– Я не смог заставить себя уничтожить такую ценность, – согласился барон. – Вы солгали командиру сардаукаров, что Хават мертв. – Чистейшая белая ложь, мой дорогой граф. Меня слишком утомил долгий спор с вашим человеком. – Это Хават был предателем? – О, добродетель, нет! Поддельный доктор. – Барон вытер выступивший на шее пот. – Вы должны понять меня, Фенринг, я остался без ментата. Вы это знаете. Я никогда не оставался без ментата. Это весьма неудобно. – Как вы убедили Хавата сотрудничать? – Его герцог умер. – Барон выдавил улыбку. – Хавата можно не опасаться, мой дорогой граф. Плоть ментата пропитана остаточным ядом. Мы постоянно даем ему противоядие с пищей. Без него – яд сработает, и Хавата не станет через несколько дней. – Отмените противоядие, – скомандовал граф. – Но он же полезен! – Он знает слишком много такого, чего не должна знать ни одна живая душа. – Вы же говорили, что Император не боится разоблачения. – Не затевайте эту игру, барон! – Я подчинюсь такому приказу в письменном виде и с имперской печатью, – сказал барон, – но не вашей прихоти… – Вы считаете это прихотью? – Чем же еще? К тому же и за Императором есть небольшой должок, Фенринг. Я избавил его от беспокойного герцога. – С помощью какой-то горстки сардаукаров… – Какой еще Дом укрыл бы под своими мундирами руку Императора в этом деле? – Император задавался этим вопросом, барон, но с несколько иными акцентами. Барон вглядывался в невозмутимое лицо Фенринга, не выказывавшего никакого волнения. – Ах-х, кстати, – протянул барон, – надеюсь, Император не считает, что сумеет провести такую же операцию против меня в полной тайне? – Он рассчитывает, что необходимости в ней не возникнет. – Не думает же Император, что я ему угрожаю! – расчетливо добавив в голос гнев и горечь, барон соображал: «Пусть-ка поверит! Тогда я смогу усесться на трон, бия себя кулаком в грудь и вопя, что меня оболгали». Сухо и отчужденно граф произнес: – Император верит тому, что говорят его чувства. – Неужели Император посмеет обвинить меня в предательстве перед всем Советом Ландсраада? – Барон в надежде даже задержал дыхание. – Что значит здесь слово «посмеет» в отношении к Императору? Чтобы скрыть выражение лица, барон отвернулся. «Неужели все может случиться еще при моей жизни! – подумал он. – Император! Пусть он только обвинит меня! А там – подкуп и принуждение… да все Великие Дома объединятся! Они бросятся под мое знамя, как фазаны в укрытие. Чего еще они так боятся, как не сардаукаров, поодиночке расправляющихся с ними?» – Император искренне надеется, что ему никогда не придется обвинить вас в предательстве, – произнес граф. Барон попытался удержаться от иронии, ограничиться выражением оскорбленного достоинства, с трудом справился с собой и произнес: – Я всегда был самым верным его подданным. Не могу даже сказать, как ваши слова ранили меня. – Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, – ответил граф. Не поворачиваясь лицом к графу, барон кивнул: – Пора отправляться на арену. – Действительно, – согласился тот. Они вышли из конуса тишины и бок о бок направились к Малым Домам, переминавшимся в ожидании у входа. Где-то в глубине дома звякнул колокол – до начала поединка на арене оставалось двадцать минут. – Малые Дома ждут, что вы возглавите их, – сказал граф, кивая в сторону ожидавших. «Опять двусмысленность», – подумал барон. Он поглядел на новые талисманы, повешенные по сторонам входа в зал: задранную вверх бычью голову и писанный маслом портрет старого герцога Атрейдеса, отца покойного герцога Лето. На этот раз они пробудили в бароне недобрые предчувствия, он задумался: «Интересно, какие же отклики эти предметы вызывали в душе самого герцога Лето в залах Каладана и Арракиса: забияка-отец и бычья голова с его кровью, запекшейся на рогах». – Человечество, ах, знает лишь, м-м-м-м, одну науку, – промолвил граф, проходя мимо подтянувшихся поближе подданных в приемную – узкую комнату с высокими окнами, пол которой был выложен белой и пурпурной плиткой. – И что же это за наука? – осведомился барон. – Это, ум-м-м-ах-х, наука, ах-х-х, недовольства, – ответил граф. Малые Дома, следовавшие позади с овечьей кротостью и вниманием на лицах, рассмеялись с весьма уместным одобрением, но гармонию нарушили пажи, вдруг распахнувшие наружные двери. Там, урча двигателями, в линию выстроились наземные автомобили, на капотах которых трепетали флажки. Повысив голос, чтобы преодолеть внезапный шум, барон произнес: – Надеюсь, мой племянник не разочарует сегодня вас на арене, граф Фенринг. – Пока, ах-х-х, меня, ум-м-м-м, наполняет лишь, хм-м-м-м, чувство предвкушения, да, – сказал граф. – При вербальном процессе, ах-х-х, всегда, ум-м-м-м-ах-х-х, следует задаваться