Ну вот. Стоит приютить кошку – у нее тут же появляются котята! – А где – в Годдард-Сити? – Нет, нет! Прямо у вас в каюте. Мы ее транслируем на Фобос, а они – на Марс и по правительственной связи в Новую Батавию, там подхватит земная сеть и передаст на Венеру, Ганимед и дальше. Так, часа за четыре, ваша речь облетит всю Систему, а вам и шагу из каюты сделать не придется. Есть что-то очень соблазнительное в большой сети. Меня транслировали на всю Систему только один раз, да и тогда сократили так, что мое лицо показывали всего двадцать семь секунд. Но получить ее всю в свое безраздельное распоряжение… Дэк, решив, что я собираюсь отказать, добавил: – Можно не волноваться, у нас есть все оборудование, чтобы сделать запись тут же, на борту, просмотреть и выкинуть, что будет не нужно. – Ну ладно. Билл, текст у вас? – Ну да. – Дайте-ка посмотреть. – На что тебе? Придет время – дам! – У вас что, нет его? – Говорят же, есть. – Тогда позвольте посмотреть. Корпсмен разгневался: – Посмотришь за час до записи! Такие штуки лучше идут, когда читаешь без подготовки, экспромтом, ясно? – Эти «экспромты» требуют тщательной подготовки, Билл. И прошу не учить меня моему ремеслу! – Вчера на космодроме у тебя все хорошо прошло без всякой репетиции. Тут у тебя задача точно та же, и я хочу, чтобы ты сделал то же самое. Чем больше Корпсмен упирался, тем сильнее проступала во мне личность Бонфорта. Похоже, Клифтон почуял надвигающуюся грозу, потому что сказал: – Ох, Билл, кончай ты, ради бога! Дай ему текст. Корпсмен недовольно хрюкнул и бросил мне листы. В невесомости они не могли упасть на пол, зато разлетелись по всей каюте. Пенни собрала их, сложила по порядку и подала мне. Я поблагодарил и начал читать. Текст я просмотрел быстро и оглядел собравшихся. – Ну как? – спросил Родж. – Минут на пять об усыновлении, остальное – аргументы в пользу политики экспансионистов… Почти то же самое, что в речах, которые я заучивал. – Верно, – согласился Клифтон. – Усыновление – стержень, на котором держится все остальное. Вы, вероятно, в курсе – мы надеемся скоро поставить на голосование вопрос о доверии правительству. – Ясно, и не хотите упустить случая ударить в барабан. В общем, все в порядке, но… – Что? Что-нибудь не так? – Э-э-э… Стиль. В нескольких местах кое-какие слова нужно заменить. Он так не сказал бы. У Корпсмена сорвалось с языка нечто такое, что в присутствии дамы говорить было вовсе не обязательно. Я холодно взглянул на него. – Слушай, Смайт, – завопил он, – кто лучше знает, что сказал бы Бонфорт? Ты? Или тот, кто уже битых четыре года пишет ему речи? Я старался держать себя в руках. Отчасти Корпсмен был прав. – И тем не менее, – отвечал я, – то, что хорошо выглядит на бумаге, не всегда хорошо прозвучит. Мистер Бонфорт, как я понял, великолепный оратор. Его смело можно сравнить с Уэбстером, Черчиллем и Демосфеном – людьми, облекавшими великое в простые слова. А взять хоть это ваше «не согласные ни на какой разумный компромисс»! Оно здесь дважды встречается. Я мог бы так выразиться, у меня вообще слабость к пышным оборотам, да и образованность свою я не прочь показать. Но мистер Бонфорт сказал бы: «тупицы», или «упрямые ослы», или «твердолобые бараны»!.. Потому что эти слова гораздо эмоциональнее! – Думай лучше, как подать речь, а слова – моя забота. – Билл, ты не понимаешь. Мне плевать, насколько политически эффективна эта речь, мое дело – перевоплощение. И я не могу говорить за него то, чего он в жизни не сказал бы! Иначе все будет звучать искусственно и фальшиво – вроде козла, говорящего по-гречески! Но если я прочту речь в его выражениях – нужный эффект получится автоматически! Он – великий оратор! – Слушай, Смайти, тебя не речи писать нанимали. Тебя наняли… – Билл, завязывай! – прервал его Дэк. – И осторожней бросайся этими «Смайтами», понял? Родж, что скажешь? – Насколько я понял, – сказал