Дверь за ними закрывается. Я уже собираюсь вылезать из своего укрытия, но тут застываю на месте. Пол подрагивает от медленных шагов, напротив моего лица возникают начищенные до блеска кожаные ботинки. Наверное, он заметил край моей куртки. Он опускается на колени. Опирается локтем о пол. Наклоняется. Его лицо оказывается на уровне моего. Мы смотрим друг на друга. Все мы наслышаны о китайской вежливости. Для большинства датчан это всего лишь неподтвержденная гипотеза. Гипотеза эта сейчас на моих глазах получает эмпирическое доказательство. В первые секунды он неподвижен. И его прекрасно можно понять. Какое объяснение можно найти тому факту, что на одной из самых дальних полок Государственного архива, на глубине одиннадцать метров под землей лежит женщина, да еще и в канун Рождества? Затем он наклоняется еще на несколько сантиметров, так, что его лицо почти касается земли, тем самым совершая, казалось бы, невозможный акробатический трюк — наклон из положения лежа. Я прикладываю палец к губам. И складываю две ладони под щекой — понятный во всем мире жест, имеющий прямое отношение ко сну. Это срабатывает. Широкая улыбка озаряет его лицо, он все понимает. Без единого слова мы в одну секунду добились взаимопонимания между народами. Он знает, каково это: после долгого рабочего дня в Политбюро ЦК проскользнуть в архив и вздремнуть на одной из нижних полок часок-другой. Он встает, я провожаю взглядом его ботинки, удаляющиеся в сторону входа. Он очень осторожно закрывает за собой дверь. 30 Когда дверь закрывается и свет гаснет, я зажигаю фонарик и возвращаюсь к капсуле. С другой стороны двери доносится пение. Сначала поет один голос, потом несколько голосов. Фальк-Хансен поет. Вступают еще два голоса, поющие по-датски, наверное, это охранники. Главный библиотекарь Фолькетинга низким альтом присоединяется к хору. И вот уже запели китайцы. Итальянцы. Испанцы. Англичанка. Я не раз с этим сталкивалась. Лабан может заставить петь кого угодно: похоронную процессию, пожизненно осужденных, кого угодно. Капсула просто забита документами. Я раскладываю папки веером на полу, многое в них похоже на наброски или черновики, разрозненные исписанные листки, пачки листков обернуты желтой или зеленой бумагой для черновиков. Это, должно быть, заметки самой Кирстен Клауссен. Сохраненные для потомков, подпитка для ее посмертной славы. Самая нижняя папка выглядит иначе. Более аккуратная, скреплена двумя пружинными зажимами. На лицевой стороне написано: «Докладная записка комиссии от 12 сентября 1972 г.». Наверное, это итоговый документ. Я раскрываю зажимы и провожу пальцами по странице. Текст напечатан на электрической пишущей машинке, некоторые буквы вдавлены на десятую долю миллиметра в бумагу. Я пролистываю всё до последней страницы. И вижу две подписи. Подписи Андреа Финк и Магрете Сплид. В голове у меня сталкивается сразу несколько реальностей. Первая — это реальность подвала, где люди поют, вопреки всякому здравому смыслу. Другая — реальность центра города и супермаркетов. Бороды рождественских гномиков, фаршированные утки и полмиллиона кредитных карточек. Третья реальность — это осень сорок четыре года назад. Когда мир и физика были моложе и невиннее, чем сейчас. Но уже в процессе пробуждения. Когда образовалась группа талантливых молодых людей, они встречались в неформальной обстановке и никто из них к этим собраниям всерьез не относился. Пока двое не написали отчет. Я сворачиваю стопку бумаги в плотный цилиндр и засовываю цилиндр во внутренний карман. Потом с трудом водружаю металлическую капсулу на место, вставляю стальную пластину в паз. И бегу. Вернувшись на парковку музея Торвальдсена, я открываю ворота для выезда. Я уже почти приготовилась увидеть полтора десятка полицейских в штатском, но площадь Двора принца Йоргена пуста. Выехав с парковки, я закрываю за собой ворота. Я свободна. Я думаю о Лабане. О том, сколько времени им потребуется, чтобы раскусить его. Под его внешней несобранностью таится удивительное упрямство. Которое обнаруживается, когда узнаешь его поближе. И потом о нем не так легко забыть. Сейчас мне надо сделать то, ради чего он купил мне время, — найти Тит и Харальда и поскорее куда-то с ними удрать. В гостиницу или, возможно, поехать куда-нибудь на север, взломать чью-то дачу и там уже прочитать доклады и разбираться в ситуации. Я трогаюсь с места. Мне нужно бы повернуть налево, на Винеброгаде, но я по какой-то непонятной мне самой причине сворачиваю направо, к Кристиансборгу. Я заезжаю на мостовую. Выхожу из машины и иду к пропускному пункту под аркой, через которую можно попасть во двор перед Фолькетингом. Показываю свой университетский пропуск. Во дворе почти никого. Народная власть тоже парализована вечером накануне Рождества. Ни одной полицейской машины, ни одного такси, в большинстве окон даже нет света. Только у тротуара стоят несколько лимузинов, несколько темных машин сопровождения и несколько полицейских на мотоциклах. Ворота Фолькетинга открываются. Лабан выходит спиной вперед. Руки у него подняты вверх, моя первая мысль — он сдается. Я ошиблась: он дирижирует. За ним появляются