Секрет гостеприимства оказался довольно простым и прозаичным. Родной брат Ольги Михайловны возглавлял российско-финское СП по производству сувенирных поделок и был очень заинтересован в прямых связях с разработчиками самоцветов. Все это выяснилось из телефонного разговора, невольным слушателем которого Еремеев стал из-за слишком тонкой перегородки между ванной и прихожей. – Федя, ты ему должен помочь с билетом на Москву, – увещевала брата Ольга Михайловна. – Он попал в дурацкое положение: задержался самолет с вещами экспедиции, и ему даже не на что уехать. Слово в слово повторяла она его версию. Билет на «Красную стрелу» брат, такой же круглолицый и такой же простодушный питерский блондин, привез к ужину. Еремеев пообещал ему связать напрямую с добытчиками камня (найти бы только телефон того геолога), и Федор Михайлович подбросил его на своем «москвиче» к вокзалу. Проводник долго проверял билет, с подозрением поглядывая на телогрейку столь непрезентабельного пассажира, наконец впустил его в ковровое царство зеркал, жардиньерок, накрахмаленного постельного белья… «Да, жизнь хороша игрой контрастов, – в который раз открыл для себя истину Еремеев, устраиваясь в двухместном купе. За пять минут до отхода поезда внесли вещи его попутчика, в котором он сразу узнал известного по газетам и телепередачам профессора-глазника. – До Москвы? – спросил профессор, приглаживая седой ежик. – До Москвы, – ответил Еремеев, пытаясь загородить спиной висевшую на крючке телогрейку. На этом их содержательная беседа надолго прервалась. Профессор, распорядившись насчет чая, с головой ушел в ворох деловых бумаг, а Еремеев принялся обдумывать план московских действий. Остановиться он полагал у Наиля, а дальше начать наводить справки о Татьяне. Ох, не нравился ему этот Иннокентий Петрович! Дура-баба, разве можно оставлять визитку, спасаясь от погони?! А где Дельф? У Ленки? Хорошо бы… А с яхтой что? Конфисковали? Продали? Кому? Профессор, взяв полотенце, отправился в коридор. Краем глаза Еремеев прочитал заголовок одной из бумаг – «Партия безопасности человека». Он развернул листок к себе и стал читать, поглядывая время от времени на дверь. Это было нечто вроде программного манифеста новой политической партии, которую, надо полагать, создавал профессор под свой всемирно известный глазной центр. Речь в нем шла об обеспечении самого насущного права человека – права на жизнь. Авторы манифеста не обещали небесных пряников и райской жизни на земле, но говорили о том, что Еремеев с лихвой испытал на своей шкуре – о полной незащищенности ныне человека не только как социального существа, но и как биологической особи, чье существование в сем бренном мире может прервать кто угодно – от бандита-одиночки до государственного ведомства – и когда угодно… Профессор все-таки его застукал. Право, нехорошо читать чужие бумаги. – Простите, ради бога, не утерпел. Уж очень точно все сказано! – Ничего, ничего… Это все равно для публикации предназначено. – Знаете, я после КПСС зарекся в какие-либо партии вляпываться. А вот в эту бы вступил. На чье имя заявление писать? – Пишите на мое, – усмехнулся профессор. – А вы, собственно, кто? – Бывший хирург, бывший следователь и бывший подследственный. – Лихой у вас титул. А если поподробнее? Поподробнее вышло до утра, пока за окном не потянулись заснеженные московские перроны. – Нда-а… История. Тысяча и одна ночь… Хотите в медицину вернуться? – Это невозможно. Слишком большой перерыв… – Возможно. Пройдете переподготовку на моих курсах и будете работать. Я как раз филиал на Преображенке открываю. Ну что? Еремеев почувствовал себя Артамонычем, которому он сам однажды приоткрыл дверь в новую жизнь. Приоткрыл… И чем она для него обернулась? – Но у меня нет документов. И к тому же я наверняка во всероссийском розыске… – Это тоже поправимо. Пока человек жив – все поправимо. – Ну, если вас не смущают мои обстоятельства, я конечно же согласен. – Тогда следуйте за мной. Так для Еремеева открылась дверь в стене тоннеля, который вел в тупик. Вместо эпилога …Всякий раз, отводя от причала яхту, Еремеев обхватывает Татьяну сзади и делает вид, что прикрывается ею. Дельфу не нравится эта возня, и он глухо ворчит. Но это стало их ритуалом… – Потерпевшая, у вас есть претензии к похитителю? – Есть, – отвечает Татьяна. – Он все время забывает, что у него язва и нарушает диету. Наиль, перестань сыпать красный перец в салат! Наиль выбирается из салона в кокпит и щурится от полуденного июньского солнца. После годичного заточения в бункере у него резко сдало зрение, и сам профессор Федоров обещал сделать ему операцию. Еремеев пока ходит в ассистентах, но с открытием филиала Глазного центра на Преображенке, возможно, возглавит одну из хирургических бригад. Все возвращается на круги своя… Еремеев задумывается об этом странном законе бытия все чаще и чаще. Иногда он кажется себе мудрым змием: ведь вот же распознал он в Иннокентии Петровиче опасного человека, выдал этот «новый русский» Татьяну с головой, сотрудником МВД оказался, так что пришлось еще всемогущему профессору и подругу его выручать… Иногда он мнит себя премудрым пескарем, который нашел себе тихое убежище под крылом могучего покровителя. Лена… Вот, кто не опустил крыльев. Еремеев глазам своим не поверил, когда она принесла ему какую-то безвестную газету для строителей со своей статьей: «Куда исчезают люди?» Статья была написана в виде интервью с