Но ведь я сам читал, что даже в Гражданскую войну, не говоря уже о прошлой, – на всех станциях был бесплатный кипяток. Выискивая в тщетной надежде титан с кипятком, я наткнулся взглядом на парочку бомжей – он и она. Почти семья. Цепкими звериными взорами они следили за жующими пассажирами. Едва кто-то оставлял недоеденным бутербродный хлеб или недопитым пластиковый стаканчик, как один из них бросался за добычей. Поймав на себе изучающе злобный взгляд парочки – не претендует ли новичок на их кормовой участок? – я покинул буфет. Бесплатный туалет нашелся слева от старинного вестибюля. И воды из-под крана в нем – зеленовато-хлорной, гнусноватой на вкус питерской воды – можно было бесплатно пить сколько угодно… Помимо всех прочих органолептических недостатков эта вода имела еще одно коварное свойство – разжигать чувство голода… Ну да ладно. Будет день – будет и пища. Слегка отогревшись на вокзале, я отправился на Лиговку. Вся моя жизнь выстроена на одном законе – законе подлости. Конечно же Татьянина сестра оказалась в отъезде. – В Выборг уехала, – сообщила соседка. – Вы через недельку загляните. – Через недельку… Через неделищу. Все-таки на вокзалах выживать легче, чем где бы то ни было. Зал ожидания не сулил ночного отдыха. Пластиковые сиденья, даже свободные по три кряду, не вызывали ни малейшего желания прилечь – их рельефные края, от одного взгляда на которые начинали ныть ребра, вызывали ностальгию по массивным дубовым вокзальным диванам с резным вензелем «МПС» на высоких спинках, разгораживавших сооружение на две скамьи. Вот там-то транзитному пассажиру-страдальцу можно было вытянуться в полный рост. Порыскав по залам, я обнаружил подобие таких скамей в вестибюле старинной части вокзала. Ввиду позднего часа два диванчика были уже заняты спящими счастливцами. Недолго думая, я прилег на свободную половинку, составив пару моей заспинной соседке, той самой бомжихе, что охотилась в буфете за объедками. Ее напарник почивал отдельно – через проход. Почему он так поступил, я понял, когда поглубже втянул в себя воздух: в ноздри ударил запах, мягко говоря, давно немытого тела, а если уж называть вещи своими именами – перекисшей мочи. Наверное, это была своего рода газовая защита, отпугивающая непрошеных соседей вроде меня. Я старался дышать неглубоко и редко, утешаясь тем, что если бы не эта «пахучая завеса», лежачее место давно бы было занято пассажирами… Как ни хотелось спать, но уснуть мешали приглушенные выстрелы револьверов и бодрые музыкальные трели, которые неслись из угла с игровыми автоматами. Несмотря на глухую заполночь, скучающая публика азартно всаживала «торпеды» во вражеские корабли, водила мотоцикл и палила по уткам из светоэлектронного ружья. Я перевернулся на спину, и глазам моим открылся помпезный плафон, расписанный на темы радостного строительства коммунизма. Под выстрелы игрушечных ружей и ржание электронных коней, плыли среди дворцов, заводов и цветущих садов красные стяги с ликом вождя… Привычная сказка слегка убаюкивала, но в «сон золотой» властно вмешалась жизнь: по каблуку моего сапога постучали чем-то резиновым. Скосив глаза, я увидел милиционера с дубинкой. – Гражданин, здесь спать не положено! Не дожидаясь более серьезных контактов с блюстителем порядка, я покинул нагретое ложе и поспешил затеряться в редкой толпе, сновавшей в огромном стеклянном зале; посреди него высился мраморный столп с гранитной головой вождя, который взирал поверх живых голов в даль далекую, откуда с противоположного конца Октябрьской железной дороги на него столь же безрадостно взирал его московский двойник из близнеца-вокзала. Остаток ночи я передремал в жестком креслице на антресолях. «Да, я знаю: я – подопытный кролик и за мной наблюдает некий инопланетянин. Он испытывает меня на прочность. Он нажимает на тумблер и вводит в мою жизнь очередную неприятность. Я справляюсь. Он усложняет опыт. И с каждой моей новой победой он наращивает опасность эксперимента. Он следит за моим пульсом и цветом лица. Он доводит мою жизнь до абсурда. Я знаю, что это делает именно он – инопланетянин. Но я знаю источник зла. И мне легче. Я выживу. Я разобью его поганую “тарелку”, с которой он водит меня, испытывает, изучает… Спать Еремеев, спать… Ты, кажется, совсем тронулся. Бог испытывает того, кого любит. Христос тебя любит, господин капитан, иначе тебя давно бы уже не было в сонме живых». * * * Итак, понедельник, семь часов утра. Московский вокзал Санкт-Петербурга… Задача дня: попытаться заработать хотя бы несколько сот рублей. Первое, что приходит в голову: носить вещи пассажирам. Буду брать вдвое меньше, чем требуют штатные носильщики… Из динамика грянула заунывно-торжественная