Мы не часто собирались всей семьей по ночам. Но всякий раз мы заваривали чай и поджаривали хлеб. Последний раз это было, когда умерла мать Лабана. Мы смотрим друг на друга. Нас четверо — с рождения детей, и у нас общая жизнь. Но сейчас мы, несмотря на это, чужие друг другу. Лабан и близнецы уже спят, я еще раз делаю круг по гостиной. Тени на стенах переместились, на круглом столе лежат две коробочки и мой телефон. Я вижу новое голосовое сообщение. Это сообщение от Магрете Сплид, она не представляется, в списке контактов ее нет, но я узнаю ее низкий голос. Она немногословна. — Сюзан Свендсен. У меня для вас кое-что есть. Адрес: аллея Адольфсена, последний дом по левой стороне, выходит к воде. Сообщение поступило сразу после полуночи. Час назад. Мы никогда не держали в доме оружие. Но в шкафу для инструментов в кладовке я нахожу маленький плоский ломик. Он длиной всего сорок сантиметров. Но тем не менее это примерно килограмм металла, и он отлично ложится в руку. Кроме того, я прихватываю еще стамеску, заточенную до остроты бритвы. Люди склонны отдавать предпочтение предметам, символизирующим их профессию. Для Бора такими предметами были доска и мел. И капля воды. Для Андреа Финк — кардиограмма, физическая запись работы сердца. Для Лабана — рояль. Для меня ломик — инструмент инструментов. Я кладу его и стамеску в сумку. 15 Аллея Адольфсена — это улица, перпендикулярная Странвайен, рядом с парком Эрегор. Цены на жилье здесь одни из самых высоких в Дании, виллы размером с многоквартирный дом, сады маленькие, с цветочные кадки, и все это скуплено рекламными агентствами, интернет-компаниями и иностранными посольствами. Я паркуюсь на параллельной улице и, выйдя к берегу, иду вдоль садовой ограды. Последняя вилла на аллее Адольфсена самая маленькая — всего в три этажа. И единственная похожая на жилье нормального человека. В окнах темно. Я прижимаюсь к ограде соседнего дома, стараясь слиться с окружающей местностью. Под навесом стоит ее «мерседес». Волны тихо вздыхают у берега. Ветра нет, но чувствуется морозное дыхание Эресунна. И тут я вижу Магрете Сплид. Она сидит на открытой террасе на третьем этаже и смотрит на воду. Не укрывшись даже пледом. Дверь за ее спиной открыта, свет в комнате выключен. У виллы нет забора со стороны пляжа, только символическая ограда не выше колена, я переступаю через нее и оказываюсь в саду позади дома. Отражение лунного света на снегу увеличивает освещенность процентов на сорок, так что становятся видны краски. На одном из больших рододендронов в саду, под террасой, расцвел красный цветок. В самом конце декабря. Я срываю его, это не цветок, это ее ингалятор. Я кладу его обратно в куст. Задняя дверь дома заперта, замок укреплен стальной пластиной. С такой проблемой мой ломик справился бы с легкостью, но вокруг будет слышно, что взламывают дверь. Я вытаскиваю штапик стеклопакета в одном из окон, вынимаю стеклопакет и ставлю его на траву. Перелезаю через подоконник и оказываюсь на кухне. Тут так чисто, как будто она борется за получение почетного смайлика от Инспекции по контролю за пищевыми продуктами. И, возможно, не только от них, но и от Общества домохозяек. Потому что маленький коридорчик, по которому я прохожу, вымыт идеально и пахнет натуральными моющими средствами для светлых, обработанных щелоком полов. Здесь нет ни одного лишнего предмета, ничего не валяется по углам: ни дамских журналов, ни меховых наушников, ни ключей от машины. Поднявшись на второй этаж, я попадаю в коридор, где по обе стороны — двери в комнаты. Вокруг тишина. Дом полностью отремонтирован, наверное, от старого здания осталась лишь внешняя оболочка, ни одна из ступеней лестницы не скрипит. Возможно, в Министерстве обороны платят такие большие деньги, возможно, Магрете Сплид выиграла в лотерею, возможно, она