитый стрелой насквозь, Торлейв сразу сообразил: это то самое, чего Свенельдич-младший ждал. В свои девятнадцать лет сын Хельги Красного боевого опыта не имел: в зиму древлянского разорения ему было всего девять, а в лето войны с Жировитом волынским отрок, разумеющий по-гречески, ездил в Царьград с купцами. Но сейчас он сообразил: раз по ним стреляют из засады, нужно как можно скорее перестать быть удобной целью. Однако обязанность охранять обоз никто с них не снимал, и Торлейв, уже согнав коня с дороги к деревьям и прикрываясь щитом со стороны леса, крикнул: