— И как тебе? Художники и ученые обычно слишком деликатны, чтобы, сойдя с подиума, тут же осведомляться у присутствующих об их мнении. Но уже тогда я почувствовала то, что поняла позже. Что Лабан Свендсен — эмпирик. Весь его предшествующий опыт подсказывал ему, что есть только один вариант развития событий: все будет хорошо — и никак иначе. — Для меня существует только экспериментальный поп. — Я играл только для тебя. — Мне очень жаль. Я слышала только «блям-блям». Я встала. Он нырнул под стол, словно прыгнул в бассейн, и выскочил с моей стороны, как тролль из коробочки. — Я должен кое о чем тебя спросить. У тебя есть парень? И тут он понял, о чем спросил. Внезапно нас окружили люди. Один человек положил руку на ладонь Лабана и наклонился вперед. — Я провел терапевтические сеансы с тремя с половиной тысячами пациентов. За всю свою жизнь. Мне семьдесят два. Мой опыт… Лабан посмотрел на него диким взглядом. И схватил меня за руку. — Вот это эффект, эффект, о котором ты говорила! Я высвобождаюсь. В коридоре он опять оказывается рядом со мной. — Почему ты уходишь? — У меня трое детей. Я все еще кормлю младшего. Я обещала их отцу вернуться до десяти. Андреа Финк появилась в дверях гостиной. Лабан загородил мне выход. — Я хочу отвезти тебя домой. Познакомиться с твоим мужем. Спеть малышу колыбельную. Которую сам сочинил. Я покачала головой. Он сделал шаг в сторону. В следующее мгновение я оказалась на свободе и вышла в ночь. Была весна, но туманная и темная. Мне всегда нравилась темнота, я побежала по дорожке в сторону шоссе. Быстрое движение и ночная тьма создавали иллюзию, что нам удалось избежать опасности. 6 В те годы жизнь Андреа Финк проходила в лабораториях. Ее кабинет и то, что она называла «поведенческие лаборатории», занимали половину верхнего этажа Института экспериментальной физики в университетском парке. И еще она оборудовала лаборатории в почетной резиденции. Тогда во всем доме не было ни одного помещения, где бы не валялись пульсометры, не громоздились бы портативные электроэнцефалографы или не висели раздвижные доски на стенах. Среди полок с тарелками и картин Вильхельма Лундстрёма[5], которые были еще больше досок. На фоне этих картин я десять дней спустя увидела Лабана второй раз. Он сидел рядом с Андреа, и она меня не предупредила, что он тоже будет на нашей с ней еженедельной встрече. Это был как раз тот исторический момент, когда между нами возникло напряжение из-за происходящего между мной и ее семьей — сначала с сыновьями, а затем, совсем недавно, и с ее мужем. Мы тогда еще это не переработали. Она, как обычно, сразу же перешла к делу. — Сюзан вызывает в людях искренность. Мы еще не знаем почему, но мы проводим исследования уже девять месяцев. Она обернулась ко мне. — Лабан создает такой же эффект. Который проявляется немного иначе, но всё очень похоже. У меня возникла мысль, что эффект этот может усиливаться, если вы окажетесь в одном помещении. Поэтому я и свела вас. Конечно, не было возможности обеспечить чистый эксперимент. Но я следила за вами, и на кухне, и в столовой. Теперь у меня нет никаких сомнений. — Как вы проверяли Сюзан? Лабан сидел на краешке стула. Я стояла. — Сюзан проводила допросы для полиции. Так называемых «упорных отрицателей». Членов преступных группировок. Людей, на которых полиция поставила крест. Это лучшее, что нам удалось придумать. В таких случаях мы имеем дело с объективированным нежеланием говорить правду. Она допросила семнадцать человек за девять месяцев. У каждого из них позади было от двенадцати до шестидесяти восьми часов допросов в полиции. И никакого толка. Во время наших допросов тринадцать из семнадцати преступников рассказывали всё через два часа. Еще троим потребовалось от четырех до шести часов. Он считал на пальцах. — А последний? — У нее развился психоз. Лабан мечтательно смотрел на нее. И тут я впервые увидела, насколько резким он может быть. — А как с этической стороной? Когда под видом допросов проводятся физические эксперименты? Андреа отвела взгляд. — Гранты не возникают из воздуха. А Министерство юстиции и Академия готовы финансировать совершенствование техники допросов. И к тому же мы исследовали необычное явление. Лабан ничего не ответил. — Это гуманно. В эффекте есть человеколюбие. В отличие от многих других методов. Лабан по-прежнему молчал. Но она при этом не смогла усидеть на месте. — Это общая проблема физики. Ее всегда финансировали ради практических целей. Это и имел в виду Ферми, когда говорил, что, если абстрагироваться от того, чем на самом деле стала атомная бомба, это была великая наука. Оба они посмотрели на меня. Дело было за мной. — Ты использовала нас с Лабаном в качестве подопытных кроликов, — сказала я. — Без нашего согласия. — Я тебя предупреждала, — заметила она. — С первого дня. Я выпрямилась, собираясь уходить. Лабан встал в дверях. — Я провожу тебя до шоссе. — Меня на улице ждет муж. — Я проверил. Ни мужа, ни детей. Я подошла к нему вплотную. — Лабан, — сказала я. — Ты сегодня видел меня в последний раз. И хотя сейчас это звучит жестко, уверяю тебя, что пройдет какое-то время и ты будешь очень, очень рад, что все так обернулось. Он сделал шаг в сторону. Но по-прежнему не сводил с меня глаз. — Черт возьми, — сказал он задумчиво. — У тебя в репертуаре не только искренность. Дверь за моей спиной закрылась. По дорожке я шла бодрым шагом. После разговора во рту остался приятный вкус. Я обозначила границы. И повесила предупреждающий знак, призывающий лишний раз задуматься тех, кто попытается эти границы пересечь. 7 Без четверти десять утра. Размеры зала, в который мы с Харальдом входим, по меньшей мере сто пятьдесят квадратных метров, и освещен он потоком косых солнечных лучей, струящихся через большие арочные окна до самого пола. Я опираюсь на костыль. Вдоль одной стенки тянется балетный станок. Перед ним стоят три десятка детей в возрасте от девяти до двенадцати, на мальчиках черные брюки-трико и белые футболки, на девочках гимнастические трико и серые легинсы. У стены — рояль, за которым сидит молодой аккомпаниатор. Никто из них не замечает нас с Харальдом. Все их внимание сосредоточено на женщине, которая стоит у окна.