– Иван, – окликнула дядю мама, успевшая отойти к окну, – мне кажется, он идет. Дядя сжал мои плечи и медленно встал, и я тоже. Позвав Ринго, я увела его в нашу с Дикси комнату и закрыла дверь. И встала, прижавшись к ней ухом. В конце концов папа ушел почти бесшумно. Наверное, он сразу увидел Грега, Ивана, свои вещи и понял, что отступать уже некуда. Я прислушивалась, пытаясь различить свое имя. Надеясь, что он позовет меня или Дикси, чтобы попрощаться. Но этого не произошло. Я продолжала прислушиваться, пока лежала в кровати и пока не уснула. Наутро башня из коробок исчезла без следа, как и папа. Исчез и дядя Иван. Он улетел обратно в Айдахо, вернувшись к своей жизни и работе. Оказалось, что мама и Иван нашли далеко не все вещи отца. Парой дней позже я нашла коробку, когда рылась на кухонных полках в поисках еды. На коробке была пометка «Вещи со свадьбы». Я нетерпеливо открыла ее, горя желанием узнать, что же хранили в ней родители, но внутри не оказалось ничего, кроме сигарет. Пачки мексиканских сигарет, с изображением мужчины в красном пончо на фоне желтого солнца. Они назывались «Асьенда». Я отнесла коробку в мою комнату и спрятала под кроватью. Скорее всего, сигареты принадлежали отцу. Но напоминали они мне о дяде Иване, о том, как он сидел рядом со мной в холле, ерошил мои волосы и курил, оставляя хлопья пепла на нашем ковре. Именно тогда у меня появилась странная привычка носить одну из пачек в кармане куртки. Когда мне было тревожно или одиноко, я запускала руку в карман и ощупывала этот твердый прямоугольник с острыми краями, плотно обернутый скользким и гладким целлофаном. Я изучила эту пачку вдоль и поперек. «Асьенда» с испанского означало что-то вроде «дом». Каждый раз, когда я пристально вглядывалась в лицо мужчины в красном пончо, мне казалось, что я вижу, как блестят на солнце глаза дяди Ивана. Как он смотрит прямо на меня, произнося это короткое слово на испанском. Я научилась курить – по-настоящему, как взрослые. Каждый, кто видел, как я прикуривала, ни за что не догадался бы, что я курю всего одну сигарету в день: так уверенно я это делала. Всего одна сигарета в обед, по дороге из школы домой. Я рассказала мистеру Бергстрому об этом. О том, как каждая сигарета напоминала мне об отце и дяде Иване. Каждый раз, когда я курила, мне казалось, что они рядом. Что именно они протягивают мне эту сигарету. – Если отвлечься от того, что мне бы не очень хотелось, чтобы ты курила, – сказал мистер Бергстром, – я рад, что у тебя появился такой ритуал. Он добавил, что, как и со всеми моими ритуалами, я его прекращу, когда я буду готова. Прочитав папино письмо, я отправляюсь в маленький тихий парк неподалеку от дома, чтобы немного собраться с мыслями. Я быстро нахожу свою любимую скамейку, с которой мне открывается прозаичный вид на переполненную мусорку и на улицу, идущую вдоль парка. Я прикуриваю «Асьенду» и затягиваюсь. «Мои старые мечты были куда лучше новых», – написал отец. Что это значит? Он говорит о нас, его семье? Каждый раз, когда они с мамой ссорились, он говорил ей о том, что их свела вместе сама судьба, что ему никто не нужен, кроме нее. Или он имеет в виду клуб, о котором он так мечтал? «Мы назовем его „Джем"». Я закрываю глаза и вижу выведенное неоном мое имя на одной из вывесок где-то в глубине укрытого туманом Сиэтла. Внутри – грохот усилителей и рев гитар, на сцене – его любимая рок-группа. И папа, скользящий в толпе. Проверяющий, все ли в порядке, все ли довольны. И мама… Интересно, что бы делала мама. Работала в баре? Я открываю глаза и глубоко затягиваюсь. Клуб. Какая же нелепая идея для людей без гроша в кармане, которые пытаются бросить пить и принимать наркотики. Его старые мечты были не просто старыми, а давно просроченными и ядовитыми. А какие мечты у меня? Если они вообще есть. Я никогда не задумывалась о будущем. Не мечтала о нем, как другие школьники, как коллеги на прежней работе. Я хочу подать документы в колледжи Калифорнии. Я мечтаю увидеть Лондон. Я коплю на квартиру. Эти мечты звучат выполнимо, это реальные цели. А мечты моих родителей были похожи на сказки. В любом случае, даже если отец и откроет клуб, теперь он точно назовет его «Дикси». В какой-то момент с ветки срывается капля и тушит мою сигарету. Я тщетно чиркаю зажигалкой, но она вспыхивает и гаснет снова и снова. Я вспоминаю о пачке спичек, которую дала мне мама. Я зачем-то ношу ее с собой, как будто она действительно что-то значит. Я чиркаю спичкой пару раз, прикуриваю и возвращаюсь к своим мыслям. Его слова обо мне застряли в голове, как навязчивая, надоевшая песня. Дикси была его маленькой девочкой, не я. Я? Осуждающая переживальщица. «Ты же знаешь, какая она». Да пошел он. Он совсем не