Мать вдруг улыбнулась, глаза ее смотрели на меня с любовью. – Солнышко, не сердись. Ты просто точная копия моего братца. Мои кулаки замолотили по ее коленям, все каталоги посыпались на пол. Черный шелковый силуэт Луизы Эрскин внезапно взвился передо мной. – Не нападай на мать. Это невежливо. От неожиданности град ударов прекратился. Змея смерила меня взглядом, затем приняла решение: – Мы можем завтра поехать в город, Мэри-Энн, и купить материал и пуговицы. Она такая маленькая – нам не понадобится много времени на шитье. Решено было, что я пойду на бал в щегольской синей форме, в костюме солдата. Маскарадный костюм – другое дело, чем просто мужская одежда. Алиса была в восторге. Она всегда мечтала танцевать с солдатом. Несколько месяцев назад в деревне стоял 13-й легкий драгунский полк и похитил все девичьи сердца. В день бала две семьи прибыли поздним утром на ослах, вызвав всеобщее оживление. Все видели, как Дэвид Эрскин бежал по полям без шляпы, чтобы приветствовать гостей. На кухне было слишком жарко. Мы с Алисой дежурили по мухам – и били их с большим рвением, временами прерываясь, чтобы сбегать наверх, посмотреть на вновь прибывших детей и взрослых и покритиковать их наряды. – У миссис Стерлинг выпало еще несколько зубов, видал? На прошлое Рождество она пила пунш с присвистом! Мне было неизвестно, сколько зубов было у миссис Стерлинг раньше. Алиса превозносила одних и клеймила других, словно придворный посланник, пишущий светскую колонку. Она показала мне судью, который частенько побивал собственную супругу. – А твой отчим бьет твою маму? – с любопытством спросила Алиса. – Нет! Никогда! – Эта мысль возмутила меня до глубины души. – Интересно, – сказала Алиса. – У нее как-то был синяк под глазом. Я сама не видела, но все об этом судачили. Всем сказали, что она упала в мастерской мистера Барри и расшиблась. А мой папа ударил маму один раз. Она дала ему сдачи и порвала барабанную перепонку. Он теперь глухой на одно ухо. Мое благоприятное мнение о миссис Джонс подтвердилось, но мне не пришлось поразмыслить о происхождении синяка под глазом у моей матери, поскольку появилась жена судьи, у нее тоже не хватало зубов, что несколько портило улыбку. – Может, муж выбил ей зубы? Алиса отмахнулась от этого предположения: – Да нет, они просто сгнили. Оркестр прибыл в двух повозках и сразу же потребовал эля по случаю жары. Скрипачи настраивали свои скрипочки в конюшнях, новый клавесин протащили на террасу через стеклянные двери, перевернули в гостиной и пронесли в большой зал, предназначенный для танцев. Две огромные вазы с гладиолусами установили по бокам зеркала, висящего над камином; все двери во всех комнатах дома распахнули настежь. Вавилонская башня крошечных мошек вилась в дверном проеме, одуряющее цветенье гераней леди Элизабет переполняло подоконники. Мы носились вверх-вниз по кухонной лестнице и восторженно вопили. Дом наполнился смехом, спорами, вкусными запахами. Франциско окружили дамы с веерами. Джеймса Барри нигде не было видно. Мужчины, устанавливая столы в саду, повредили один из газонов. Садовник был безутешен, успокаивать его пришлось самой леди Элизабет, ослепительной в прелестном муслиновом платье. Она выглядела моложе и веселей, чем когда-либо, увлеченная своей миротворческой миссией. Было слышно, как она восхваляет целительную силу дождя, но, поскольку дождей не было уже несколько недель и не было уверенности, что они когда-нибудь пойдут, ее увещевания казались несколько отвлеченными. В четыре часа начался первый раунд застолья и весь дом торжественно направился в сад, поскальзываясь на траве и хихикая, поддерживая друг друга и намеренно падая, бегая за забытыми веерами и парасольками. Мы с Алисой сновали между садом и кухней – от волнения мы не могли есть, но твердо намеревались за всеми шпионить. Мы выследили молодую пару, ускользнувшую в заросли, чтобы там целоваться. Мне хотелось разоблачений, но Алиса сказала, что скандала не выйдет: они обручены. – Скандал бывает, только если люди женаты, но не друг на друге, – объяснила она, – и то не всегда – если это продолжается давно и все знают, то никто и ухом не поведет. Взрослые ели, смеялись, разговаривали и пели, сидя под деревьями в золотом свете. Они выглядели невинно и счастливо. По крайней мере, так казалось мне. Но не Алисе. Алиса вообще лучше знала жизнь. Наконец оркестр занял свое место на скрипучих подмостках в большом зале и принялся настраиваться. Музыканты обливались потом за баррикадами из живых цветов. Зал использовался редко, над ним была портретная галерея, увешанная изображениями давно умерших членов семейства Эрскин. Все они ласкали лошадей и собачек, которые занимали на