Между тем как одни герои романа были убеждены в том, что время терпит, а другие полагали, что время не ждет, – время шло обычным своим порядком. За пыльным московским маем пришел пыльный июнь, в уездном городе N автомобиль Г-1, повредившись на ухабе, стоял уже две недели на углу Старопанской площади и улицы имени тов. Губернского, время от времени заволакивая окрестность отчаянным дымом. Из Старгородского допра выходили поодиночке сконфуженные участники заговора «Меча и орала» – у них была взята подписка о невыезде. Вдова Грицацуева (знойная женщина, мечта поэта) возвратилась к своему бакалейному делу и была оштрафована на пятнадцать рублей за то, что не вывесила на видном месте прейскурант цен на мыло, перец, синьку и прочие мелочные товары. Забывчивость, простительная женщине с большим сердцем! За день до суда, назначенного на двадцать первое июня, кассир Асокин пришел к Агафону Шахову, сел на диван и заплакал. Писатель в купальном халате полулежал в кресле и курил самокрутку. – Пропал я, Агафон Васильевич, – сказал кассир, – засудят меня теперь. – Как же это тебя угораздило? – наставительно спросил Шахов. – Из-за вас пропал, Агафон Васильевич. – А я тут при чем, интересно знать? – Смутили меня, товарищ Шахов. Клеветы про меня написали. Никогда я таким не был. – Чего же тебе, дура, надо от меня? – Ничего не надо. Только через вашу книгу я пропал. Завтра судить будут. А главное – место потерял. Куда теперь приткнешься? – Неужели же моя книга так подействовала? – Подействовала, Агафон Васильевич. Прямо так подействовала, что и сам не знаю, как случилось все. – Замечательно! – воскликнул писатель. Он был польщен. Никогда еще не видел он так ясно воздействия художественного слова на интеллект читателя. Жалко было лишь, что этот показательный случай останется неизвестным критике и читательской массе. Агафон запустил пальцы в свою котлетообразную бородку и задумался. Асокин выбирал слезу из глаза темным носовым платком. – Вот что, братец, – вымолвил писатель задушевным голосом, – в чем, собственно, твое дело? Чего ты боишься? Украл? Да, украл. Украл сто рублей, поддавшись неотразимому влиянию романа Агафона Шахова «Бег волны», издательство «Васильевские четверги», тираж 10.000 экземпляров, Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек. – Очень понимаю-с. Так оно и было. Полагаете, Агафон Васильевич, что условно дадут? – Ну, это уж обязательно. Только ты все как есть выкладывай. Так и так, скажи, писатель Агафон Шахов, мол, моральный мой убийца… – Да разве ж я посмею, Агафон Васильевич, осрамить автора!.. – Срами! – Да разве ж я вас выдам?! – Выдавай, голубчик. Моя вина. – Ни в жизнь на вас тень я не брошу! – Бросай, милый, большую широколиственную тень брось! Да не забудь про порнографию рассказать, про голых девочек, про Феничку не забудь. Помнишь, как там сказано? – Как же, Агафон Васильевич! «Пышная грудь, здоровый румянец и крепкая линия бедер»… – Вот, вот, вот. И Эсмеральдочка. Хищные зубы, какая-то там линия бедер… – Наташка у вас красивенькая получилась… Раз меня уволили, я вашу книжку каждый день читаю. – И тем лучше. Почитай ее еще сегодня вечером, а завтра все выкладывай. Про меня скажи, что я деморализатор общества, скажи, что взрослому мужчине после моей книжки прямо удержу нет. Захватывающая, скажи, книжка и описаны, мол, в ней сцены невыразимой половой распущенности. – Так и говорить? – Так и говори. Роман Агафона Шахова «Бег волны», не забудешь? Издательство «Васильевские четверги», тираж 10.000 экземпляров, Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек. Скажи, что, мол, во всех магазинах, киосках и на станциях железных дорог продается. – Вы мне, Агафон Васильевич, лучше запишите, а то забуду. Писатель опустился в кресло и набросал полную исповедь растратчика. Тут были, главным образом, бедра, несколько раз указывалась цена книги, несомненно, невысокая для такого большого количества страниц, размер тиража и адрес склада изд-ва «Васильевские четверги» – Кошков пер., дом № 21, кв. 17/а. Обнадеженный кассир выпросил на прощание новую книгу Шахова под названием «Повесть о потерянной невинности или в борьбе с халатностью». – Так ты иди, братец, – сказал Шахов, – и не греши больше. Нечистоплотно это. – Так я пойду, Агафон Васильевич. Значит, вы думаете, дадут условно? – Это от тебя зависит. Ты больше на книгу вали. Тогда и выкрутишься. Выпроводив кассира, Шахов сделал по комнате несколько танцевальных движений и промурлыкал: – Бейте в бубны, пусть звенят гитары… Потом он позвонил в издательство «Васильевские четверги». – Печатайте четвертое издание «Бега волны», печатайте, печатайте, не бойтесь!.. Это говорит вам Агафон Шахов! – Есть! – повторил Остап сорвавшимся голосом. – Держите! Ипполит Матвеевич принял в свои трепещущие руки плоский деревянный ящичек. Остап в темноте продолжал рыться в стуле. Блеснул береговой маячок. На воду лег золотой столбик и поплыл за пароходом. – Что за черт, – сказал Остап. – Больше ничего нет! – Н-н-не может быть! – пролепетал Ипполит Матвеевич. – Ну, вы тоже посмотрите! Воробьянинов, не дыша, пал на колени и по локоть всунул руку под сиденье. Между пальцами он ощутил основание пружины. Больше ничего твердого не было. От стула шел сухой мерзкий запах потревоженной пыли. – Нету? – спросил Остап. – Нет. Тогда Остап приподнял стул и выбросил его далеко за борт. Послышался тяжелый всплеск. Вздрагивая от ночной сырости, концессионеры в сомнении вернулись к себе в каюту. – Так, – сказал Бендер. – Что-то мы во всяком случае нашли. Ипполит Матвеевич достал из кармана ящичек. Воробьянинов осовело посмотрел на него. – Давайте, давайте! Чего глаза пялите? Ящичек открыли. На дне его лежала медная позеленевшая пластинка с надписью: Мастеръ Гамбсъ этимъ полукресломъ начинаетъ новую партiю мебели. 1865 г. Санктъ-Петербургъ. Надпись эту Остап прочел вслух. – А где же бриллианты? – спросил Ипполит Матвеевич. – Вы поразительно догадливы, дорогой охотник за табуретками, бриллиантов, как видите, нет. – Я не могу больше! – воскликнул Воробьянинов в отчаянии. – Это выше моих сил! На него было жалко смотреть. Отросшие слегка усы двигались, стекла пенсне были туманны. Казалось, что в отчаянии он бьет себя ушами по щекам. – Чего вы не можете? – спросил Остап. Холодный рассудительный голос великого комбинатора оказал свое обычное магическое действие. Воробьянинов вытянул руки по вытертым швам и замолчал.