Услышав это имя, мистер Рочестер скрипнул зубами, и по его телу пробежала судорожная дрожь. Он так крепко прижимал меня к себе, что я ощутила эту конвульсию гнева или отчаяния. Теперь приблизился второй незнакомец, до этой минуты остававшийся в темном углу. Из-за плеча нотариуса выглянуло бледное лицо… Да, это был мистер Мейсон. Мистер Рочестер повернулся и обратил на него свирепый взгляд. Как я не раз упоминала, глаза у него были черными, но теперь в их глубине появился желтый… нет, кровавый блеск, а его лицо залила краска – смуглые щеки, мраморный лоб заалели, будто от вырвавшейся из сердца лавы. И он сделал движение – вскинул сильную руку. Он мог бы ударить Мейсона, свалить его на церковные плиты, вышибить кулаком дух из его тела, но Мейсон отпрянул и вскрикнул тоненьким голосом: – О Господи! Презрение остудило мистера Рочестера. Его гнев угас, словно на него дохнул полярный холод. И он спросил только: – Так что же скажешь ты? С побелевших губ мистера Мейсона сорвался невнятный звук. – Дьявол! Или ты не способен ответить громко? Я снова тебя спрашиваю: что скажешь ты? – Сэр… сэр, – перебил священник, – не забывайте, вы в храме Божьем! – Повернувшись к мистеру Мейсону, он спросил мягко: – Вам известно, сэр, жива супруга этого джентльмена или нет? – Смелей! – подбодрил нотариус. – Говорите же! – Она живет сейчас в Тернфилд-Холле, – сказал Мейсон уже тверже. – Я видел ее там в апреле. Я ее брат. – В Тернфилд-Холле! – воскликнул священник. – Не может быть! Я, сэр, живу здесь много лет и никогда не слышал о миссис Рочестер в Тернфилд-Холле. Я увидела, как губы мистера Рочестера изогнулись в угрюмой улыбке, и он пробормотал: – Да, черт побери! Я позаботился, чтобы о ней не услышал никто! И уж во всяком случае, под этим именем. Он задумался на несколько минут, затем принял решение и объявил его: – Достаточно! Все разъяснится разом, точно вылетающая из ружья пуля. Вуд, закройте требник и снимите облачение! Джон Грин (это было сказано причетнику), уходите из церкви: свадьбы сегодня не будет. Тот подчинился, а мистер Рочестер продолжал твердо, с какой-то отчаянной беззаботностью: – Двоеженство – безобразное слово. Однако я намеревался стать двоеженцем, но судьба меня перехитрила или Провидение остановило. Пожалуй, последнее. В эту минуту я недалеко ушел от самого дьявола и, как сказал бы мне мой пастырь вот здесь, несомненно, заслуживаю суровейшей Божьей кары, даже быть вверженным в геенну, в огонь неугасимый. Господа, мой план рухнул. Нотариус и его клиент сказали правду. Я вступил в брак, и женщина, с которой я связал себя брачными узами, еще жива! Вы сказали, Вуд, что никогда не слышали о миссис Рочестер в доме вон там. Но, полагаю, вам не раз доводилось слышать о таинственной сумасшедшей, которую держат там под замком. Одни шептали, что она незаконнорожденная дочь моего отца, моя сводная сестра, другие считали ее моей брошенной любовницей… Так узнайте теперь, что она – моя жена, с которой я сочетался браком пятнадцать лет назад, Берта Мейсон по имени. Сестра вот этого решительного субъекта, чьи трясущиеся руки и побелевшие щеки свидетельствуют, насколько храбрым может быть сердце мужчины. Ободрись, Дик! Тебе нечего меня бояться. Я ведь скорее подниму руку на женщину, чем на тебя… Берта Мейсон сумасшедшая и происходит из семьи, в которой сумасшествие было наследственным – идиоты и умалишенные в каждом поколении. Ее мать, креолка, была не только сумасшедшей, но вдобавок еще и пьяницей! Как я узнал после того, как стал мужем ее дочери. Они сумели хорошо сохранить семейную тайну до той поры. Берта, как положено послушной дочери, последовала примеру своей родительницы и в том, и в другом. Я получил пленительную подругу жизни – чистую, благоразумную, скромную, – вы можете вообразить, каким счастливейшим человеком я был! Но к чему дальнейшие объяснения? Бригс, Вуд, Мейсон, приглашаю вас всех к себе в дом нанести визит пациентке миссис Грейс Пул – моей жене! Вы увидите, на ком меня обманом женили, и сами решите, было ли у меня право разорвать узы и попытаться обрести утешение в близости с по меньшей