– Оставьте его в живых! Он совершенно безвредный человек. – Как и бесполезный… Шарпей, подскочивший к ним в коридоре, услужливо распахнул железную дверь подземной камеры-казармы. Артамоныч спустил ноги с койки Максима, с трудом поднялся навстречу начальству, отводя руки за спину. – Осужденный Пупышев! – привычно представился он Гербарию. – Ну, я же говорил! – усмехнулся Герман Бариевич. – У него рефлекс сработал. – Артамоныч, не проспался?! – Еремеев хлопнул его по плечу и попытался изобразить беспечную улыбку. – Экспедиция за золотом Колчака переносится на следующее лето. – Ну и что прикажете с ним делать?! – неведомо кого спросил Герман Бариевич. – Вы с сельским хозяйством хоть как-то знакомы? – А то! – воспрянул Артамоныч. – Я же в деревне родился. – У нас тут ферма по разведению нутрий. Нужен разнорабочий – кормить, клетки чистить… – Делов-то! – Жить при ферме будете. Безотлучно. – Это вроде как расконвоированный? – Именно так! Расконвоированный! – подхватил точное словцо Гербарий. – Все отлучки в город только с ведома Олега Орестовича и под его личную ответственность. – Есть! Понял. Вопрос можно? Олег Орестыч, вы тоже здесь остаетесь? – Да. Буду работать в этой фирме. – Эх, кому ферма, кому фирма! А ребята наши как же? – Высвищу из Севастополя. Отпуск кончился. – А яхта? – Перегонят сюда. По железной дороге. Герман Бариевич распорядился определить нового разнорабочего на жилье при ферме и открыл дверь в операционную. Дух захватывало от великолепия медицинской техники, инструментария, оборудования. – Раздевайтесь до пояса! Два ассистента готовили операционный стол, отгороженный от «предбанника» толстым стеклом. Стягивая рубаху, Еремеев поглядывал на их спорые бесшумные действия с недобрым предчувствием. Что-то они больно суетятся для такого простого дела, как поставить клеймо. – И крест снимите! Перекрестившись, Еремеев снял цепочку. Его отношения с Богом были по-мужски сдержанны. Капитан милиции старался не заискивать перед ним, не падал пред иконами на колени, не целовал икон. Всевышний был для него всемогущим и очень справедливым начальством, которое в отличие от земного никогда не теряло из виду своего подчиненного, а главное, с Ним в любой момент можно было выйти на связь без «вертушек», секретарей, адъютантов и прочих препон. Он и крест-то носил как разновидность некой мини-рации, и сейчас, оставшись без него, почувствовал себя неуютно и беззащитно. Герман Бариевич сам вколол ему анестезирующий препарат. Он не успел вытащить иглу из-под кожи, как мир в глазах Еремеева вдруг резко померк, качнулся, закрутился, ввинчиваясь в спиральную бездну… Глава седьмая. Чудо о море, или Фокус гербария – Еремеев! – Я! – К комбригу! Быстро! «К какому комбригу? Я же уже не служу…» Коренастый лысый полковник с золотыми флотскими погонами на армейской гимнастерке расстелил на столе Гербария зеленую армейскую карту с неровной голубой отбивкой моря по всему северу. «Но это же стол Гербария?! Вон и пепельница-череп…» Он остановил свой взгляд на черепе, тот мгновенно исчез, точнее, превратился в обрез снарядного стакана, наполненный окурками. Но стол – старинный резной стол на львиных лапах, с обтянутой черной кожей столешницей, – был явно из кабинета Германа Бариевича. Он никуда не исчез, может быть, потому, что полковник крепко придавил его жесткими властными пальцами. – Ты везучий, лейтенант? – спросил он, глядя в упор голубыми льдышками. Странный вопрос. Скажешь «везучий», так судьба тут же отомстит: только выйти из штаба бригады, и первый шальной осколок – твой. Какая бригада? Какой штаб? Я – в белом коттедже, расположенном северо-восточнее озера Сенеж. Вот и на карте он синеет… Балтийское море синело на карте. Я никогда не видел моря… Как же не видел, когда служил на подводной лодке?! Год в Средиземном оттрубил! Я никогда не видел моря… Ты сбрендил, Еремеев! Я никогда не видел моря… Я никогда не видел атласных одеял. Впервые в жизни я укрылся воздушно-невесомым и небесно-голубым атласным одеялом