– А ведь он тоже Сэндс. – Ну да. Это мой дядя. – Дядя ваш. Ясно. А вы тоже полковник? – Нет, я не имею отношения к армии. – Ясно. Вы состоите в Корпусе мира? – Нет. Я работаю в «Дель-Монте». По-моему, я уже об этом упоминал. – Некоторые люди очень восторгаются Корпусом мира. Каждый хочет по возможности принять у себя кого-нибудь оттуда. – К сожалению, вынужден признать, что я о нём знаю немногое. – Вчера были ещё двое. Филиппинский военный и какой-то другой. – Вчера? Кариньян сдвинул брови и пробормотал: – Или не вчера? – Дайте-ка я приведу в порядок всю цепочку событий, – сказал Сэндс. – Когда приехал полковник? – Ой, да несколько недель тому назад. В районе Дня святого Антония. – А другие двое появились здесь вчера? – Сам-то я их даже не видел. Это Пилар мне рассказывала. Я спускался вниз по реке читать отходную – скончалась одна старая-престарая женщина. Пилар говорила – филиппинец и какой-то белый. Но не янки. Иностранец. У них была пальмовая лодка. – Ясно, пальмовая лодка, – повторил Сэндс, чуя, как у него под ногами размывается берег. – Так, значит, Бостон, – сказал Кариньян. – Ага, Бостон, – ответил Шкип. – «Дель-Монте», вы сказали? – Да, сказал. Ну а эти двое гостей… как странно, а? – По-моему, они всё ещё на реке. Спрошу у Пилар. Она узнаёт все новости от речных жителей. – Пилар – это ваша экономка? Та дама, которая нам чай подавала? – Как вам чай, ничего? Молока у нас нету, – напомнил священник, как и тогда, когда они только сели. – О, боже, – простонал Шкип. Похоже, священник чувствовал замешательство Шкипа. Он захлопотал вокруг гостя. – Нам всем суждено пройти через какое-нибудь духовное испытание. В детстве я сильно ненавидел евреев, потому что утверждал, будто они распяли Христа. Ещё я очень презирал Иуду – из-за его предательства. – Ясно, – сказал Сэндс, хотя ничего не было ясно. Похоже, Кариньяну с ним было трудно. Слова застревали у него в горле. Он коснулся губ пальцами. – Что ж, для каждого человека очень многое значит испытать одиночество, – произнёс он, и истина, уж какую там истину пытался он донести, зримо отразилась в его глазах, похожих на две открытые раны. – Можно, я вас щёлкну на плёнку? Священник внезапно принял серьёзно-задумчивый и зловещий вид, сжал руки в замок на груди. Шкип настроил фокус, взвёл затвор, и Кариньян расслабился. Спросил: – А вы вроде как паломник, а? Да. Я тоже. Я совершил очень долгий поход к реке Пуланги. – Можем помолиться друг о друге, – предложил Шкип. – Я не молюсь. – Не молитесь? – Нет-нет-нет. Не молюсь. * * * Этот янки любил чай. Упёрся – пойдёт, дескать, и поищет его сам. Много говорил с Пилар про тех, других визитёров. Зачем к нему приезжают все эти люди – оставалось загадкой. Кажется, янки понравилось ехать сюда на этом его мотоцикле – в том числе и подскакивать на ухабах, вкатываясь во двор, и получать удары матерчатой сумкой, которая болталась у него сбоку на ремне. В отсутствие янки вокруг машины как по волшебству возникли дети и принялись, разинув рты, щупать её кончиками пальцев. – Идёт! – крикнул Кариньян по-английски, и дети бросились врассыпную. Почему за эти несколько последних недель к нему возвращалось владение английским? Потому что он долго думал об американском миссионере? Об этих костях в ящике, которые не говорят ничего, но зато сразу на всех языках? А может быть, когда он впервые заговорил с гостем из Штатов, с тем полковником – первым американцем за много лет (да что там – десятилетий), в сознании у него просто открылась некая дыра. Полковник этот приезжал дважды. Сначала явился один и вёл себя почтительно. Он был добр, и местные воодушевлённо откликнулись на эту его доброту. Но будь он добрый или злой, человек, облечённый властью, всегда доставляет хлопоты. Осознавая, как это всё, должно быть, выглядит в глазах гостя, Кариньян обозревал красную грязь тропинки, ведущей к реке, растрескавшуюся цистерну, брезентовую крышу, ползущую по стенам плесень. Янки, вероятно, уединился в бетонной каморке, «удобствах» на нижнем этаже – тёмной, закопчённой, отделённой от кухни, где Пилар сейчас варила рис и напевала песенку, всего лишь невысоким простенком. Если бы ей захотелось, женщина могла бы подойти поближе и посмотреть, как он сидит на корточках над дырой в полу. Янки, наверно, понадобится туалетная бумага. В каморке стоял один рулон, но из-за непогоды отсырел и рассохся, так что, в сущности, к делу не годился. Пилар перестала напевать и вышла из кухни с новым подносом. На нём высилась горка нарезанных ломтиков манго и ананаса. – Пилар, я же тебе говорил: если приедет снова этот американец, скажи ему, что меня нет. – Так это же не тот же самый. – Мне не нравится, когда здесь столько американцев. – Он вообще-то католик. – Так и полковник был католик. – А вам что, не нравится, что он католик? Так ведь и вы католик. И я католичка. – Ну вот опять ты валяешь дурака. – Нет. Это вы валяете дурака. Пилар на него дулась – за то, что он ею не овладел. И он это понимал. Кто бы стал возражать, воспользуйся он своим положением? Просто дело в том, что он очень стыдился любой физической близости. Она сказала: – Там опять на дороге этот старик, сюда к вам идёт. Вот только что его из кухни увидела. Не давайте ему никакой еды. А то он всегда назад приходит. – Где американец? Она ответила по-английски: – В уборной. Старик дождался, пока Пилар войдёт в дом, и только потом появился из-за угла церкви, двигаясь бочком из какой-то своеобразной почтительности; одет он был только в шорты цвета хаки со штанинами, подвёрнутыми почти до паха и подвязанными вокруг живота верёвкой. Кариньян кивнул, и старик подошёл и сел. Как и все, был он весь сморщенный – практически кожа до кости, ожившая мумия. У него было плоское, измождённое лицо умудрённого годами эскимоса. Старик широко улыбался. Зубов у него почти не осталось. – Благослови меня, атес, ибо согрешил я, – произнёс он по-английски без видимого понимания собственных слов, – благослови меня и попроси у неба за меня прощения. – Te absolvo.[37] Вот, возьми кусочек ананаса. Старичок зачерпнул пару ломтиков в ладони и сказал: «Maraming salamat po», благодаря его на лусонском диалекте тагальского. Вообще казалось, старик подкован во многих языках. – В прошлом месяце мне как-то во сне явился гость, – поведал Кариньян старику. – Думаю, он принёс мне какое-то послание. Старец ничего не ответил и сосредоточился на пище, а лицо его сделалось отрешённым, как собачья морда.