мере человеческой душой. Эта девушка, – продолжал он, взглянув на меня, – знала об этом гнусном секрете, Вуд, не больше, чем вы. Она полагала, будто все честно и законно. Ей и не снилось, что ее старается поймать в ловушку лжебрака злополучный негодяй, уже неразрывно связанный с порочной, сумасшедшей, потерявшей человеческий облик законной женой! Идемте же, все вы! Следуйте за мной! Все еще крепко меня держа, он вышел из церкви. Те трое – за нами. У подъезда мы увидели карету. – Поставьте ее назад в сарай, Джон, – невозмутимо приказал мистер Рочестер. – Она сегодня не понадобится. В прихожей нам навстречу вышли миссис Фэрфакс, Адель, Софи и Лия. – Кругом марш! – вскричал мистер Рочестер. – Поберегите ваши поздравления! Кому они нужны? Во всяком случае, не мне. Они запоздали на пятнадцать лет. Он прошел мимо них к лестнице, все еще держа меня за руку, и кивнул нашим спутникам, чтобы они следовали за ним. Мы поднялись на второй этаж, прошли по галерее и поднялись на третий, где мистер Рочестер отпер низенькую черную дверь и впустил нас в увешанную гобеленами комнату с большой кроватью под пологом и резным шифоньером. – Тебе это место хорошо известно, Мейсон, – сказал наш проводник. – Ведь она здесь ударила тебя ножом и искусала. Он откинул гобелен над внутренней дверью и отпер ее. За ней оказалось помещение без окон, где огонь горел в камине, защищенном высокой и крепкой решеткой. С потолка на цепи свисала лампа. Грейс Пул, нагибаясь над огнем, видимо, подогревала что-то в котелке. В глубокой тени в дальнем конце помещения металось взад и вперед какое-то существо. Был ли это зверь или человек, решить с первого взгляда оказалось невозможным. Двигалось оно словно бы на четырех конечностях, лязгало зубами и рычало, точно какой-то чудовищный волк. Однако на нем была одежда. Грива спутанных темных с проседью волос скрывала его голову вместе с мордой… или лицом. – Доброе утро, миссис Пул, – сказал мистер Рочестер. – Как вы? И как сегодня ваша подопечная? – Ничего, сэр. Нынче мы поспокойнее, благодарю вас, – ответила Грейс, аккуратно подвешивая кипящий котелок на крюк в камине. – Рычать рычим, но особо не бросаемся. Злобный вопль, казалось, опровергнул этот благоприятный отзыв. Одетая гиена поднялась на задние лапы и осталась стоять так, оказавшись очень высокой. – Сэр, она вас увидела! – воскликнула Грейс. – Вам бы лучше уйти. – Всего минуту-другую, Грейс! Всего минуту-другую. – Только поберегитесь, сэр. Богом молю, поберегитесь! Безумная завыла. Она отбросила с лица всклокоченные пряди и бросила дикий взгляд на вошедших. Я тотчас узнала это багрово-лиловое лицо, эти распухшие черты. Миссис Пул шагнула вперед. – Посторонитесь! – сказал мистер Рочестер, отстраняя ее. – Полагаю, ножа у нее на этот раз нет? А я настороже. – Никогда нельзя знать, чего она припрятала, сэр. До того хитрая, что просто уму непостижимо. – Нам лучше уйти, – прошептал мистер Мейсон. – Убирайся к черту! – рекомендовал ему его зять. – Берегитесь! – крикнула Грейс. Трое джентльменов дружно попятились. Мистер Рочестер толкнул меня себе за спину. Сумасшедшая прыгнула и схватила его за горло, стремясь вцепиться зубами ему в щеку. Они начали бороться. Она была крупного сложения, почти одного роста с мужем, а к тому же дородна. И силы у нее были почти мужские: раза два ей чуть не удалось его задушить, как ни был силен он сам. Конечно, он мог бы оглушить ее хорошо рассчитанным ударом, но он не бил, а только боролся. Наконец ему удалось зажать ее руки. Грейс Пул протянула ему веревку, и он связал их за спиной. Другой веревкой, тоже бывшей наготове, он примотал ее к креслу. Все это происходило под свирепейшие завывания и судорожные попытки вырваться. Затем мистер Рочестер обернулся к зрителям с улыбкой одновременно и ядовитой, и скорбной. – Вот моя жена, – сказал он. – Таковы супружеские объятия, какие меня ожидают до конца наших дней, таковы нежные слова, ласкающие мой слух в часы досуга. А вот то, что я жаждал обрести! – Он положил руку мне на плечо. – Эту юную девушку, которая стоит так спокойно и грустно перед пастью ада и смотрит