ним, Еремеевым, как бывшим узником адова подземелья. Все, что рассказывал он ей в Хотькове, пытаясь объяснить исчезновение Тимофеева, все это было изложено в виде трех газетных столбцов. Никакого широкого резонанса статья не имела – читатели давно уже привыкли к подобным страшилкам. Но профессор Федоров обещал размножить статью на ксероксе и раздать думским депутатам. Совершенно неожиданно строительная многотиражка попалась на глаза бывшему полковнику милиции Юрию Дубягину, некогда знаменитому охотнику на людоеда Джумагалиева, а ныне главе частного розыскного бюро «Родеро». Он приехал к Лене на журфак, и та свела полковника с Еремеевым. На предложение перейти на работу в «Родеро», где были собраны лучшие розыскники доперестроечного МУРа, Еремеев ответил категорическим отказом. Но рассказал Дубягину все, что знал о фирме «Эвтанатос». Через месяц Лена сообщила Олегу Орестовичу о первых результатах ее совместной деятельности с «Родеро». Люди полковника Дубягина запеленговали и накрыли пиратскую радиостанцию, приманивавшую «сырье» для Гербария обещаниями красивого и легкого ухода из жизни. Микроавтобус с радиопередатчиком курсировал по кольцевой автодороге. Там, у съезда на Щелковское шоссе, его и перехватили в засаде… Навел «охотник на людоедов» справки и о Гербарии с Радиком. Оба обосновались в Вене с австрийскими паспортами. Дубягин обещал подключить к их делу Интерпол. Но никому пока не известно, выполнил ли он свое обещание… Все возвращается на круги своя, кроме того, что навсегда сходит с этого круга… Карину похоронили в Гродно. Еремеев летал туда в Рождество, как только ему вернули его документы и закрыли уголовное дело за отсутствием состава преступления. Сергей Сергеевич Бевз был очень любезен с ним и на редкость предупредителен, как, наверное, и со всеми, у кого за спиной стояли такие же влиятельные шефы, что и у него. На хотьковском кладбище Еремеев положил на символическую могилу мраморную плиту с именами Николая Васильевича Тимофеева и Павла Артамоновича Пупышева. В салоне «Санта-Марины» он повесил их общую фотографию, где весь экипаж вместе с Дельфом был снят в конце перехода на память о самых лучших днях жизни, осененных белым парусом. Ведь было все это, было, и снова вернулось на круги своя. Яхта резала гладь водохранилища под генуэзским стакселем и гротом. Еремеев сидел на руле, Наиль работал на лебедках, подтягивая шкоты, Дельф грелся на излюбленном месте – под мачтой на крыше рубки. Ветер ворошил шерсть на крутом загривке. – Смотри, что я нашла! – Татьяна высунулась из носового люка. В руке у нее поблескивало пасхальное яйцо работы Фаберже. Леонкавалло спрятал его во флорину носового рундука. Он не успел вручить находку шефу. – Откуда это? – Это яйцо Кащея Бессмертного, – без тени улыбки сообщил Еремеев. – Выбрось его за борт! – Ты что?! – возмутилась Татьяна. – Такую красоту… Вот только кто-то крестики обломал. Яйцо решили оставить как переходящий приз за лучшую яичницу, приготовленную на борту яхты. В этот день его получил Наиль, состряпавший башкирскую яичницу с медом. Еремеев вдруг вспомнил, что так и не связал брата питерской спасительницы с геологом-самоцветчиком. Кажется, это был последний, не отданный им, долг… 1994–1995 гг. Москва – Санкт-Петербург – Переделкино Несколько слов от автора Я не поклонник детективного жанра. Честно признаюсь, что за работу над остросюжетной повестью «Дверь в стене тоннеля» заставило взяться крутое безденежье 90-х годов. В те времена издатели хорошо платили только за детективы. Еще в советские времена написал военный детектив – «Знак Вишну». Но это о войне. Браться же за уголовную тему совсем не хотелось. Не мое. Тем не менее последнее десятилетие ушедшего века наложило свою мрачную печать и на мою жизнь: «черными риелтерами» был сожжен наш родовой семейный дом в Абрамцево, бесследно пропадали друзья, пришлось побывать в шкуре безработного… Перед моими глазами прошла череда всевозможных аферистов, мошеников, «оборотней»… Но было немало людей, порой совершенно малознакомых, которые всегда помогали мне, если не увидеть свет в конце тоннеля, то найти в его стене спасительную дверь. Журналистская работа не раз сводила меня со следователями. Самые памятные из них – следователь по особо важным делам Борис Уваров, следователь угрозыска Александр Сташков… Черты их характеров и судеб помогли выстроить образ главного героя – Олега Еремеева. Самое достоверное действуюещее лицо – кавказская овчарка Дельф. Это мой родной пес, который, к сожалению, пал жертвой криминала. Теперь он живет на страницах этой книги. Не случайна и линия отца и сына – Ореста Еремеева и Олега Еремеева. Она – в память моего отца – офицера Великой Отечественной, настоящего фронтовика – подполковника Андрея Андреевича Черкашина. Мне, как и ему, тоже довелось защищать интересы Родины на рубежах холодной войны. Не выдержав краха страны и развала армии, в которой отец прослужил большую часть жизни, он умер в 1993 году. С огромным трудом удалось тогда достать деревянный гроб, сколоченный из соснового горбыля. И это тоже примета того смутного времени. «Дверь в стене тоннеля» – это моя личная реакция на 90-е годы. Такими я их увидел, такими почувствовал. Но живописать их только черной краской – несправедливо. Ведь было немало хорошего в эти «окаянные годы» и в моей жизни, и в жизни страны. Иначе бы мы не выстояли, не выжили. Николай Черкашин Москва. 2017 г. * * * notes Сноски 1