ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1 Если вы захотите обосноваться в почетной резиденции «Карлсберга» в Вальбю — площадью восемьсот пятьдесят квадратных метров, с огромным подвалом и парком, и получить все это бесплатно в пожизненное пользование, вам следует для начала обзавестись Нобелевской премией по физике. Андреа Финк получила эту премию еще в молодости, вот почему у нее появилась возможность переехать в этот дом после смерти Нильса Бора в шестидесятых и прожить здесь пятьдесят лет. Сейчас она готовится покинуть его. Она умирает. Большинство людей противятся приходу смерти; а я вообще встречу ее с руганью и отчаянным сопротивлением. Андреа Финк приближается к смерти с достоинством оперной дивы, ожидающей прощального концерта. Это будет благотворительное выступление: все свои вещи она уже раздала. Я вхожу в просторную комнату, где нет ничего, кроме медицинской кровати. На стенах, в тех местах, где раньше висели картины, — бледные прямоугольники. Не осталось даже ни одного стула. Я подхожу к кровати, опираясь на свой костыль. Ее поле зрения сужено, и только когда я оказываюсь прямо перед ней, она замечает меня. — Сюзан, — говорит она, — на что ты готова пойти, чтобы вернуть своих детей? — На все. — Придется пойти на все. Она разжимает прозрачную ладонь, лежащую на одеяле, я накрываю ее своей. Ей всегда хотелось прикасаться к человеку, с которым она разговаривает. — Ты похудела. Я всем телом ощущаю ее сострадание. Бор говорил, что не знает других знаменитостей кроме нее, которых не испортила бы слава. — Дизентерия. Но мне уже лучше. Мне в ноги сзади что-то упирается, из пустоты как по мановению волшебной палочки все-таки возникает стул, волшебник отходит в сторону и, описав полукруг, встает под прикрытием кровати. Это невысокий, элегантно одетый человек, твердый в своей вере. Верит он в то, что очень важно иметь самого дорогого портного и самый сильный государственный аппарат. Зовут его Торкиль Хайн, и, по слухам, он занимал пост начальника отдела в Министерстве юстиции. Это наша вторая встреча. Первая встреча состоялась двумя неделями ранее, в тюрьме Тула в Манипуре, на границе с Бирмой, в так называемой комнате для свиданий — бетонном склепе без окон. Когда меня привели и усадили напротив него, я первым делом подумала о том, что передо мной человек, который отменил действие второго закона термодинамики. В городе и в помещении, где потеет всё и вся, включая бетон, он в своей белой рубашке, пиджаке и галстуке выглядел свежим и бодрым. — Я из посольства Дании. Разумеется, ни в каком посольстве он не работает. Лицо бледное, матовое, он только что приехал из Дании. — Где мои дети? — Ваш сын задержан в Алморе, небольшом городке на границе с Непалом. Он обвиняется в попытке контрабанды антиквариата. Ваша дочь, очевидно, сбежала со священником из храма Кали в Калькутте. Мы обмениваемся взглядами. Детям по шестнадцать лет. — Ваш муж… — Я не хочу о нем слышать. Он кладет что-то на стол. Из-за расстройства зрения я сначала не могу понять, что это такое. Затем глаза постепенно фокусируются, и я вижу обложку журнала «Time». На ней четыре человека. За концертным роялем сидит мужчина, к роялю прислонились двое детей, каждый из них держит в руках скрипку. Рядом с мужчиной, положив руку ему на плечо, стоит женщина, которую какие-то бездушные люди убедили облачиться в академическую мантию и надеть профессорскую шапочку. Дети — светловолосые и голубоглазые, кажется, что они всеобщие любимцы и в следующее мгновение получат стипендии на обучение в лучших иностранных консерваториях. У мужчины выразительные и печальные глаза, он улыбается уголками губ, и улыбка эта говорит о том, что если что-то и отягощает его душу, то уж точно не низкая самооценка. Под фотографией надпись: «The Great Danish Family»[1]. Дети со скрипками — это мои дети. Женщина в профессорской шапочке — это я. Мужчина за роялем — Лабан Свендсен, мой муж. Это на собственной семье не могли сфокусироваться мои глаза. — Ваш муж уехал в Гоа с дочерью махараджи. Семнадцати лет. За ним охотится вся мафия южной Индии. Как вам тут условия? — Лучше не бывает. Тридцать женщин на пятнадцати квадратных метрах. Дырка в полу вместо туалета. Бочка с дождевой водой и миска риса на всех раз в день. Каждую ночь тут драки, с бритвенными лезвиями. Я три недели не могу увидеться с адвокатом. Последнюю неделю мочусь кровью. — Мы можем обеспечить вас лекарствами. Можем задержать девочку. Мы делаем все от нас зависящее, чтобы освободить мальчика. Возможно, нам удастся найти вашего мужа раньше, чем до него доберется мафия. Мы надеемся, что через неделю вы все вернетесь в Данию. Он собирается совершить какие-то ведические чудеса. Устранить хаос, царящий в индийском прецедентном праве. Обойти договоры об экстрадиции, найти человека, затерявшегося на бескрайних просторах Индостана. И все же главный вопрос не в том, сможет ли он все это сделать, а в том, зачем ему это нужно. Исчезающе малая часть населения Дании, которая еще не получила свой срок, полагает, что