— Краем уха. — Он в конце шестидесятых, потом в семидесятых гремел. Ты ещё не родился. — Чёй-то? — обиделся Юра, — Я семьдесят пятого года выпуска. — Ну значит, на бой не сгодился. Маленький был. Тогда советский хоккей с шайбой был — ого-го-го! Все смотрели, все болели, многие сами шайбу гоняли, в каждом дворе — своя «коробочка». Ну вот и Митрохин играл по молодости. Сначала за микрорайон, потом — за заводской «Вымпел». Тоже на воротах стоял. Отсюда — Зингер. — А-а-а, — протянул водитель с некоторым разочарованием, — а я думал — со швейной машинкой связано. У бабульки моей машинка такая есть, старая, дореволюционная. Тоже — «Зингер». Юра помолчал минуту, а потом новый вопрос задал: — Товарищ капитан, как считаете, у меня есть шансы к вам, в розыск перевестись? — Разве Палыч на пенсию собрался? — Да нет, — Юра заерзал. — Я не водилой. Я хочу опером, как вы. Чего мне до пенсии баранку крутить? Я баранку могу и на гражданке крутить вполне. — Подойди к Борзову Сан Санычу, поговори с ним, он начальник. — Миха представил гиперхолерика Юру розыскником и улыбнулся. «Опер по кличке Бешеный». — А вы со мной не сходите к Борзову? — Кабинет его, что ли, не найдешь один? — Да нет… просто, если вы слово замолвите, меня точно возьмут. Вас народ уважает. 13 31 декабря 1999 года. Пятница. 12.00 час. — 13.00 час. В первом же перекуре, лишь только народ потянулся из-за стола в коридор, главный редактор увлек Голянкину в свой кабинет. — Никуш, год уходит, раскрой завесу тайны. Что с тобой, дорогуша, случилось? Эдуард Миронович присел на край стола, нашарил позади себя сигареты и зажигалку. Голянкина приняла из протянутой ей пачки тонкую сигарету, — шеф никогда всерьез не курил, баловался дамскими лёгкими. Вероника слегка покачивалась в такт доносившейся музыке, на её впалых щеках, оживляя, тлел неяркий румянец от выпитого шампанского. Сегодня в редакции «Уездного обозрения», как и во всей стране, был короткий день и служебный корпоративчик. Эдуард Миронович, главный редактор газеты и ее единственный учредитель, пальцем коснулся отвислой щеки, укололся об успевшую отрасти щетинку. Отвлекся на бытовую, не связанную с разговором мыслишку: «Вернусь домой, надо побриться обязательно». — Чего молчишь, Никуш? Сколько это будет продолжаться? Что мне сделать, чтобы ты улыбнулась? — Эдуард Миронович пытался расшевелить Голянкину. Та стояла, скрестив на груди руки, сильно затягивалась сигаретой, дым выпускала через нос. — Криминалка — твой конек, Никуль! Оседланный и взнузданный! — убеждал главный. — Тебе никто из наших по этой части в подметки не годится. Ты знаешь людей в органах, владеешь терминологией, фактурой. Твои материалы делают нам рейтинги, пипл к ним привык. Ответь мне раз и навсегда, здесь и сейчас, почему ты отказываешься делать материал про двойное убийство? Он нам весь первый номер вытащит! — Не хочу… — Голянкина поискала глазами пепельницу, найдя, придвинула к себе, ввинтила в неё окурок. — Это детский сад, а не разговор! — Эдуард Миронович колыхнулся массивным туловом, столбик пепла на его сигаретке сломался, просыпался на рукав свитера крупной вязки. Галстуки и пиджаки он на дух не выносил с того лохматого времени, когда корпел в горкоме комсомола в должности инструктора. — Пойдемте к народу… — Вероника поправила съехавшую на глаза прядь волос. — А то подумают еще чего-нибудь. — Это уже не актуально, — махнул рукой главный. Голянкина не удержалась от нервического хохотка. То, что у шефа новая фаворитка, она знала. — Извини, глупость сморозил. — Эдуард Миронович дотянулся до её локтя, сделал попытку привлечь к себе. Голянкина на шаг отступила назад. — Объясни мне, в чем причина. Я мобилизую остатки своего серого вещества и постараюсь понять. — Главный редактор перестал опираться пятой точкой на край стола, приблизился к журналистке, забрал её холодные вялые ладони