– Конечно, Сальваторе. – Откуда ты знаешь? – Он продал его трактирщику «Собаки и утки», чтобы заплатить карточные долги. Надеялся, что я не замечу. – Почему ты так уверена? – Ты думаешь, я не знаю, что делается в «Собаке и утке»? – Ты выгонишь Сальваторе? Предпоследнюю служанку уволили за воровство. Она отрицала все, даже явные улики, и на кухне стоял сплошной крик. Франциско предпочитал, чтобы в доме прислуживали мужчины – чтобы было больше похоже на казармы. – Господи, нет, конечно. Я буду вычитать эту сумму из его жалованья в течение года. – Это то, что имел в виду Франциско, когда говорил, что нужно быть великодушным к побежденному врагу? Любимая рассмеялась. – Начинай читать, моя радость. Отсюда. * * * Было две стирки: маленькая, на полдня, под присмотром Любимой, которая позвякивала ключами, выдавая мыло; и большая – она напоминала военную операцию, и руководили ею миссис Блейк и миссис Бут. Большая стирка происходила раз в две недели. Она занимала весь день; местом действия была прачечная, находившаяся между кухней и боковой калиткой, ведущей в огород. Окна прачечной выходили в маленький солнечный дворик, где на гравийной дорожке собиралась стайка тощих котов в ожидании ежедневных объедков. У одного из них был зловещего вида белесый глаз, за что его прозвали Нельсоном. У остальных имен не было, и в руки они не давались. Во время стирки я часто сидела на пороге прачечной, швыряя камешки в стратегические объекты: старый сломанный каток, ржавое ведро. Кошки гонялись за камешками и шипели на меня. В прачечной стояли две огромные каменные раковины с истертыми, побелевшими от времени деревянными стиральными досками. На них виднелись серые разводы. В углу – маленькая дровяная печь с кирпичной плитой, на которой кипятились огромные котлы с водой. Если удавалось улизнуть из детской и из библиотеки, мне разрешали помогать Сальваторе наполнять котлы и разводить огонь. Потом я вела наблюдение за черным ходом и прислушивалась к звонку, возвещавшему прибытие миссис Блейк и миссис Бут. Обе были необъятны: краснорукие амазонки невероятных размеров, в шляпках и шалях, в башмаках и передниках. У обеих были политические убеждения. Они в лицо обвиняли Сальваторе в том, что он – французский шпион. Он не обращал на них никакого внимания. – Он не может быть французским шпионом, – заявила я. – Он из Венецуэлы. – Это ты так думаешь, пострел. А все одно он французский прихвостень. Бонапарт, небось, не такой дурак, чтоб нанимать французов. Тут всякий догадается. Нет, он хитрая бестия. Возьмет и подошлет шпиона из Америк. Чтоб никто на него не подумал. – Но вы же подумали, миссис Бут. Значит, это не так, – возражала я с неумолимостью детской логики. – Ну, я-то не дура, меня не проведешь. – Она размотала шаль, пахнущую потом и дымом, и положила ее у гладильного катка. Если я помогала со стиркой, мне позволяли пропускать простыни через каток. Простыни, наволочки и нижнее белье вываривались в кипятке, чтобы уничтожить клопов. Остальное стиралось в ледяной воде, которую мы за плату брали в соседском колодце. Миссис Блейк никогда не говорила ничего, кроме «Долой короля», специально, чтоб позлить миссис Бут. Любимая часто говорила, что Франциско специально нанимает политических отщепенцев, которых никто больше не возьмет на работу. – Но это неправда! – спорила я. Миссис Блейк и миссис Бут приходили на большую стирку во все дома на нашей улице. В следующий раз я нарочно раздразнила ее, спросив, считает ли она и Франциско французским шпионом. Учитывая его прошлое, это было вполне логично. – Никогда! – загремела миссис Бут. – Твой отчим – джентльмен. Впервые кто-то назвал Франциско моим отчимом. Любимая была здесь же, чернющими от грязи руками она укладывала дрова для хлебной печи и для печи в прачечной. – Ты стала честной женщиной и вышла за Франциско? И ни слова мне не сказала?! Ее уши покраснели. Потом покраснели и мои – она хорошенько их надрала. Миссис Бут хихикала, склонясь над мыльной водой. * * * Она не была за ним замужем, но управляла всей жизнью дома. Любимая никогда не валялась в постели до полудня с чашкой шоколада, как иные леди, к которым она ездила с визитами. Она совала нос в каждую кладовую и вела толстенную книгу домашних расходов. Даже две. Одна была черновой, и там громоздились зачеркнутые строки и цифры, вписанные разноцветными чернилами. Другая была заполнена ровно и тщательно, без единой помарки. Эту чистовую книгу она приносила Франциско