невозмутимо на неистовства демона. Она пленила меня, как отдохновение после этого неуемного и сокрушающего бешенства. Вуд и Бригс! Оцените разницу! Сравните эти ясные очи с теми налитыми кровью глазами, это лицо с той уродливой маской, это легкое изящество с той грузностью и тогда судите меня, служитель Бога и служитель Закона! Но помните: каким судом судите, таким будете судимы! А теперь уходите! Мне нужно запереть мое сокровище. Мы вышли все вместе. Мистер Рочестер задержался, отдавая какие-то распоряжения Грейс Пул. Когда мы спускались по лестнице, нотариус обратился ко мне со словами: – Вы, сударыня, ни в чем не повинны. Ваш дядя обрадуется, узнав это, если он еще будет жив, когда мистер Мейсон вернется на Мадейру. – Мой дядя? Но как же? Вы его знаете? – С ним знаком мистер Мейсон. Мистер Эйр уже давно был представителем его торгового дома на Мадейре. Возвращаясь на Ямайку, мистер Мейсон для поправления здоровья задержался на Мадейре и волей случая оказался в гостях у вашего дядюшки, когда пришло ваше письмо с извещением о вашем предстоящем браке с мистером Рочестером. Мистер Эйр сообщил об этом своему гостю, так как знал, что мой нынешний клиент знаком с джентльменом, носящим эту фамилию. Мистер Мейсон, как вы можете себе представить, был поражен и удручен подобной новостью и рассказал о действительном состоянии дел. Ваш дядюшка, как мне ни жаль, сейчас прикован к одру болезни, и почти нет надежды, что он поправится, так как его болезнь – общий упадок сил – достигла уже роковой стадии. Он не мог сам поспешить в Англию, чтобы спасти вас из ловушки, в которую вы попали, и умолял мистера Мейсона безотлагательно принять меры, чтобы воспрепятствовать этому лжебраку. И рекомендовал ему для помощи меня. Я приложил все старания и счастлив – как, несомненно, и вы, – что успел вовремя. Не будь я совершенно уверен, что ваш дядюшка скончается прежде, чем вы доберетесь до Мадейры, я рекомендовал бы вам отправиться туда с мистером Мейсоном. Но при данном положении вещей, мне кажется, вам лучше остаться в Англии, пока вы не получите вести от мистера Эйра или о нем. Надо ли нам еще для чего-либо задерживаться здесь? – осведомился он у мистера Мейсона. – Да-да! Поторопимся! – последовал испуганный ответ, и, не дожидаясь возможности проститься с мистером Рочестером, они покинули дом. Священник задержался, чтобы обменяться несколькими фразами со своим надменным прихожанином, то ли пеняя ему, то ли увещевая, а затем, исполнив свой долг, он тоже удалился. Я услышала, как он уходит, стоя возле полуоткрытой двери моей комнаты, куда я поднялась, едва дом затих; я закрыла дверь, задвинула задвижку, чтобы никто не мог войти, и начала… нет, не рыдать, не скорбеть – я пока еще сохраняла некоторое спокойствие, – но снимать с себя свадебный наряд, а затем надела суконное платье, которое накануне сбросила, полагая, что навсегда. Потом села, испытывая утомление и большую слабость. Я положила руки на стол, и моя голова склонилась на них. И тут я начала думать. До этой минуты я только слышала, видела, двигалась – шла, куда меня вели или тащили, – следила, как одно открытие стремительно сменялось другим, одно признание громоздилось на другое, но теперь я начала думать. Утро было тихим, если не считать нескольких минут в помещении сумасшедшей. В церкви все происходило тихо – не было ни взрывов страсти, ни громких пререканий, ни споров, ни взаимных обвинений, ни слез, ни рыданий. Было произнесено несколько слов; спокойно объявлено препятствие к заключению брака; несколько суровых кратких вопросов были заданы мистером Рочестером; получены ответы и объяснения; представлены доказательства. Мой патрон открыто признал их верность; затем было предъявлено живое подтверждение; посторонние удалились, и все осталось позади. Я, как обычно, находилась в своей комнате – совсем одна, и словно бы ничто не переменилось: ничто меня не сразило, не уничтожило, не искалечило. И все же куда исчезла вчерашняя Джейн Эйр? Куда делась ее жизнь? Ее упования? Джейн Эйр, еще недавно пылкая, исполненная надежд, почти новобрачная, вновь стала холодной одинокой