в польском фольварке под Белостоком, где расположился на ночлег мой разведвзвод. После ночевок в блиндажах и на полянах под плащ-палатками и шинелями атласное одеяло показалось мне райским облаком, сошедшим на меня по великому чуду. В Кенигсберге я впервые увидел пылесос и обомлел от его всемогущества над пылью и мелким мусором. У нас в Марьиной Роще ковры и половики выбивали плетеными ракетками… Я много чего не видел в свои девятнадцать лет. Я не видел самого главного – моря. Отец, замотанный службой по забайкальским гарнизонам, так и не смог вывести нас с мамой к морю. Я только читал о нем и грезил им. Море… Самое обидное, что наша бригада называлась морской стрелковой, но моря, разве что кроме комбрига и двух-трех офицеров, тоже никто не видел. И вот оно уже засинело на наших картах – море. Один бросок, – и я увижу тот самый роковой простор, где столько тайн погребено… – Я тебя спрашиваю, лейтенант! Везучий ты или нет? – Не знаю, товарищ полковник. – Ладно. Заодно и узнаешь. Смотри сюда: вот здесь мы. В сорока километрах – Сопот. «Сопот… Сопот… Курортный городок в польском поморье. Фестивали песен… Нет, это потом будет… – …Западнее – Данциг, он же Гданьск. Немцы драпают из порта. Это единственная лазейка, чтобы вырваться из нашего котла. Поэтому оборонять будут серьезно, как и Кенигсберг. По нашим предположениям, город прикрыт глубоко эшелонированной обороной. Соседи зондировали ее двумя разведгруппами. Обе не вернулись. Теперь наш черед. Вот я и спрашиваю тебя – везучий ты или нет? – Разрешите проверить? – Действуй! Вернешься с толком, вот эта «звездочка», – комбриг щелкнул себя по ордену, – твоей будет. С Богом! Командир разведроты капитан Баскаков посмотрел на меня с нескрываемой жалостью. Он достал свой портсигар, я свой, по нашему давнему обычаю мы обменялись папиросами – на счастье. Закурили. – Возьмешь мой броневик и Сементяя на мотоцикле… На рожон не лезь. Войны-то с гулькин нос осталось. Перед выходом в поиск я успел забежать в расположение связистов. Лида вышла из палатки, встревоженно глядя, как я отвинчиваю орден. – Уходишь? – Да так… Прошвырнемся неподалеку. Мы договорились сыграть свадьбу в день Победы. И перед каждым серьезным заданием я отдавал ей на хранение, а если что – на память, все свои фронтовые сокровища: темно-вишневую «звездочку» за Неман, серебряный – отцовский подарок – портсигар и часы на цепочке, на руке у меня оставались другие – со светящимися стрелками. Она проводила меня в соснячок и крепко – на счастье – поцеловала. С автострады на Данциг я почти сразу же свернул на узенькую шоссейку, тесно обсаженную старыми липами, а через пару километров велел водителю вырулить на лесной проселок. Я решил держаться подальше от основной магистрали. Сержант Сементяй пылил на своем мотоцикле впереди, не теряя нас из виду. По пулеметной башне, по броне хлестали ветки орешника, в смотровых щелях прыгала, качалась песчаная колея. Вцепившись в скобы, я ждал в любое мгновение взрыва под колесом или выстрела притаившегося фауст-патронщика. Но пока что судьба нас миловала, и километр за километром мы забирались на север все дальше и дальше. Немцы не попадались. Несколько раз мы объезжали остовы сгоревших грузовиков, поваленные телеграфные столбы, но ничего, что говорило бы о заблаговременно подготовленных позициях, опорных пунктах, не было. Прошел час, другой… Солнце напекло броню, и я уже не раз прикладывался к фляжке с чаем, рискуя выбить на колдобине зубы. – А вот не будет немцев, товарищ лейтенант, – уверял меня водитель. – Помяните мое слово, не будет. – Почему не будет? – Да они сейчас все в порту. На пароходы погрузятся да деру в море. Потом и в самом деле я помянул его слова: оборонять Данциг или Кенигсберг немцы не собирались. Выдохлись. Но кто же знал это тогда, когда мы колесили по померанским дорогам? Сементяй притормозил мотоцикл и сделал нам знак. Мы подкатили. Я приоткрыл дверку. – Товарищ лейтенант, приехали! – радостно возвестил сержант. – Дальше – море.