в свои. — Надоела грязь. — Вероника рассматривала паутину в верхнем углу кабинета. — Кем же ты себя видишь в газете? — Ну не знаю, на культурку[52] меня переведите. — Голянкина освободилась от мясистых ладоней шефа. Сделав вид, что оправляет пиджак, незаметно вытерла о ткань руки, подумав, что раньше не обращала внимания на то, что у Эдика такое обильное потоотделение. — А Лизу я куда дену? Как я ей объясню? — главный начал заводиться. — Может, тебя на помирашек перевести? — Может, на помирашек, — покорно согласилась Вероника. То, что формирование страницы с некрологами об умерших горожанах считалось самой неквалифицированной работой, её не задело. Голянкина смотрела на брыластое бульдожье лицо шефа и желала только одного: чтобы он оставил её в покое. Не могла же она, в самом деле, рассказать ему, как в сентябре трое отморозков схватили её на улице, затащили в машину, увезли в какую-то заброшенную деревню и там несколько дней, показавшихся вечностью, глумились. Её не били, не пытали, а просто напугали до смерти, не поверить в реальность угроз было невозможно. Запугав, поили водкой, кормили шашлыком и насиловали, насиловали. Попутно объяснили, что ей не следует в своей жёлтой газетке тявкать на уважаемых людей. Имелась в виду разоблачительная статья «Коммерция на цырлах», в которой живописались деяния Катаева, местного предпринимателя с криминальной подкладкой. Шеф страшно гордился этим материалом, наделавшим в городе шуму-грохоту, на редакционных планерках превозносил Голянкину, ставил в пример коллегам. По факту публикации милиция даже проводила проверку в отношении Катаева, окончившуюся, правда, пшиком, отказным материалом. После кошмара с похищением и изнасилованием Вероника три недели провалялась в гинекологии с острым вагинитом, приведшим к эрозии шейки матки. Ублюдки истерли своими погаными корягами всю слизистую. Удивительно, как обошлось без венерических заболеваний. Медицина свое дело сделала, тело ей подлечили… тело, оно заплывчиво. А вот душу кто исцелит? Сколько стыда испытала она в медсанчасти, когда, путаясь и заикаясь, выдумывала причины заболевания. Как умоляла врача и медсестер сделать так, чтобы ни о чём не догадался муж. Как ему плела небылицы. Потом шок отошел, навалилось ватное безразличие. Никого не хотелось видеть, никуда не хотелось идти, пропал аппетит, уснуть удавалось лишь после дозы сильного снотворного. Сон приносил не облегченье, а кошмары, один страшнее другого. Уже когда её выписали из стационара, соскучившаяся дочка подходила, теребила за руку: «Мама, мама, когда ты со мной поиграешь?». Она отворачивалась от Галчонка к стене, натягивала на голову ватное одеяло, часами скулила без слез. Все поняли, что с Вероникой произошло что-то из ряда вон, не знали только, из какого ряда. Сколько ее не расспрашивали — муж, родители, подруги, шеф — она никому не рассказала ни полслова. Она была запугана настолько, что даже не помышляла о возмездии. По уму, о случившемся следовало заявлять в милицию или в прокуратуру, но для нее дорога туда была заказана. Её заявление попадет в руки всех этих алкашей, дебилов, бездельников и взяточников, которых она столько времени выводила на чистую воду. В результате никого не найдут, потому что искать не станут, а из неё под предлогом служебной необходимости вытянут все омерзительные подробности. В глаза будут лицемерно сочувствовать, а за спиной радоваться, смаковать, говорить, что поделом этой сучке драной, щелкопёрке. А еще нужно будет проходить унизительный осмотр у судебного медика. И ведь не факт, что возбудят уголовное дело, зачем им правду устанавливать и статистику себе портить. Напишут в отказнике — телесных повреждений нет, половой жизнью раньше жила, сразу не заявила, объяснения дает противоречивые, вызывающие у следствия сомнение. Разве не так? А где ты, подруга, три дня