знает меня и каково мне. Никто не знает. Краем глаза я замечаю приближающегося ко мне человека, похожего на бездомного. Десяток кофт и футболок, надетых одна на другую, поношенью штаны – такие типы часто слонялись здесь, надеясь стрельнуть сигаретку-другую. Но я никогда не делилась. Я не хотела делиться единственным, что действительно было только моим. С чего они вообще взяли, что у меня есть за душой хоть что-то, чем можно было бы поделиться? Я делаю короткую затяжку, вызывающе смотря на бездомного. Почти вынуждая его попросить. Но он не просит. Опустившись на противоположный край скамьи, он кутается в свои многочисленные одежки и смотрит на мусорку. Тот факт, что он даже не пытается со мной заговорить, даже хуже, чем попытки попрошайничать. Я поворачиваюсь и пристально смотрю на него, надеясь, что он почувствует это, обернется и заметит меня. Он не двигается. Мои глаза начинает щипать от накатившего на меня острого, обескураживающего чувства. Я докуриваю сигарету, прячу пачку в карман и нащупываю там несколько монет – сдача от покупки тех пончиков. Сама не понимая, что делаю, я подхожу к бездомному и протягиваю ему четвертак и два пятака. Он наконец-то поднимает на меня глаза и смотрит остекленевшим, отсутствующим взглядом. – Бери, – говорю я. Его руки вцепляются в поношенную ткань одежды, и он замирает на месте. – Это деньги, держи. Может, он сумасшедший? А может, он просто ослеп и не видит. – Мне они не нужны, – отвечает он хрипло и коротко. Мелочь в моей ладони наливается свинцом и становится невыносимо тяжелой. Мне так отчаянно хочется, чтобы он захотел взять их. Мне так хочется, чтобы кому-нибудь – кому угодно! – хоть что-то было от меня нужно. Он молча отворачивается и продолжает сверлить взглядом мусорку. Я кладу холодные монеты на скамейку и ухожу. 5 Дикси рассказывает все маме почти сразу. Как я и думала. В ночь понедельника я долго ворочаюсь в кровати, не в силах уснуть. В этот день я вела себя в школе еще более странно, чем обычно, и теперь мысли об этом жалят меня, как рой диких пчел. О чем я только думала, когда спрашивала Питера Чина, откуда у него кроссовки? Кто тянул меня за язык? Это же были просто кроссовки, пусть и новые, пусть и с необычным дизайном. Но я, непривыкшая к шопингу, не имела ни малейшего понятия, где такие можно найти. И просто выпалила первое, что пришло в голову. Естественно, он меня проигнорировал. Когда Дикси возвращается домой, я притворяюсь спящей. Я понятия не имею, где ее носило на этот раз, да мне и неинтересно, если честно. С тех пор как мама стала работать в ночную смену, сестра решила, что теперь ей можно все. Она уходила и возвращалась, когда ей вздумается. Мама ничего не знала о ее ночных похождениях: каждый раз Дикси оказывалась дома до ее возвращения. Лежа в кровати с зажмуренными глазами, я слышу, как Дикси переодевается в пижаму. И уходит, оставив дверь в комнату открытой. Через пару минут из гостиной доносятся звуки включенного телевизора. Я сама не замечаю, как отключаюсь под бормотание очередной передачи. Меня будит новый громкий звук – хлопок входной двери, за которым следуют короткие щелчки закрывающегося замка и звон брошенных на стол ключей. – Привет, детка. – Голос мамы, доносящийся из гостиной, звучит устало, но отчетливо: она явно трезва. За их коротким разговором следует шуршание пакетов. Она что, купила еды? Накрывшись одеялом, я прислушиваюсь к их голосам, пытаясь представить, что же они делают. Дикси, должно быть, снова устроилась на диване, закинув ноги на мамины колени. А может, сегодня на диване разлеглась мама и ее рука снова ласково гладит по шее Дикси, расположившуюся на полу у ее ног. – В школе все хорошо? Ты же ходила? – Ага. – Хорошо. Меня бесят их звонки, так что уж постарайся все утрясти, хорошо? Дикси отвечает так тихо и низко, что я не могу разобрать. Они перешептываются какое-то время, и голос мамы вдруг становится громче: – Показывай! Гостиная погружается в тишину. И снова слышится крик мамы: – Ты что, издеваешься? Голос Дикси срывается и становится тонким. – Мам, просто… – Джем! Немедленно сюда! Я съеживаюсь под одеялом, боясь сделать вдох. План притвориться спящей разлетается вдребезги: мамины шаги уверенно направляются к комнате. – Джем! Ее голос звучит все ближе, я уже слышу шуршание ее джинсов в коридоре. Она подходит к кровати, в руках – злополучное письмо. – Подъем! Одно движение руки – и с меня одним махом слетает одеяло. – Твой папаша снова вешает лапшу нам на уши. Нам нужно поговорить об этом прямо сейчас, немедленно. Я покорно плетусь за ней в гостиную. На полу, скрестив ноги, сидит Дикси, злая, раздраженная, сверлящая меня взглядом так, будто я, и только я, причина всему, что сейчас происходит.