— Я дочь Ланы, — говорю я. — Ланы Левинсен. Она возвращается, подходит вплотную к сетке. Смотрит на меня. На Харальда. Какая-то тень пробегает по ее лицу. Щель для писем в двери захлопывается. — Мне очень жаль, — говорит она. — Я не могу вам помочь. Она уходит. — Это мой сын, Харальд, он попадет в тюрьму! Я обращаюсь к спине, которая быстро удаляется. — Дайте какой-нибудь номер телефона! — кричу я. — Как можно с вами связаться? Вы наша единственная надежда! Она исчезает в низких черных бараках, которые стоят по периметру стадиона для занятий легкой атлетикой. Харальд смотрит на меня. Он онемел от невысказанных упреков. 10 Мы идем назад к машине. Я останавливаюсь у траншеи. Прежде в кабине экскаватора никого не было. Теперь там сидит мужчина. Андреа Финк однажды сказала мне, что, по ее мнению, в жизни каждой женщины должен быть свой мастеровой. С этим я никак не могу согласиться. Одного слишком мало. Я считаю, что в жизни каждой женщины должно быть по меньшей мере шесть мастеровых. Я обожаю наблюдать за мастеровыми в действии. Обожаю смотреть, как работают мужчины. Когда их энергия рождается из их опыта, она сконцентрирована и направлена вовне, и они не знают, но, возможно, чувствуют, что вы стоите, наблюдая за ними и наслаждаясь созерцанием их тел, их обстоятельностью и самоотдачей. Даже сейчас я останавливаюсь и пытаюсь установить зрительный контакт с мужчиной в экскаваторе. Или, возможно, именно сейчас, я ведь никогда не считала, что мужчинами можно наслаждаться лишь в определенной упаковке и в определенное время, сделав прическу и настроив сердце на нужный лад. Лично я могу наслаждаться мужчинами в любое время. Надеюсь, что в конце моей жизни санитары психиатрического дома престарелых тоже будут похожи на мастеровых. Мужчина, сидящий в экскаваторе, не смотрит в мою сторону. Есть люди, которые повсюду видят знаки. Как будто действительность — это своего рода кофейная гуща, на которой можно гадать. Ко мне это не относится. Тем не менее что-то в его нежелании смотреть в мою сторону мне не нравится. И восстает не только женское тщеславие. Восстает здравый смысл. Я нахожусь в трех метрах от машины. На таком расстоянии эффект довольно интенсивный. Искренность как явление имеет свой диапазон. От повсеместных замалчиваний, с которыми мы все живем, до крайней незащищенности, которая, стоит ей проявиться, оставляет после себя мир, где уже ничто не будет прежним. Где-то посередине, на некотором расстоянии от начала шкалы, находится контакт между мужчиной и женщиной. Это контакт возникает сразу же, когда ты хотя бы на мгновение оказываешься поблизости от мужчины. Речь не о том, что я ожидаю, как он выпрыгнет из «вольво», бросится передо мной в грязь и предложит руку и сердце. Речь идет о том, что ему по крайней мере следовало бы повернуться и тем самым подтвердить то, что мы оба с ним понимаем: перед ним стоит женщина с открытой душой и смотрит на него. Он не поворачивается. Это заставляет меня задуматься. Погрузившись в задумчивость, мы с Харальдом идем к машине. Она уже не одинока. С одной стороны припарковался грузовик, с другой — фургон. В обеих машинах никого нет. В распоряжении водителей было целое футбольное поле. Но они припарковались вплотную к нам. А потом ушли. Мы садимся в машину. В этот момент экскаватор заводится. В экспериментальной физике структура и повторение всегда связаны. Вы почти никогда не можете распознать структуру, когда сталкиваетесь с ней в первый раз. Только при втором или третьем повторении вы замечаете нечто системное. Когда экскаватор поднимает ковш и начинает движение, кофейная гуща все-таки обнаруживает закономерности. Наша машина заперта в тупике. Позади нас стена, а по обе стороны стоят машины. — Не закрывай дверь, — говорю я. Уже много лет я не давала Харальду указаний. Но вот это из тех, что не терпит возражений. Он не отпускает дверь. — Когда я скомандую, ты нырнешь под стоящую рядом машину. И из-под машины захлопнешь дверь. Взгляд его потух. Кабина у экскаватора расположена высоко. Когда она оказывается в восьми метрах от нас, водителю уже не видно наше переднее стекло. — Давай! Мы сползаем вниз — каждый в свою сторону. Экскаватор совсем близко. Тем не менее я успеваю прихватить и костыль, и сумку. Мы захлопываем двери. Если нам повезет, то водитель в кабине решит, что мы по-прежнему сидим в машине с закрытыми дверьми. Шум