Клифтон, – вы, шеф, возражаете лишь против некоторых выражений? – В общем, да. Неплохо бы еще выкинуть личные выпады в адрес мистера Кироги и все намеки на тех, кто ему платит. Тоже как-то не в духе Бонфорта, по-моему. Клифтон смутился: – Этот кусок я сам вставил, но вы, кажется, правы. Он всегда оставляет слушателям возможность пошевелить мозгами. – Клифтон немного помолчал. – Хорошо. Внесите все изменения, какие сочтете нужными. После мы сделаем запись и посмотрим, а если что будет не так, поправим. Или вообще отменим «по техническим причинам». – Он мрачно усмехнулся. – Да, Билл, так и сделаем. – Черт, да вы смеетесь все, что ли?! – Отнюдь нет, Билл. Именно так и будет. Корпсмен вскочил и пулей вылетел из каюты. Клифтон со вздохом сказал: – Билл терпеть не может замечаний и выслушивать их готов только от шефа. Но вы не думайте, он вовсе не бездарь. Да, шеф, когда вы будете готовы? Передача начнется ровно в шестнадцать ноль-ноль. – Не знаю точно. Во всяком случае, к сроку. Пенни отбуксировала меня обратно в кабинет. Когда дверь за нами затворилась, я сказал: – Пенни, детка, ты мне пока не понадобишься – около часа, наверное. Если не трудно, попроси у дока чего-нибудь посильней этих пилюль. Похоже, мне нечто в этом роде скоро пригодится. – Хорошо, сэр. Она проплыла к двери: – Шеф… – Что, Пенни? – Я только хотела сказать… Билл врет, будто писал за него речи! Вы не верьте! – Ну конечно, Пенни. Ведь я слышал его речи. И читал Биллово творчество. – Понимаете, Билл действительно частенько составлял за него черновики, да и Родж тоже. Даже я иногда. Он использовал чьи угодно идеи, если считал их стоящими, но, когда выступал с речью, все было его собственным, до последнего слова, правда! – Я и не сомневаюсь, Пенни… Но жаль, сегодняшнюю речь он не написал загодя. – Ничего, вы только постарайтесь! Так я и сделал. Начал с простой подстановки синонимов – латинские «скуловороты» заменил округлыми, скачущими легче мячика германизмами, но постепенно пришел в ярость и разодрал речь в клочья. Любимейшая забава всякого актера – лепить по своему усмотрению добавки и импровизировать вокруг основной линии. Однако как редко это удается! Из публики я допустил в зал лишь Пенни и убедил Дэка, что ни одна живая душа не должна меня подслушивать. Хотя есть у меня подозрения, что этот здоровый обормот надул меня и подслушивал сам. Уже на третьей минуте Пенни прослезилась, а под конец (я уложился ровно в отпущенные двадцать восемь минут) она совсем раскисла. Я ни на шаг не отклонился от четкой и стройной доктрины экспансионизма, какой она была возвещена своим официальным пророком – Досточтимым Джоном Джозефом Бонфортом; я лишь воссоздал его посыл и манеру, главным образом по фразам из предыдущих речей. И что занятно – сам свято верил каждому своему слову! Да, братцы, вот это была речь! Чуть позже все собрались послушать и посмотреть меня в записи. Пришел и Джимми Вашингтон, чье присутствие укротило Билла Корпсмена. Стереозапись кончилась, и я спросил: – Ну как, Родж? Будем что-нибудь вырезать? Вынув изо рта сигару, Клифтон ответил: – Нет. Если хотите знать мое мнение, шеф, ее нужно пустить в эфир как есть. Корпсмен покинул каюту молча, но мистер Вашингтон приблизился ко мне со слезами на глазах. Слезы в невесомости – вещь весьма неприятная, они не стекают вниз. – Мистер Бонфорт, вы были великолепны! – Благодарю, Джимми. А Пенни и вовсе онемела. Что до меня самого – я отключился сразу же после просмотра. Первоклассный спектакль всегда выматывает до предела. Проспал я больше восьми часов – разбудил меня вой сирены. Засыпая, я пристегнулся к кровати – терпеть не могу болтаться во сне по всей спальне – и теперь мог не беспокоиться. Однако, куда мы собираемся, я не знал и поспешил связаться с рубкой между первым и вторым предупреждением. – Капитан Бродбент, это вы? – Минуту, сэр, – ответил Эпштейн.