вопросами, ах-х-х-х, родства. Свой внезапный испуг барон скрыл, якобы поскользнувшись на первой ступеньке спуска. Вербальный процесс! Донос о преступлении против Империи! Но граф хихикнул, превращая собственные слова в шутку, и похлопал барона по руке. И всю дорогу, откинувшись на подушки бронированного автомобиля, барон искоса поглядывал на сидевшего рядом графа, размышляя, почему вестовой Императора счел необходимым отпустить именно такую шутку в присутствии представителей Малых Домов. Было совершенно очевидно, что Фенринг редко позволял себе поступки, не являвшиеся необходимыми, и, уж конечно, не тратил двух слов там, где можно было обойтись одним, и не ограничивал себя однозначным толкованием простой фразы. Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной. Выли трубы, в рядах кресел вокруг них и по бокам гудели голоса. Тогда-то барон и получил ответ. – Мой дорогой барон, – сказал граф, склоняясь к его уху, – вы ведь знаете, не так ли, что Император официально еще не одобрил выбранного вами наследника? Потрясение как будто бы затянуло барона обратно в конус тишины. Он глядел на Фенринга, не замечая подошедшей сзади леди Марго, только что миновавшей кольцо охраны вокруг ложи. – Поэтому-то я сегодня здесь, – сказал граф. – Император пожелал, чтобы я проверил, достойного ли наследника выбрали вы. Ничто так не разоблачает истинную суть человека, как поединок, не правда ли? – Император обещал мне право свободного выбора наследника! – проскрежетал барон. – Посмотрим, – сказал Фенринг и обернулся поприветствовать свою даму. Она опустилась в кресло, улыбнулась барону, а потом перевела взгляд на арену, где как раз появился Фейд-Раута в жилете и брюках в обтяжку. В правой руке в черной перчатке он сжимал длинный нож, в левой руке, обтянутой белой перчаткой, – короткий. – Белый цвет – цвет яда, черный – чистоты, – сказала леди Фенринг, – интересная символика, дорогой мой, не так ли? – Ум-м-м-м, – отвечал граф. С галерей семейств послышались возгласы одобрения, Фейд-Раута остановился, вслушиваясь в них, вглядываясь в лица кузин и кузенов, сводных братьев, наложниц и прочих обойденных им родственников. Их было много, этих орущих розовых ртов, под знаменами, в цветастых одеждах. Фейд-Раута вдруг подумал, что эти лица, стиснутые в плотные ряды, будут радоваться его собственной крови не меньше, чем крови гладиатора. Конечно, сомнений в исходе поединка не было. И все эти схватки – лишь видимость, призрак опасности. Фейд-Раута воздел ножи к солнцу, в старинной манере поприветствовал все три трибуны. Короткий нож из белой перчатки (белый – цвет яда) первым переместился в ножны. За ним последовал черный из руки в черной перчатке – чистый клинок, что не был чист, – его тайное оружие, оно принесет ему нынче победу – яд на черном клинке. Секунда на включение и настройку щита, поле которого стянуло кожу на лбу, – защита теперь обеспечена. Момент этот был по-своему важен, и Фейд-Раута слегка помедлил, как опытный актер, кивая подручным и отвлекателям, оценивая взглядом их снаряжение, кандалы с поблескивающими шипами, крючки и дротики с синими султанами. Фейд-Раута махнул музыкантам. Зазвучал древний медленный марш, глубокий и пышный… Фейд-Раута вывел свою группу на арену напротив ложи барона. На лету поймал брошенный церемониальный ключ. Музыка смолкла. Во внезапной тишине он отступил на два шага назад и громко провозгласил: – Я посвящаю грядущую победу… – сделал паузу, чтобы дядя успел подумать, что юный дурак, несмотря ни на что, собирается посвятить бой леди Фенринг и вызвать скандал, а потом закончил фразу: – …моему дяде и патрону, барону Владимиру Харконнену! Музыка возобновилась, теперь звучал быстрый марш, помощники поспешно следовали за Фейд-Раутой к страж-двери, открывающейся только для имеющего идентификационную полосу. Фейд-Раута гордился, что дверь эту ему еще не приходилось использовать, да и к помощи отвлекателей он до сих пор прибегал весьма редко. Но все-таки неплохо было ощущать, что они неподалеку… случалось, что собственные замыслы грозили опасностями и ему самому. Арена притихла. Фейд-Раута повернулся лицом к большой красной двери в трибуне напротив, оттуда вот-вот должен был появиться гладиатор. Особенный гладиатор. «План Сафира Хавата восхитительно прост и бесхитростен», – подумал Фейд-Раута. Раб не должен быть одурманен наркотиками, как обычно. Вместо этого в его психику было впечатано особое слово, лишающее сил в нужный момент. Фейд-Раута вызвал в памяти это жизненно важное слово, со смаком произнес его про себя: «Подонок!» Присутствующие, конечно, решат, что выход на арену трезвого гладиатора подстроен, чтобы убить на-барона, а искусно сфабрикованные Хаватом улики укажут на главного надсмотрщика.