девушкой, чья жизнь была лишена красок, а будущее сулило унылую безрадостность. В разгар лета выпал рождественский снег; декабрьская вьюга замела июль; ледяная корка покрыла спелые яблоки; сугробы погребли расцветшие розы; луга и поля укрыл холодный белый саван; дороги, еще вчера вившиеся среди цветущих живых изгородей, сегодня оказались скрыты под нетоптаным снегом, а рощи, лишь двенадцать часов назад зеленеющие и душистые, будто тропические леса, теперь стояли оголенные, суровые и белые, как сосновые боры в зимней Норвегии. Все мои надежды погибли, уничтоженные тайным роком, подобным тому, который однажды ночью поразил всех первенцев в земле Египетской. Я смотрела на свои заветные мечты, вчера такие сияющие и прекрасные – теперь они превратились в окостеневшие, холодные, посинелые трупы, которые уже никогда не воскреснут. Я смотрела на свою любовь, на чувство, отданное моему патрону, им сотворенное, – она дрожала у меня в сердце будто больной младенец в колыбели. Недуг и страдание поразили ее, но она не могла искать исцеления в объятиях мистера Рочестера, не могла согреться на его груди. О, никогда, никогда больше не сможет она воззвать к нему, ибо вера разрушена, доверие уничтожено! Мистер Рочестер перестал быть для меня тем, чем был прежде. Он оказался не таким, каким я его считала. Я не приписывала ему порочности, не обвиняла его в том, что он меня предал, но его образ утратил незапятнанность, и мне следовало бежать от него – вот это я понимала твердо. Когда… как… куда – этого я еще не знала, но не сомневалась, что он сам поторопит меня покинуть Тернфилд. Ведь он не мог питать ко мне истинного чувства. Это был лишь каприз страсти – и только. Раз ей положен предел, я уже не нужна ему. Теперь мне следует опасаться даже встречи с ним. Мой вид должен быть ему ненавистен. О, как слепы были мои глаза! Как безвольно мое поведение! Теперь мои глаза были закрыты и заслонены: казалось, вокруг меня плещутся волны мрака, и мысли кружили темным неясным хороводом. Отрекшись от себя, расслабившись, я без малейших усилий словно положила себя в сухое русло великой реки. Я слышала, как в дальних горах забушевал поток, почувствовала приближение его бешеных вод, но у меня не было воли встать, не было сил бежать, я лежала в полузабытьи, желая одного: умереть. Лишь одна мысль еще трепетала во мне словно жизнь – мысль о Боге, и из нее родилась непроизнесенная молитва. Слова псалма бились в моем лишенном света сознании, будто требуя, чтобы я прошептала их, но и на это не было сил. «Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет». Да, она была близка, а так как я не вознесла мольбы к Небесам отвратить ее, не сложила ладони, не преклонила колени, не шевельнула губами – она нахлынула. Тяжелой волной поток обрушился на меня. Вся прожитая жизнь, моя погибшая любовь, мои утраченные надежды, моя получившая смертельный удар вера взметнулись надо мной одним угрюмым кипящим валом. Этот горький час невозможно описать. Поистине, как взывал псалмопевец: «воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня». Глава 27 Прошли часы, я подняла голову, посмотрела вокруг и увидела, что западное солнце пишет золотом на стене знаки заката. И спросила: – Что мне делать? Однако ответ моего сознания: «Покинь Тернфилд немедля» последовал так незамедлительно, был таким страшным, что я затворила слух и сказала, что пока такие слова для меня невыносимы. «Что я уже не невеста Эдварда Рочестера – это наименьшая часть моего горя, – заявила я. – Что я очнулась от дивных грез и убедилась в их лживости и тщете – ужасно, но этот ужас я могу стерпеть и возобладать над собой. Однако то, что я должна расстаться с ним незамедлительно, бесповоротно, навсегда, – нет, это нестерпимо! Я не могу!» Тут какой-то внутренний голос возразил, что нет – могу, предсказал, что я это сделаю. Я боролась с собственным решением, хотела быть слабой, чтобы избежать начертанного для меня страшного пути новых страданий. И Совесть превратилась в тирана, взяла Страсть за горло, насмешливо сказала ей, что пока она лишь окунула пальчик изящной ножки в грязь, и