получила наследство. Я поднимаюсь на третий этаж, где лестница заканчивается широкой площадкой и открытой дверью. Третий этаж превращен в одну большую вытянутую комнату, площадью не менее сотни метров, вместо потолка — чердачные балки, окна выходят на все четыре стороны света. В комнате почти ничего нет, кроме письменного стола, полок возле него, нескольких уютных кресел и дивана — все это в дальнем углу, где открыта дверь на террасу. Поверхность светлого деревянного пола безгранична и монотонна, как в спортивном зале, за исключением маленького, черного, непонятно зачем положенного в углу коврика, похоже, пластмассового. И диска, который она почему-то решила оставить рядом с ковриком. Это могла бы быть очень неплохая комната. В очень неплохом доме. Одном из немногих домов, в который я бы не прочь переехать. В датском обществе существует мощный мейнстрим. Если вы следуете ему, вам будет сопутствовать удача, все пойдет как по маслу, по инерции — ведь вы делаете всё как все. От вас лишь требуется получить образование до тридцати лет, обзавестись мужем, парочкой детей и виллой в возрасте от тридцати до сорока, сократить потребление алкоголя, пережить кризис среднего возраста, собраться с силами и подготовиться к тому, что, когда дети уедут из дома, впереди ждет последний отчаянный рывок в датской гонке под девизом «кто больше имеет, когда умрет, тот и победил». Для меня это не пустые слова. Всю свою жизнь я отчаянно старалась удержаться на плаву в этом течении, и я намерена продолжать в том же духе. Магрете Сплид поступила иначе. Как именно, я пока не знаю, но ясно одно — она точно отказалась от мужа и детей. Отказ от движения в общем потоке имеет свою цену, обычно на такое способны только по-настоящему выдающиеся или отверженные. К какой из двух категорий она относится, я пока не знаю. Но во всяком случае ей удалось обустроить настоящий дом, не имея семьи, хотя мало кому это удается. Здесь все проникнуто жизнью, заботой о качестве и безупречным вкусом. Но сейчас на эту атмосферу накладывается что-то другое, какой-то запах, который я не могу распознать, но который напоминает мне о чем-то неприятном. Я пересекаю комнату и выхожу на террасу. Она сидит в шезлонге с высокой спинкой, голова откинута назад, длинные мускулистые руки безвольно свисают. Глаза открыты, кончик языка высунут, как будто она показывает луне язык. Я снимаю варежку и прикладываю палец тыльной стороной к ее шее: мышцы твердые, как дерево, тело уже остыло, должно быть, она умерла вскоре после того, как наговорила мне сообщение на телефон, и с тех пор сидит на пятиградусном морозе. Вокруг нее ощущается слабый запах фекалий. В момент смерти сфинктер ослаб, и наружу вышла часть содержимого кишечника. Я снова надеваю варежку. Начальник отдела Национальной полиции, с которым мы с Андреа Финк работали в прежние годы, рассказывал мне, что теперь полиция научилась снимать отпечатки пальцев с любой поверхности, даже с человеческой кожи. Я сажусь в ее офисное кресло. Тут я скрыта от чужих глаз, но я вижу и ее, и все помещение. На столе нет ничего, кроме еще одного диска. Странная это вещь — страх. Он таится не только в теле и сознании: когда замечаешь его, то понимаешь, что он пронизывает и физическую среду — комнаты и стены. И он может задержаться в них на долгое время, а что, если это помещение и это здание останутся пронизанными ужасом в течение нескольких месяцев или лет? Весь мой организм заклинает меня: «Беги! Спасайся!» Я остаюсь из-за близнецов. Мне сорок три года, мои лучшие годы позади. Или, во всяком случае, у меня была возможность прожить лучшие годы. Но близнецы — большие дети. Я собираюсь сделать все возможное, чтобы у них было будущее. Посидев в кресле несколько минут, я встаю, выхожу на террасу и заворачиваю Магрете рукава кардигана, сначала