кувыркалась? Почему мужа и начальство обманула, наплела им, что якобы в Иваново уехала решать вопрос о восстановлении в ВУЗе? А может, ты с любовником зависала, а теперь перед мужем за то, что в больницу с поломанной кункой[53] попала, оправдаться желаешь? У неё столько недоброжелателей в городе… каждый второй, не меньше. Если узнается о ее позоре, на улицу выйти будет невозможно. Хоть паранджу надевай. А может, уже все знают?.. Еще помнилось обрывками, смутно, словно плывёшь в молочном тумане, как тогда ее выводили голую из дома в сад, под яблони и фотографировали поляроидом. Где эти снимки? Кто их разглядывает? Кому показывают их? Го-осподи, за что? Бубнящий над самым ухом голос вернул ее в настоящее. — Тут такой захватывающий сюжет можно завернуть. Серию публикаций с продолжениями! Бывшие спортсмены, причем перспективные, чемпионы, в конце восьмидесятых стали жертвами милицейской компании по борьбе с оргпреступностью. В результате получили неоправданно большие сроки. Молодые судьбы исковерканы, души выжжены. Освободившись, ребята возвращаются в родной город, где намереваются честно жить и работать — и тут, в канун Нового года, их обнаруживают зверски убитыми. Изрешеченными в сито! Выдвигаем несколько версий. Месть бывших подельников за отказ вернуться к преступной деятельности. Или… — Или инопланетяне с Кассиопеи прилетели, украли на военном складе автомат и расстреляли чемпионов, — вклинилась Голянкина. — Ну вот, уже реагируешь, — хрипло засмеялся главный, — уже рефлексы появились. Викуль, тема-то перспективная. А как правоохренителей наших можно прижучить, у-у-у… В ста метрах от милиции и прокуратуры, под самым их носом, в центре города как на поле боя громыхают автоматные очереди! А?! Дверь в кабинет открылась, заглянула Лиза Мешкова, крупная брюнетка с чувственным ртом и заметными усиками над верхней губой: — Шеф! Вероника! Идемте к столу, все вас ждут! — Минуточку, мы в творческом процессе, — Эдуард Миронович жестом указал ей закрыть дверь со стороны коридора. Лиза помедлила, обвела прищуренным взглядом главного и Голянкину, стоявших в шаге друг от друга. Их взаиморасположение позволяло среагировать на стук приближающихся каблуков и отпрянуть, чтобы не быть застигнутыми во время поцелуя. Демонстративно покачав пышной прической, Лиза медленно прикрыла дверь. Судя по тому, что теперь её каблучки от двери в обратном направлении не процокали, она затаилась под дверью. Эдуард Миронович прошел за свой стол, достал из ящика конверт, вернулся в середину кабинета. — Новогодний бонус, — сообщил он негромко. — Я ценю твои ясные мозги и бойкое перо. Очень рассчитываю на тебя. Вероника молча приняла конверт. Большую часть зарплаты сотрудникам главный выдавал вот так, в конвертиках, помимо ведомости. Официально она получала всего девятьсот пятьдесят рублей. Серая зарплата была гораздо ощутимее, от двух до трех тысяч в месяц. У Эдуарда Мироновича существовала своя теория по поводу сокрытия большей части доходов. Он принципиально не желал кормить на честно заработанные им деньги ненавистную ему чиновничью орду. Иногда кой у кого в курилке возникали мысли: а как же пенсионные отчисления… «Нам же и пенсии рассчитают с зарплаты в восемьсот деревянных?» Но этому «кой-кому» доходчиво объяснили, что до пенсии ещё дожить надо, а пока доживем, правила её начисления сто раз поменяются. Сейчас конвертик оказался достаточно плотным на ощупь. Деньги оказались, как нельзя и как всегда, кстати. Нужно было Галинку побаловать в честь Нового года обновками, да и Юру за его долготерпение по-человечески отблагодарить, обносился мужик совсем. — Срок предоставления материала рерайтеру[54]? — спросила Голянкина. — Вот теперь тебя люблю я, — просиял Эдуард Миронович. — Сроки практически неограниченны, Викуль. Второго к обеду материал должен быть готов. А то завалим номер. Пошли за стол? 14