для проверки каждую пятницу, с самого утра. Не думаю, чтобы он проверял ее расчеты, – все больше любовался изящным почерком и целовал ей руки. Она могла бы сколотить целое состояние – Франциско не скупился на расходы. Но она всегда утверждала, что женщина должна быть выше всяких подозрений, когда речь идет о чести и о деньгах. – Ты всегда должна уметь отчитаться о каждом пенни и о каждой минуте, – говорила она, промокая чернила на чистовике. Миссис Бут говорила, что женщина подчиняется только двоим: мужу и Богу. Я повторила это Любимой. Та вспыхнула: – Ты не должна выходить замуж! Никогда! Я тебе запрещаю! И расплакалась. Я обещала. Я так торопилась разуверить ее, что даже не спросила почему. Мне было тогда девять лет. * * * После инцидента в столовой я не видела Джеймса Барри около полугода. Возможно, он приходил иногда поздно вечером. Может быть, Любимая навещала его в мастерской. А может, он уезжал за границу. Она никогда не говорила о нем. О его приходе не докладывали. Он не оставлял карточек. Но это не значило, что они с ним не виделись и что он не приходил. В ту весну я прилежно училась: итальянский, французский, ботаника, латинский, математика, в которой я сделала большие успехи. Франциско был очень мною доволен. Но мне по-прежнему не давалось рисование, я не умела расставить цветы или намалевать сносную акварель. И у меня не было учителя танцев. Я знала, что других детей всему этому учат, мне же дают выборочное образование. В тот год мы установили телескоп на лужайке за домом и часами наблюдали звезды. Франциско называл мне созвездие за созвездием. Я училась читать в небе странные невидимые линии: Орион; Большая Медведица; Плеяды – «семь сестер», тесно прижавшихся друг к другу – смотри, как ясно их видно. – Тайны земли и неба отпечатаны в мельчайших подробностях, солдат, они в муравьях, которых не замечаешь, пока не ляжешь на живот в траве, в кучевых облаках, в дальних зарницах, которые породили столько мифов и фантазий. Величайшие тайны скрыты в сердцах мужчин и женщин. Смотри, вот Марс – кровавая планета, бог войны. Вон та, что поярче, слева. Подожди, я подниму тебя. Франциско поднял меня и поставил на высокий табурет, чтобы я увидела размытую бесконечность. Он хотел, чтобы я без страха вобрала в себя эту даль, эту огромность. Он хотел, чтобы я чувствовала, что моя маленькая точка на земле – мое место, с которого я имею право наблюдать всю вселенную, все миры. Я помню сверкание его жемчужных запонок, сиявших в бледном сумраке лондонского сада. Франциско учил меня задавать вопросы и требовать ответа. В начале июня мы закрыли дом, как раз когда сад стал распускаться бурным цветением. – Куда мы едем? Куда мы едем? – В Шропшир, – ответил Франциско. – Мы проведем лето в деревенском доме, его хозяин – большой оригинал. Он мой давний друг – мой и твоей матери. Он богат, учен и забавен. Одиннадцатый граф Бьюкан. Там будут другие дети, тебе понравится. И еще там будет твой дядя, Джеймс Барри. Он помолчал, пристально глядя на меня. Потом рассмеялся: – И что бы ни случилось, не кусай его больше. Понятно? Так точно. * * * Любимая роптала всю дорогу, до самого Шропшира. Она жаловалась на жару, на постоялые дворы, на клопов в постели, на то, что я верчусь, на невозмутимость Франциско. Мне стало ясно, что ей совсем не хочется в деревню. Меня же поразило белое цветение и сверкающая свежая зелень. Вдоль всех грязных дорог, во всех графствах, у каждой дорожной заставы летучие, невесомые белые волны задевали двери экипажа. Невозможно было оторваться от грязного окошка: меня зачаровывали бесконечные облака боярышника и одуряющего бутня, свежие во влажном солнечном сиянии, не смеющие дышать подле блистательной, беспокойной, обольстительной зелени. Весь мир окрасился в зеленый цвет, подсвеченный июньским жаром. Крытые соломой крыши, кирпичные стены, розы – все отступало перед зеленью, даже бродяги казались не такими страшными, когда выходили, оборванные и изможденные, из зеленых стен. Мои городские глаза опьянели от зелени. Нельзя было не влюбиться в эту впервые увиденную мной зеленую весну. – Ты помнишь дом в Шропшире, солдат? – спросил Франциско, заправляя мои рыжие кудри под кепку, чтобы никто не увидел, как коротко они острижены. – Откуда солдату помнить Шропшир? – фыркнула Любимая. – Ему тогда едва исполнилось три. – Мы там впервые с тобой познакомились, – сказал Франциско. – И я очень ревновал к тебе Мэри-Энн, когда понял, что она