на одной руке, потом на другой. На обеих я вижу гематомы. И это не легкие синяки от слишком плотного облегающего кашемира. Это набухшие манжеты с черными кровоподтеками шириной пятнадцать сантиметров. Я снова сажусь в кресло на несколько минут, затем подхожу к коврику в углу. Это не коврик, это кровь. Невозможно быть матерью двоих детей, таких как Тит и Харальд, не повидав много крови. И не научившись самой делать повязки, обрабатывать раны и делать работу медсестры. Это также означает, что я примерно представляю, сколько крови может вылиться даже из глубокой раны. Но здесь, в углу, я вижу что-то совершенно незнакомое, здесь настоящая лужа крови, это ее приторно-сладковатый запах, запах мясной лавки наполняет комнату. И лужа эта похожа на пластик, потому что крови слишком много, чтобы она успела свернуться или впитаться в доски пола. Здесь, с этого места, я вижу, что и стены забрызганы кровью. Внезапно подступает тошнота, которой я не стыжусь. Не зря же я не стала ни мясником, ни хирургом. Я поднимаю диск. На нем приклеены маленькие кусочки губки. Я подношу его к дверям, чтобы посмотреть на него в свете луны. Это не клей, это кровь, и это не губка, это мозг. В свернувшейся массе видны еще несколько маленьких пучков волос — на чешуйках, похожих на кусочки кожи. Больше мне в этом доме делать нечего. Я кладу диск на пол, туда, где он лежал, и ухожу тем же путем, что и пришла. Ставлю на место стеклопакет и прижимаю кромку так, что рама входит на свое место. Надеюсь, что полиция, несмотря ни на что, не сможет распознать отпечатки пальцев сквозь рукавицы из альпаки, и надеюсь, что никто не заметил мою машину. Я возвращаюсь назад вдоль берега и сажусь за руль. И не двигаюсь с места. Что-то во всем этом не складывается. Я снова прослушиваю ее сообщение. Голос у нее совершенно спокойный. — Сюзан Свендсен. У меня для вас кое-что есть. И тут я внезапно осознаю два факта. Теперь я знаю, почему они вернули нас в Данию. Это был единственный способ добраться до Магрете Сплид. Я чувствую ее бесстрашие, я чувствовала его в Академии обороны. Ее честность. Уязвимых мест не было. Нет семьи, которой можно было бы шантажировать. Нет работы, которую можно было бы у нее отнять. Не так уж много осталось жизни, чтобы угрожать укоротить ее. Она знала то, что кому-то было очень нужно узнать. И эти люди знали, что она им никогда ничего не расскажет. И тогда они решили использовать нас. Это первое, что я поняла. Второе — это то, что она должна была мне что-то оставить. Я возвращаюсь к дому. Это требует отчаянного физического усилия. Времени что-нибудь изобретать нет, я иду прямо к входной двери, она не заперта. У самого входа я зацепляюсь за что-то на кафельном полу прихожей, нагибаюсь и ощупываю все вокруг, нет такой силы, которая заставила бы меня включить свет, только темнота хоть как-то защищает. Нахожу тонкую, крупноячеистую резиновую сетку, из тех, что кладут на пол, чтобы ковры не скользили. Снова поднимаюсь на третий этаж, зубы у меня стучат так, как не стучали с тех пор, как я перекупалась с детьми в Яммерсбуктене, потому что с начала мая их невозможно было вытащить из воды и, похоже, они никогда не мерзли. На сей раз я не сажусь, я стою. Мне никогда не приходилось никого обыскивать, и мне совершенно неинтересно набираться опыта в этой области. Но тем не менее я это делаю. Под теплом и мягкостью кашемира мороз превращает ее угловатые мышцы из дерева в камень. Я нежно глажу ее тело. Я как будто полюбила ее, особенно за последние полчаса. Как может быть, что симпатия и сочувствие к человеку увеличиваются после его смерти? Я чувствую, что она была одинока большую часть своей жизни. А как насчет жажды прикосновений, которая есть у всех людей, the skin hunger? Разве она не заслуживает того, чтобы я погладила ее — ласково?