тюрьмы — это такие тихие убежища, обитатели которых подавлены угрызениями совести и предаются самобичеванию. Это представление ошибочно. Тюрьмы шумят, как клетки с хищниками во время кормления. Но в этой комнате для свиданий стены такой толщины, что не пропускают никакие высокочастотные колебания. Здесь шум — это скорее вибрация, чем звук. В этой относительной тишине ему следовало бы уже встать и уйти. Но нет. Что-то непонятное ему самому удерживает его. — Вы обвиняетесь в покушении на убийство голыми руками. Человека, рост которого, если судить по полицейскому протоколу, метр девяносто, атлетически сложенного, как греческий герой. Как это можно объяснить? Его недоумение вполне понятно. Я и сама изумлена. Если мне удастся вернуть то, чего стоили последние несколько месяцев, я буду счастлива, если преодолею отметку в пятьдесят пять килограммов. Но его просчет в том, что он не может скрыть своего любопытства. — Казино сообщило полиции, что вы пытались купить фишки, пообещав им взамен его органы. — Это была шутка. — Сотрудники казино вас не поняли. И тот человек тоже. Тут он внезапно осознает, что теряет контроль над ситуацией. Что еще чуть-чуть, и он приоткроет мне самого себя. На какую-то секунду потрясение от неожиданно обнаруженной в себе слабости читается на его лице. Затем он встает. Здесь, в почетной резиденции, спустя две недели, он еще не полностью отошел от потрясения. Но он не из тех, кто совершает одну и ту же ошибку дважды. Поэтому на сей раз он позаботился о том, чтобы между ним и мною оказалась кровать больной. В руке он держит картонную папку. И тот же номер «Time», который показывал мне в тюрьме. Изголовье кровати Андреа Финк придвинуто к стеклянной стене. За ней привезенные с других континентов деревья и кусты, покрытые десятисантиметровым слоем грязного подтаявшего снега, вместе с нами недоумевают, что же их занесло в Данию в такое время года. Где-то в парке слышны детские голоса. Ее лицо просветляется. Может быть, это внуки, может быть, она собрала всю свою семью здесь, у финишной черты. И тут я чувствую, что мои дети где-то рядом. Это иррациональное чувство, а не реакция на физически измеримый стимул. Я встаю, тащусь на своих костылях к широкой двойной двери и распахиваю ее. Тит и Харальд, близнецы, их я ощущаю в первую очередь. Но на них я не сразу обращаю взгляд. В первую очередь я смотрю на человека, сидевшего на фотографии за роялем, Лабана Свендсена, моего мужа, отца детей. Насчет его имени на протяжении многих лет высказывались самые разные предположения. Я получила объяснение из первых рук. Его мать однажды сказала мне, что выбрала это имя, поскольку он с рождения был ужасно похож на барочного ангела, и материнский инстинкт подсказал ей, что следует как можно раньше вставить ему в колеса маленькую, аккуратную палочку[2]. Он до сих пор выглядит как ангел. Но сейчас ему уже сорок пять. И за ним охотилась индийская мафия. Я с удовлетворением вижу, что это оставило на нем отпечаток. И с сожалением констатирую, что отпечаток этот недостаточно глубок. Смотрю я в первую очередь на него, потому что между нами существует давняя договоренность. Еще до рождения Тит и Харальда мы с ним понимали, что рискуем с головой погрузиться в детей. Поэтому мы договорились о некоторых правилах. Которые действуют и сейчас, когда семья находится в процессе распада. Первое из этих правил гласит: если мы встречаемся в присутствии детей, то мы, взрослые, сначала уделяем внимание друг другу. В далеком прошлом при встрече были поцелуи и объятия. Теперь — задумчивые взгляды, обещающие вечные обиды и бесчисленные санкции. Близнецы стоят, прислонившись к роялю. Но в руках у них нет скрипок. И скрипки — не единственное, что они утратили с тех пор, как мы позировали для «Time». Какой-то ореол невинности, который, по мнению некоторых, присутствует на фотографии, также исчез. Они бегут ко мне, я падаю на колени, мы встречаемся посередине комнаты и прижимаемся друг к другу. Это только на первый взгляд кажется воссоединением. На самом деле я их давным-давно потеряла. Может быть, еще при родах. Которые были короткими и тяжелыми. Врач хотел дать мне какое-то обезболивающее, я, видимо, так резко ему ответила, что во время обхода сорок восемь часов спустя он был все еще бледен. Но мне хотелось прочувствовать все. Когда я приложила близнецов к груди, пузырь, в котором мы жили во время беременности, лопнул. С момента рождения дети уже начинают отдаляться от своих родителей. Они тянутся к соску. Но где-то в глубине своей нервной системы они уже изо всех сил рвутся уехать из дома. И все же я чувствую несказанное облегчение. И всепоглощающий страх. Большинство законов природы опираются на энергетическое равновесие. Человек, у которого рождается ребенок, обретает хрупкий баланс между любовью и страхом потери. А если родились близнецы, то всего оказывается вдвое больше. В обеих частях уравнения. Изнеможение, с которым долго приходилось бороться, дает себя знать, комната плывет перед глазами, близнецы переправляют меня в кресло.