любит еще кого-то кроме меня. Пусть даже всего лишь рыжее существо с веснушками – такое, как ты. Мне не удавалось ничего вспомнить, перед глазами вставала только каменная балюстрада, два жирных херувима по бокам от каменного дельфина, золотая цепь. Дом в Шропшире оказался огромным, но, когда мы приехали, было уже темно. Сон сморил меня на руках Франциско при въезде в парк, и я припоминаю лишь колоссальный неровный контур здания. Не помню людей, которые выстроились на больших каменных ступенях под гигантскими тюдоровскими дымоходами, хотя, конечно, они выходили нас приветствовать. Мне было не по себе от мысли, что кто-то разглядывал меня во сне. Франциско пронес меня по длинной лестнице прямо в кровать, и сон снова одолел меня, и мне казалось, что я нахожусь в одной из темниц Пиранези[5]. Моя комната – на самом верху, и рассвет встречает меня птичьим гомоном и влажными, холодными простынями. На мне все еще курточка и короткие панталоны. Другая одежда лежит грудой на полу; страшно хочется есть. Но сначала приходится пописать в щербатый голубой ночной горшок, стоящий под кроватью. По краю идет неприятная желтая полоса. Я стараюсь не смотреть на нее, надеваю вчерашнюю одежду и иду осматривать дом. Дом – словно памятник, с темными зеркалами и истертой позолотой. Я крадусь по углам, но обычные мои предосторожности здесь бесполезны, в этом доме на детей не обращают внимания. Я мельком вижу Руперта – он спускается с чердака так, словно живет здесь с самого рождения. Он кивает, подмигивает и исчезает в погребе. На кухне кипит жизнь, слышится гам и крик – там неощипанные мертвые птицы с перерезанным горлом и два огромных чана с молоком, с которого снимает пену женщина с красными руками, иногда окуная пальцы в белую гущу. Я утаскиваю две белые булки, еще теплые от печи, и бегу что есть мочи. Но никто меня не замечает. И я крадусь дальше, мимо кладовых, по задней лестнице, в комнату, где развешано дурно пахнущее белье и рядком стоят полные ночные горшки, до которых очередь еще не дошла. Я исследую прачечную, вдвое больше нашей. Пробую дверь буфета – заперта. Прячусь в чулане с метлами и ведрами, пока дворецкий чистит рыбные ножи и подсвечники. Он что-то бормочет себе под нос за этим занятием и не замечает меня. Я хочу, чтоб он меня увидел, но он не смотрит по сторонам. Наконец я добираюсь до гостиной, с четырьмя парами стеклянных дверей, выходящих на бесконечные влажные газоны; вдали виднеется изгородь. Я осторожно пробую на прочность диванные пружины, и вдруг большие часы с циферблатом, расписанным наивными анютиными глазками, внезапно икают, жужжат, вздыхают и наконец бьют восемь. Возле часов на блестящем столике под тонким стеклянным куполом стоит настоящая лиса, которая когда-то была живой, – набитое чучело, застывшее в движении, с оскаленными зубами. Под торжествующе поднятой лапой – мертвый кролик, окровавленный и нелепый, уставился в небеса стеклянным глазом. Я долго смотрю на них. Очень странно видеть кусочек природы, кровавый и замерший, в качестве украшения семейной гостиной. Я прижимаюсь носом к стеклянному колпаку и смотрю, как он слегка запотевает, как будто животные дышат. У Франциско нет никаких колб с экспонатами, ни даже коллекций минералов – только книги. Я вглядываюсь в стекло, пытаясь проверить возникшее у меня подозрение, что мох и трава под изумительным лисьим хвостом сделаны из нарезанных восковых полосок. Я не слышу его шагов. Я просто чувствую его руку на затылке. Меня переворачивают, как куклу, ноги мои отрываются от земли, и я оказываюсь лицом к лицу с Джеймсом Барри. Он шипит мне прямо в лицо, брызгая слюной: «Если ты снова вздумаешь кусаться, я вышибу тебе все зубы». Наступает внезапное молчание. Он опускает меня на землю и негромко насвистывает, не ослабляя, однако, хватки – он по-прежнему держит меня за воротник и не спускает с меня мрачного взгляда. Вблизи видно, что у него желтые гнилые зубы. От его дыхания несет табаком и вином. Он торжествующе нависает надо мной и смотрит так пристально, словно взялся сосчитать все мои веснушки. Постепенно я перестаю бояться и отвечаю на его взгляд. Старый художник жует не переставая, и в этом есть что-то звериное. Черные волоски в его ноздрях дрожат при каждом движении челюстей. – Прошу прощения сэр, я больше не буду кусаться, – говорю я наконец, и голос мой звучит твердо, хоть, может, и на октаву выше обычного. – Никогда не надо просить прощения за то, что сделал намеренно.