министр иностранных дел, китайцы, библиотекарша и все остальные члены делегаций. Позади них охранники. И все поют. И вот — завершение сегодняшней интерлюдии. Все аплодируют. Лабан кланяется. Показывает рукой на весь хор и просит его поблагодарить. Все тоже кланяются. Я чувствую что-то похожее на приступ морской болезни. Лабан готов всех обнять. Он всегда обнимает тех, с кем выступал. Даже тех, кто всегда избегает прикосновений, людей, которые скорее совершат самоубийство, чем допустят физический контакт. Герберт фон Караян, Дик Чейни, бывший председатель КГБ Владимир Крючков. Я видела, как Лабан их всех обнимал. Он всегда делает это одним и тем же образом. Он кокетливо наклоняет голову и робко улыбается. Как бы спрашивая, действительно ли возможно то, о чем он мечтает, а именно: чтобы ему разрешили их обнять. И в то же время давая понять, что, как и подобает рыцарю, он примет отказ с гордо поднятой головой. Мне никогда не доводилось видеть людей, которые смогли отказаться. И сейчас все так же. Китайцы один за другим падают в его объятья, а затем и все остальные. Затем наступает черед охранников. Они стоят прямо, как оловянные солдатики, но дурашливо и счастливо смеются. А потом Лабан спускается с лестницы и идет ко мне, словно все время ожидал увидеть меня здесь. Мы проходим через заграждение к машине. Я завожусь и съезжаю с тротуара, он откидывается назад и удовлетворенно вздыхает. — Прекрасные голоса! Какие музыкальные способности! Прекрасные люди! Дайте мне три дня — и мы всех потрясем! Я сжимаю руль. Пять минут назад я была уверена, что больше его не увижу. — Как они там оказались, Лабан? Они пришли с какого-то заседания. И если там такие участники, то все это на правительственном уровне. Накануне Рождества. Ничего не понимаю. Он только что сидел, погрузившись в светлые воспоминания. Он дирижировал хором в вестибюле Государственного архива. Сейчас он неохотно возвращается к реальности. Неохотно и растерянно. — Может, ты видел какой-нибудь меморандум? Какой-нибудь заголовок? Он качает головой. И тут лицо его проясняется. — У нее был план маршрута. У Клары. Библиотекаря. У них не был выполнен еще один пункт. Я заметил, что она заглядывала в свой листок. Почувствовал, как ее внимание отвлеклось от пения. И я тоже взглянул на листок. Она смотрела на последнюю строчку. Старый Дом радио. На Розенёрнс Алле. Ты помнишь… Я все прекрасно помню. И вторая, и четвертая симфонии Лабана исполнялись в концертном зале Дома радио. — А что там сейчас? — спрашиваю я. Он качает головой. — Там все сдано в аренду. Косметическим компаниям. Адвокатским конторам. В концертном зале, кажется, склад. Во дворе находится Школа графического дизайна. Это никак не объясняет, почему их мероприятие должно завершиться там. — Если это только не паломничество, — говорю я, — по тем местам, где Лабан Свендсен переживал мгновения славы. Он мотает головой, не принимая мою шутку. Но где-то в глубине души он не считает это шуткой. Там, в глубине души, ему кажется, что предположение о таком паломничестве вполне имеет право на существование. 31 Наступил сочельник. К моему великому сожалению. Много лет назад я пыталась обеспечить себе хоть какую-то свободу посреди смертельной инерции, сопровождающей Рождество, придумывая вегетарианский праздничный ужин. Я была вегетарианкой, пока у нас не родились близнецы. Я не могла взять в рот кусок мяса, потому что всегда чувствовала предшествующее убийство. Мои предложения отклонили. Лабан и близнецы — каннибалы. Турнедо им подавай с кровью. Бараньи котлеты должны быть розовыми на срезе, с косточкой и толстым слоем жира. Им нужны суповые кости, которые можно раскалывать отбивным молотком для мяса и потом высасывать из них мозг. Однажды перед Рождеством я поехала в Ламмефьорд, где купила двух живых уток. А потом, усадив Лабана и близнецов в первый ряд, заставила наблюдать, как я отрубаю птицам голову топором и безголовые тела рефлекторно делают полукруг у деревянного чурбака, а потом падают замертво. Это никак на них не подействовало. Да, Лабан, конечно, убежал в ванную, где его вырвало. Но Тит и Харальд ощипали и опалили птиц, вытащили внутренности, а вечером съели тройную порцию, как будто им все казалось еще вкуснее оттого, что они пожирали знакомых. И тогда я сдалась. Но еда — это лишь малая часть всех моих поражений. Вторая часть — это моя мать. Я пыталась не приглашать никого на Рождество с самого рождения детей. Но мне никогда не удавалось избавиться от моей матери и ее окружения. Мы с Андреа Финк в девяностых годах провели ряд экспериментов, доказавших, что если вы общаетесь с людьми, то количество их в группе не должно превышать пяти человек — только в этом случае на протяжении длительного отрезка времени возможно поддерживать равномерно распределенное, сосредоточенное внимание. Эти результаты совпадали с моими собственными наблюдениями. При личном общении мне неуютно в компаниях более пяти человек. Но у моей матери много родственников, и к каждому Рождеству она делает из них репрезентативную выборку. Сама не понимаю, как получается, но за столом нас никогда не бывает менее пятнадцати человек.