портретах почетное место. Занавеси пахли сыростью, плющ почти полностью закрывал два окна. Алиса сказала мне, что все предки Эрскинов были банкротами либо убийцами. Вон они висят, неулыбчивые, почерневшие под слоем лака и жира, все одинаково зловещие. Сейчас и зал, и портретная галерея пахли пчелиным воском и жимолостью. Когда мы танцевали, порывы ветра раскачивали стеклянные люстры, и те слегка звенели на сквозняке. Угощения разложены цветными рядами: желе, фрукты, мороженое, пирожные, сэндвичи с рыбой и с курицей, дорогое белое вино, обернутое льняной салфеткой, ледяной пунш в огромных серебряных чашах с листиками рдеста. Мне досталось нести караул у еды, новые брюки с лампасами сковывали движения, в мундире с медными пуговицами было слишком жарко. Все мною восхищались. Миссис Эммерсли, жена викария, сказала моей матери, что была совершенно уверена, будто я – механическая кукла, может быть, даже музыкальная, и совсем как живая. Мода тогда требовала свободных платьев и туфель на плоском ходу. Джентльмены носили дерзко обтягивающие брюки. У меня возникали подозрения, что Франциско носит корсет, но доказать это не представлялось возможным. Алиса предложила спрятаться в его комнатах, обыскать гардеробную и выяснить наверняка. В глазах поместного общества Франциско был блистательным иностранцем и опасным радикалом. Поэтому все хотели с ним танцевать. Среди танцев попадались порой менуэты и даже мазурка, но в основном мы танцевали деревенские танцы. Это значило, что никто не оставался стоять у стены, все танцевали, пока не падали в кресла, обмахиваясь веерами; наиболее выносливые продолжали со вкусом притопывать. Ночь не кончалась, свечи чадили, было много кокетства, флирта, объятий, пощипываний, а также хихиканья и визга. Все вели себя непринужденно, вольно. Женские ленты вились и разлетались, и мы танцевали с Алисой Джонс. Мне еще не доводилось видеть Алису такой чистой. Она, должно быть, соскребла целый слой загара. На ней было светло-голубое платье с синими лентами, вырезанными из старых нарядов Элизабет Эрскин. На ней не было башмаков, но никто этого не заметил. Она знала все танцы и третировала меня, восклицая: «Да нет, левой, глупый!» или «Быстро, в другую сторону». В большинстве танцев нужно было меняться партнерами и выполнять разные фигуры. Так что мне приходилось то вращаться, будто гному, вокруг Элизабет Эр-скин, то восхищенно смотреть на красоту матери, а то хлопать ладонями о холодные ладони черной змеи. Моя форма взмокла, приклеилась к спине от пота, страха и волнения. В полночь объявили ужин. – Смотри, смотри! – закричала Алиса, прекрасная в своих лентах и в своей отваге. – Мистер Барри в чистой рубашке! * * * Мы уснули за диваном в гостиной, но кто-то разбудил меня, тихонько тряся за плечо. Шторы раздвинулись. Снаружи земля была во власти метаморфозы, темнота светлела, окрашиваясь в глубокий серо-синий цвет. В полях виднелись призрачные силуэты коров. – Просыпайся, дитя, пойдем со мной, – это была Луиза, холодная, неторопливая, темным контуром выделявшаяся на фоне медленного рассвета. Мне удалось выпростать руки и ноги, переплетенные с руками и ногами Алисы, и двинуться за темным женским силуэтом, все еще не совсем проснувшись. Из большого зала была слышна музыка, там продолжалось веселье. Она провела меня в сад. Прохлада ударила в живот и в лицо. Вдохнуть холодный воздух, вздрогнуть. Трава, влажная от росы, паутина на цветах. Бледные, хрупкие статуи мерцают за изгородями итальянского садика. Силуэт тиса темен, еще темнее, чем ночное небо. Луиза твердо вступает в лабиринт. Лабиринт находится с восточной стороны дома. По вечерам мы часто играли там в прятки. Он представлял собой безупречный квадрат, каждая аллея параллельна следующей, все абсолютно одинаковые. В этом лабиринте не было ничего зловещего, но мне никогда не случалось приближаться к нему на рассвете. Сейчас все было странным, изгороди источали острый запах, земля мерцала под ногами. До меня донесся аромат сигары. Из сердцевины лабиринта, оттуда, где фонтан пузырился у ног богини, поднималось серо-голубое облачко дыма. Мы вступили в сердце лабиринта, на последний квадрат, где вокруг фонтана расположился триумвират сигар: Дэвид Стюарт Эрскин, лорд Бьюкан; генерал Франциско де Миранда; и Джеймс Барри, член Королевской академии искусств. Все они казались могущественными и очень пьяными. – Вот она, – спокойно сказала Луиза. Она отпустила мою руку. Мне казалось, что все это сон. Франциско открыл мне объятья. Его мундир пах потом, алкоголем, мускусным ароматом моей матери. – Ну, дитя, мы тут обсуждали твое будущее, – заявил Дэвид Эрскин. – Такие таланты не должны пропасть. Ты – очень