мелодия, похожая на растянутый похоронный марш. Питер встречал глиэровской одой «Величественному городу» московский экспресс. Иду в самый хвост поезда, обгоняя тележки носильщиков. Кстати, почему они, «носильщики», когда, по сути дела, «возильщики»? Вот подходящая клиентка: пожилая женщина едва волочит перевязанный чемодан. – Давайте я вам помогу. Она испуганно отшатывается и перехватывает чемодан в другую руку. Ясное дело – наслушалась-начиталась про вокзально-криминогенные зоны… Примерно так же отреагировал и плотный дядя в дубленке при двух туго набитых спортивных сумках. И студентка с огромным виолончельным футляром, рюкзаком и кейсом. Их всех отпугивал мой ватник. Ватник – это «сибирская майка», справка об освобождении и тому подобные ассоциации… Чудаки! Неужели им невдомек, что бандиты ходят отнюдь не в ватниках?! Со времен семнадцатого и поныне они щеголяют в кожанках. Кажется, повезло. Рослый парень в красной «аляске» разрешил подхватить пару тяжеленных яуфов – круглых железных коробок с кинолентами. Тащу их на площадь к студийному рафику. – Спасибо! – кивнула мне красная «аляска», хлопнула дверца, и рафик укатил. Вот так-так… Ловлю злорадный – где зла куда больше, чем радости – взгляд носильщика-профи. Слава богу, что киношник мне ничего не сунул, иначе эти амбалы с тележками намяли бы бока… Здесь тоже все схвачено, как столики в вокзальном буфете – вплоть до каждого вагона. Ухожу подальше от перронов несолоно хлебавши. Добро бы несолоно, а то и вовсе не хлебавши… Словно в утешение вокзальная фортуна посылает мне монетку – она блеснула в натоптанном снегу. Пятнадцать копеек… Совсем недавно на них можно было купить почти буханку хлеба. Теперь это тысячная часть прежней копейки. Стоп, стоп, стоп! Это же телефонная монета. А телефонная деньга нынче в цене. Пятиалтынные в Москве продают по пять сотен. Стоят парни у телефонных автоматов и демонстративно подбрасывают «пятнашки». Кому очень нужно позвонить, тот и полтысячи выложит. Ну а я за двести продам. Только купите! Время к полудню, и желудок оттягивает воистину свинцовая тяжесть голода… Три таксофона на вокзальном дворе. Работает только один, у остальных срезаны трубки. Оглядываюсь – кажется, на сей раз никаких конкурентов. Подходит матрос-балтиец. Но у него монета есть… Кто следующий? Хорошо еще, что не все таксофоны переведены в Питере на жетоны. За этот час я здорово насобачился выщелкивать «пятнашку» ногтем, а затем ловить ее в воздухе. Но никто так ни разу и не приценился… С нарышкинского бастиона Петропавловки бабахнула полуденная пушка. Есть хочется… Самый мучительный голод именно в первые сутки. Потом он притупляется, потом, говорят, сосущее чувство исчезает и вовсе… Неподалеку закутанная лотошница орет визгливым голосом: – Сосиски в тесте! Горячие сосиски в тесте! Кто забыл купить горячие сосиски в тесте! Убил бы… – Сосиски горячие, запеченные в тесте. В тесте запеченные горячие сосиски. Покупайте сочные сосиски в горячем тесте… Вот зараза… Не выдерживаю. Ухожу. Стараюсь не смотреть на витрины ларьков и киосков бывшей Союзпечати, заваленные сникерсами, шоколадками, пачками кокосовых вафель, крекеров, печений… – Сосиски в тесте! Этот крик мне будет слышаться до конца дней… В витрине ларька табличка: «Продажа телефонных жетонов. Один жетон – 500 рублей». Голодный мозг соображает быстро: «телефонный жетон» – это те же пятнашки. Только для того чтобы прикрыть вопиющий финансовый абсурд, когда пятнадцатикопеечные монеты продаются за пятисотрублевые бумажки, доморощенные менялы прибегают к столь привычным в нашей жизни эвфемизмам… Протягиваю в окошечко свою находку. – Возьмите за триста. – А на фига? – Продашь за пятьсот. Двести чистого навара. Киоскер-атлет хмыкает, но монету забирает и выбрасывает три драные, переклеенные скотчем синие сторублевки. Едва удерживаюсь от счастливого вскрика… Пусть «синенькие», «шуршат, а не деньги». Деньги, если на эти бумажки можно купить три куска хлеба! Зажав выручку в кулаке, несусь в буфет. Пристраиваюсь в очередь… Меж столиков бродят все те же вчерашние «кусочники»… Но я – в очереди. Я покупатель! У меня есть деньги. – Три кусочка черного! – небрежно бросаю я продавщице. Та вертит заклеенную сотню (страх сжимает сердце – неужели вернут?!) – швыряет ее в ящик с кучей кредиток и выдает мне на бумажном листочке – сервис-таки! – три тонюсеньких ржаных ломтика. – Если можно, – добавляю я на сей раз как можно проникновеннее, – полстаканчика кипятка. Лекарство запить. Последнее – излишне. Рыженькая еще не заезженная в конце смены девица выставляет мне картонный стаканчик с кипятком от щедрот душевных. Запиваю свой хлеб кипятком с привкусом раскисшего картона и