усиливается. Он исходит не от двигателя, а от гусеничной ленты, сделанной из закаленной стали. Машина настолько тяжелая, что скорость она набирает медленно. Другое дело — гидравлика ковша. Водитель переворачивает ковш лопастью вниз и, ударив по крыше нашей машины как топором чуть дальше лобового стекла, там, где мы сидели две секунды назад, разрубает ее пополам. Судя по звуку, ковш движется так легко, словно разрезает полтонны свежесбитого масла, которое постояло на солнце. Экскаватор наезжает на машину. Останавливается у стены. И потом дает задний ход. Каждая гусеница шириной в метр. «Пассат» сплющен в лепешку из жести и винила. Экскаватор отъезжает от обломков и останавливается. Двигатель выключается. Водитель выходит. В состоянии обостренной иррациональной ясности, которая возникает при смертельной угрозе, я не свожу глаз с его ботинок. Строго говоря, это единственное, что мне видно из-под фургона. Ботинок такого фасона я никогда прежде не видела. Новые, элегантные, серые, кожаные, плотно облегающие ногу, как мокасины. Он не задерживается на месте. На это я тоже обращаю внимание. Его совершенно не интересует наш автомобиль. С точки зрения формальной логики в этом есть смысл. И тем не менее это производит впечатление. Немного найдется в этом мире людей, которые в подобной ситуации не оглянулись бы назад. Он уходит. На площади появляется автомобиль, мужчина открывает заднюю дверь и садится в машину. Я заглядываю в глаза Харальду. Лицо у него белое. Автомобиль уезжает. Мы видим, как он мелькает между офисными зданиями. Потом он пропадает из виду, но снова появляется у шлагбаума, шлагбаум поднимается, машина проезжает над железной дорогой, выезжает на Рювангс Алле и вливается в транспортный поток. Мы вылезаем наружу, но не встаем. Прижавшись к земле, огибаем нашу машину и садимся на солнышке, прислонившись спиной к стене. Я хочу что-то сказать, но язык мне не повинуется. В десяти метрах от нас появляется какой-то человек. Он смотрит на нас. Это Магрете Сплид. — Предлагаю подняться ко мне в кабинет, — говорит она. 11 Она ведет нас не к главному входу, а к той стене здания, которая выходит на спортивные площадки. Набирает код и прикладывает кончики пальцев к идентификатору, замок открывается, мы попадаем на черную лестницу. Я знаю, что скоро мое тело начнет трясти, но сейчас оно спокойно и собранно — работает режим выживания. Все мысли прервались, чувства — обострились. Лестница выложена плиткой терраццо, я узнаю отдельные породы камня: кварц, гранит, мрамор, маленькие кусочки сланца. Мы поднимаемся на третий этаж, проходим по пустым коридорам мимо закрытых дверей и входим в ее кабинет. Он огромный, занимает весь угол этажа и выходит на легкоатлетический стадион и железную дорогу. Она достает бутылку родниковой воды из встроенного в шкаф холодильника и наливает всем троим. С полки снимает силиконовую маску, прикрепленную к короткому прозрачному пластиковому цилиндру, внутри которого находится аэрозольный патрон. Прижимает маску к лицу, нажимает на патрон и делает несколько медленных вдохов и выдохов. — Хронический бронхит. В детстве я отравилась дымом. В ее движениях есть что-то механическое: она так же потрясена, как и мы. С отсутствующим видом она поворачивает центральную часть диска для метания, закрывающая ее пластина соскакивает, из внутренней полости она достает маленькие свинцовые бруски и кладет их на стол. Мне тут же все становится понятно. Она тренируется, используя более тяжелый диск, чем установленный правилами соревнований, и это полностью согласуется с моим первым впечатлением о ней. Она человек, который постоянно ищет способы раздвигать границы, извлекая для себя пользу. Она смотрит на Харальда, оценивает его возраст и психическое состояние. Потом пододвигает ко мне телефон. — Полиция? — Для них мы не в Дании. Меня начинает трясти, мне нужно встать, сделать несколько шагов. Кабинет большой, словно гостиная, здесь все сделано с безупречным вкусом, преобладают серые тона. Ее спортивный костюм тоже серого цвета. Единственные цветные пятна в помещении — фотографии на стене. Это не фотографии родственников, почему-то я понимаю, что у нее нет семьи. На снимках изображены пиролитические явления, которые в обиходе называются грибовидным облаком. Это фотографии давних испытаний ядерного оружия, с 1961 года они стали проводиться под землей.