способный ребенок. С этим надо что-то делать. Джеймс Барри уставился на меня. Он ничего не говорил, только судорожно попыхивал сигарой. Его рубашка уже не была чистой. – Слушай, солдат, – сказал Франциско. – Хочешь учиться как следует? В университете? – Да, – меня пробрала дрожь, мне стало дурно. – Что ж, так тому и быть. Тебе нужно запомнить только одно: ты никогда не будешь девочкой. Но тебе это будет нетрудно. Просто продолжай быть сорванцом, как сейчас. Светлело. Уже были видны их лица. Это были стареющие мужчины: они седели, толстели, все их приключения остались позади, они давно выбрали свои дороги. И теперь выбирали мою. – С этого дня ты – мальчик. Потом станешь мужчиной. Мы с твоим дядей дадим тебе свои имена. А Дэвид вызвался стать твоим опекуном и покровителем. Дэвид Эрскин хрипло рассмеялся. Какая прекрасная идея. Мистификация, маскарад. Сыграть с миром такую шутку! – Я сдержу свое слово. И охотно. Пора сделать что-то для тебя, дитя. С этого дня я твой банкир. Дэвид Эрскин хихикнул себе под нос. Он нависал надо мной в светлеющей голубизне. – Добро пожаловать, Джеймс Миранда Барри. Как женщина ты пропадешь понапрасну. Будь мужчиной. И они расхохотались. * * * Везде вокруг нас все жители деревни и домочадцы – прихожане церкви и часовни, паписты – все без разбору возносили хвалы Господу. Дэвид Эрскин, лорд Бьюкан, категорически потребовал, чтобы все присутствовали на празднике урожая, так что всем до одного пришлось восторгаться огромными тыквами. Они громоздились на алтаре, гигантские, оранжевые, помпезные. Охапки ячменя и пшеницы были прикреплены к колоннам вдоль проходов, пурпурные астры и россыпи золотарника покрыли весь амвон; корзины яблок, помидоры величиной с кулак, рыжие лилии с торчащими огромными тычинками, про которые преподобный Эммерсли сказал, что они вызывают «неподобающие сравнения», закрыли ступени алтаря; чайные розы, утонченные, но лишенные аромата, окружили распятие, терновый венок на челе Христа сиял на осеннем солнце. Загадочным образом у купели появился бочонок прошлогоднего сидра. Мы думали о своих грехах. Но не слишком серьезно. Мы просили Его простить нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Алиса была уверена, что таким образом Христос призывает прощать браконьеров. Она смогла наконец понять надпись на воротах, ведущих в лес, – НЕ ВХОДИТЬ – и теперь просила прощения за двух кроликов и фазана. – Куда потом деваются фрукты? – прошептал я. – Викарий съедает все. Кое-что достается семье младшего священника. – Алиса с сожалением рассматривала свои огурцы, замаринованные в уксусе. Хор затянул «Глорию», миссис Эммерсли дирижировала, склонив голову набок и махая руками, словно ветряная мельница. Викарий с трудом протиснулся к амвону через горы плодов и цветов, чтобы вознести пространную благодарность – он призывал нас: «иди и ты поступай так же», и я заметил, что моя мать вытащила шитье. Они с Луизой пребывали в портняжном угаре – мне нужно было сшить целый новый гардероб. Моя новая жизнь началась. Рыжие кудри были подстрижены еще короче, меня втиснули в рубаху Алисиного младшего брата. Викарий говорил о доблести и о войнах в далеких неведомых землях. Он объяснял, в чем смысл жертвы и как важны традиции, но тут Алиса потянула меня за рукав. – Пошли, – зашипела она, – я хочу прочитать тебе последний кусок. Я практиковалась всю ночь. Пошли, ты скажешь мне, правильно ли я разобрала. – Вы куда направились? – сердито спросила миссис Джонс, когда мы пробирались к выходу, растревожив весь ряд. – Ему надо пописать, – спокойно солгала Алиса, свалив всю вину на меня. Мы выбежали из церкви и обогнули ее, чтобы попасть в ризницу, прыгая при этом по всем могилам. Алиса спрятала книгу под рясой. Мы устроились посреди церковных облачений, но прежде Алиса обшарила все карманы. Но вот и книга – замызганная, побитая, в пятнах травы, с потрепанными страницами, слегка пахнущая куриным пометом. – «Теперь, окончив путь свой, я вижу ясно, что кончены также и трудовые дни мои. Я иду узреть Главу, венчанную тернием, и Лик, оплеванный ради меня». Алиса водит пальцем от слова к слову, медленно читая по складам, слог за слогом, словно выпевая слова молитвы. Сквозь щель в двери слышно, как викарий делает то же самое. – «Я любил слушать, когда говорили о Господе моем, и там, где я встречал следы ног Его на земле, я жаждал поставить на них и мои». Я затаил дыхание в надежде, что Алиса не ошибется. Она дрожала от возбуждения и гордости. – «Если бы мне случилось еще раз посетить эти места, я бы мог передать желающим меня слушать кое-что, о чем теперь умолкаю. Пока прошу моих друзей принять мой привет». – Все правильно! Алиса, ты умеешь читать!