победно оглядываю «санитаров» буфетных столов. Пусть, как говорят американцы, «манки бизнес» – обезьяний бизнес – но ведь заработал же на хлеб, а не подбираю объедки. И еще заработаю – лиха беда начало. Удача, как и беда, не приходит в одиночку. Брожу по вокзалу и вдруг – глазам не верю! – под уличной скамьей поблескивают две пивные бутылки – свежайшие, еще с остатками пены и дразнящим хмельным духом. Две бутылки! Целое состояние по нынешним временам. Почти буханка хлеба! Ощупываю горлышки: без щербинок! Наверное, так радовались лишь жюльверновские островитяне, когда капитан Немо подбрасывал им необходимые вещи. Бегу в буфет. Конечно же – «не принимаем!» Искать приемный пункт? Где гарантия, что в этот уже поздний час он работает? Через полчаса закроется дежурная булочная. Безысходность – мать озарения. Конечно же бутылки надо продать тому, кто торгует пивом с рук, и продать за полцены. Тогда успею. Выискиваю в рядах «сручников» деда-пенсионера. Вот кому и сотенный навар – прибыль. Долго щупает горлышки, смотрит на просвет, даже нюхает… Наконец укладывает их в портфель, бдительно отсчитывает две розоватые бумажки. Маловато, конечно, но рад и этому. Несусь в булочную на Невском. Моя вожделенная буханка уменьшилась почти вдвое: но все же – триста граммов ароматного черного хлеба. С остервенением волка вгрызаюсь в коричневый загривок полбуханки… Стоп. Надо оставить кое-что и на завтра. Боцманским ножом разрезаю кус пополам. Маловато, конечно… Но ведь это как посмотреть: по блокадным временам так это двойная норма хлеба. Теперь самое время позаботиться о ночлеге. Настоящий бомж, он и под вокзальной лестницей выспится, и на багажной тележке, и просто на мраморном полу, как вон тот видавший виды не то цыган, не то почерневший от бездомной жизни бродяга – спит себе под батареей, завернув голову в куртку. Я пока так не могу… Ничего путного, кроме ночевки в последней электричке, идущей в парк, за весь вечер так и не придумалось. В конце концов пока нет сильных морозов, вполне можно покемарить и в неостывшем вагоне. Выбрать, какой натоплен получше… Последняя электричка на Малую Вишеру уходила вопреки расписанию за полчаса до полуночи. Я узнал о том из случайно услышанного разговора перед табло и бросился на перрон – до отправления оставались полторы минуты. Конечно же автоматические створки сомкнулись перед самым носом. В отчаянии – уходил мною облюбованный ночлег! – хватаюсь за рукоять последней двери. И, о чудо! Обычно запертая дверь в кабину машинистов поддается, и я вскакиваю в служебный тамбурчик хвостового вагона. В кабине никого нет. Кондукторов хвостовых вагонов вот уже несколько лет как отменили. Я с трудом верю своему счастью: у меня свое купе, сюда не заглянут ревизоры, машинисты придут сюда только утром. Хочется сплясать танец удачи! Любуюсь уплывающими огнями Питера, необычным видом сквозь лобовое стекло на убегающие мосты, рельсы, платформы. В кабине тепло и вполне достаточно места, чтобы вытянуться на полу во весь рост. Но ложиться на голый линолеум не хочется. Подстелить бы чего? Заглядываю во все углы – пусто. Хоть бы старую газету найти. Одна из причуд человеческой психики – нельзя ложиться на голый пол. Надо сломать какой-то культурный навык в себе, наработанный веками и предками, чтобы лечь на затоптанный пол. Но ведь сколько их лежит, людей-бомжей, по нашим российским вокзалам даже без символической газетной подстилки. Сколько же в них ломано-переломано. Глупо сидеть, когда фортуна устроила тебе отдельное купе. На глаза попадается полотняный рулончик с названиями конечных станций. Вынимаю его из держателя, раскатываю на полу – чем не японское татами? Эх, не зря на Востоке говорят: лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше уснуть, чем лежать… Однако довольно жестко, да и дует понизу. «Та-та-ми, та-та-ми» – громко отстукивают колеса, неприкрытые ни вагонным тюфяком, ни дорожной подушкой. Вот она формула нормального человеческого сна. Чтобы уснуть, необходимо, чтобы было темно (Т), тихо (Т) и мягко (М): ТТМ – татами. Пожалуй, и этого мало. В формулу нужно добавить еще одно «Т» – тепло. Тогда получается – ТТТМ, та-та-та-ми… Под этот перестук в мыслях и в ушах – отключаюсь. Просыпаюсь от тишины и холода. Выглядываю в окно. Электричка стоит на запасных путях. Который час? Надо было хоть часы себе оставить… По редким огонькам видно – глухая ночь… Теперь я знаю, – человечество делится на три касты: на тех, кто спал хорошо, на тех, кто спал плохо и на тех, кто не спал вовсе. А все-таки я спал. И даже сон какой-то видел. Значит, из последней касты я перешел во вторую: плохо спавших, но все-таки спавших. Начинался третий день питерского выживания…