поклялась неумолимой рукой погрузить ее в бездонную пучину мук. «Так пусть меня вырвут отсюда! – вскричала я. – Пусть кто-то поможет мне!» «Нет, ты сама вырвешь себя отсюда, никто тебе не поможет. Ты сама выколешь свой правый глаз, сама отсечешь себе правую руку: твое сердце будет жертвой, а ты – жрецом, готовым заколоть ее!» Я вскочила, ужаснувшись одиночества, в котором таился такой беспощадный судия, тишины, в которой звучал такой грозный голос. Когда я выпрямилась, голова у меня закружилась, и я поняла, что мне вот-вот станет дурно от лихорадочного волнения и телесной слабости – в этот день я не съела ни кусочка, не выпила ни глотка. Ведь завтрак я оставила нетронутым. И сердце у меня странно сжалось – я вдруг сообразила, что все долгое время, пока я оставалась в своей комнате взаперти, ко мне не постучали спросить, как я себя чувствую, или передать приглашение спуститься в гостиную. Даже маленькая Адель не поскреблась в дверь, даже миссис Фэрфакс не вспомнила обо мне. – Друзья всегда забывают тех, к кому судьба немилостива, – пробормотала я, отодвигая задвижку и открывая дверь. Я споткнулась обо что-то – голова у меня все еще кружилась, в глазах темнело, ноги плохо слушались. Я не сумела сохранить равновесие и упала – но не на пол. Меня поддержала протянутая рука. Я подняла глаза: меня поддержал мистер Рочестер, который сидел в кресле у моего порога. – Наконец ты вышла! – сказал он. – Я долго ждал тебя и все время прислушивался, но не услышал ни единого шороха, ни единого рыдания. Еще пять минут этой мертвой тишины – и я взломал бы замок точно грабитель. Так ты бежишь меня? Запираешься и горюешь совсем одна? Я предпочел бы, чтобы ты вышла и осыпала меня жгучими упреками. У тебя страстная натура. Я ждал вспышки. Был готов к потокам жарких слез, но хотел, чтобы пролиты они были на моей груди. Теперь же они оросили бесчувственный пол или твой намокший носовой платок. Впрочем, я ошибаюсь – ты вовсе не плакала! Я вижу побелевшие щеки и померкшие глаза, но никаких следов, оставленных слезами. Так, значит, твое сердце плакало кровью? Как, Джейн! Ни слова упрека? Ни ожесточения, ни стремления уязвить побольнее? Ничего, что ранило бы чувства или возбудило гнев? Ты тихо сидишь, как я посадил тебя, и смотришь на меня усталым безразличным взглядом. Джейн, я не хотел нанести тебе такой раны. Будь у человека единственная овечка, которая была бы дорога ему точно дочь, ела бы его хлеб, пила бы из его чашки, покоилась бы у него на груди, а он по роковой случайности, сам того не зная, зарезал бы ее, то он не мог бы сильнее оплакивать свою кровавую ошибку, чем я оплакиваю мою. Простишь ли ты меня когда-нибудь? Читатель! Я его простила в ту же секунду. В его глазах было такое глубокое раскаяние, такое искреннее сожаление в его тоне, такое мужество в поведении! А главное, такая неизменная любовь в его лице и выражении! Я простила ему все. Но не словами, не открыто, а лишь в глубине сердца. – Ты знаешь, что я негодяй, Джейн? – печально спросил он затем, полагаю, сбитый с толку моим молчанием и покорностью, хотя причиной их была только телесная слабость. – Да, сэр. – Ну, так скажи мне это, без обиняков и гневно. Не щади меня! – Не могу. Я измучена и дурно себя чувствую. Мне надо выпить воды. Он испустил судорожный вздох, подхватил меня на руки и унес вниз. Сначала я не поняла, в какой комнате оказалась: моему утомленному зрению все представлялось подернутым туманом. Вскоре я ощутила живительное тепло огня, ведь у себя в комнате я совсем оледенела, словно была зима, а не лето. Он поднес вино к моим губам, я отпила, и мне полегчало. Потом я съела что-то, предложенное им, и вскоре пришла в себя. Я была в библиотеке, сидела в его кресле, он стоял рядом. «Если бы я могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, для меня это было бы лучше всего, – подумала я. – Тогда бы мне не пришлось сделать усилие, чтобы порвать узы, связующие мое сердце с сердцем мистера Рочестера. Видимо, я должна расстаться с ним. Я не хочу расставаться с ним, я не могу расстаться с ним». – Как ты себя чувствуешь теперь, Джейн?