* * * ПШДС Протекторат Швеции в рамках Дружественного Союза См. также: Швеция, Королевство Швеция Протекторат Швеции в рамках Дружественного Союза, в повседневной речи Протекторат Швеции [6] – государство Дружественного союза (независимость спорна). Страну признали 107 из 193 государств ООН, среди признавших – США, однако независимость Швеции отрицают другие протектораты Дружественного Союза[7] [8] [3] [достоверный источник?]. Первый шаг к созданию Дружественного Союза был сделан в 1989 г., после Берлинской революции и последовавших волнений. В 1992 году в Швеции и Финляндии введено чрезвычайное положение, обе страны вошли в оборонный союз, к которому позже присоединилась Норвегия. 17 февраля 1995 года парламент Протектората Швеции объявил страну полноправной частью Союза. Государства Западного блока не приняли эту декларацию, и многие страны ООН продолжают считать Протекторат Швеции независимым государством. Протекторат Швеции de facto и de jure полностью контролирует территорию, но в то же время подчиняется общим законам Союза, что зафиксировано в местном законодательстве[9]. Международный суд в Гааге считает, что включение страны в состав Союза не противоречит международному праву[10][11][12][13]. Протекторат Швеции прекратил свое членство в ООН и покинул Европейский Союз еще до распада последнего[14]. Протекторат Швеции граничит на востоке с Протекторатом Финляндии (входит в Дружественный Союз), на западе – с Протекторатом Норвегии, а на юго-западе – с Данией, граница с которой закрыта с 1992 года. Столица Протектората Швеции – Стокгольм. МЕЖДУНАРОДНАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ, 2016 г. Стокгольм, протекторат Швеции, май 2037 года Заниматься всем этим предстояло им двоим. Он будет вести допрос, она – сидеть рядом. Сначала. Потом займет его место. Эту тактику они применяли уже много раз, и обычно она работала – короткое замешательство играло им на руку. Большинство людей по привычке полагали, что рулит он, а она – на пассажирском сиденье; он специалист, а она – подчиненная, какая-нибудь ассистентка, секретарша. Разумеется, ни ассистенткой, ни секретаршей она не была. На самом деле бояться следовало ее. Они были отличной командой, он и она. С годами сработались. Один – жесткий и официальный, другой – приветливый и теплый. Иногда они менялись ролями – внезапно, прямо посреди допроса, чтобы сбить допрашиваемого с толку и потому что могли. Но дожимала “клиента” почти всегда именно она. Она улыбнулась себе – потому, что ей нравилось сознавать, как хорошо она делает свое дело, и потому, что увидела свободное место на парковке прямо у въезда номер триста два. Она резко повернула, едва не задев соседнюю машину и поставила свою чуть наискось. Сдала назад и въехала так, чтобы запарковаться безупречно, строго в центре прямоугольника. Потом взяла с пассажирского сиденья сумочку, вылезла из машины и на высоких каблуках зашагала к лифту. Там она поднесла к глазку камеры удостоверение личности. Ее задевало, что даже она, из тех, кто облечен особым доверием, вынуждена проходить подобный контроль. Но ей объяснили: правила одни для всех. Даже Председатель вынужден наклоняться и подносить к камере документы, дабы подтвердить, что это действительно он. Во всяком случае, так он сам говорил ей. Ему важно было продемонстрировать – он один из членов команды, хотя все знали, что это далеко не так. Откровенно говоря, размышляла она, слушая, как лифт с шумом идет вниз, этаж за этажом, неизвестно даже, кто именно входит в эту “команду”. Она знала своего ближайшего коллегу, это главное. И доверяла Председателю. Доверять человеку – не то же, что знать его, но Председателю она доверяла. Ну и достаточно. Двери лифта разъехались, она шагнула в кабину, и двери с тихим шипением закрылись за ней. Лифт пошел вверх. В кабине царило какое-то удивительное чувство невесомости, она едва ощущала собственные движения, но снова двери открылись уже на верхнем этаже. За окнами раскинулся город, вдали угадывалась гавань, еще дальше – острова, а потом море, которое протянулось далеко-далеко. Как успокоительно и в то же время неприятно думать, что горизонт – всего лишь оптический трюк, что на самом деле он не граница, а просто глаз дальше не видит. Там, вдали, многое может происходить. Но рано или поздно все вынесет на берег, все выяснится. Как содержимое папки у нее в руках. Те же плавни. Волны выбрасывают куски дерева на берег, и они лежат там и гниют. Убирать их – ее работа. Ее и его. Они делали это много раз, и все же при мысли о том, что ждет дальше, она почувствовала холод под ложечкой. Когда она вошла в раздевалку, он был уже там, застегивал последние пуговицы на форме. – Ого! Я вижу, счастливые туфли. Он криво улыбнулся. Она вышагнула из черных лодочек с красными подошвами и поставила их в шкаф. Дорогие импортные туфли, сестра прислала из-за границы. Глупо, но ей почему-то втемяшилось, что красный приносит удачу. Обычно не суеверная, она, если предстояло что-то важное, всегда надевала хоть что-нибудь красное и теперь не решилась отказаться от этой привычки. Дразнить фортуну казалось ей лишним. Для такого вообще не существовало правильного дня. – Вот и хорошо, – продолжал он. – Удача нам сегодня понадобится. Даже если не получится поговорить с главным персонажем. Она взглянула на него. Тревога снова заворочалась где-то в животе, на этот раз ощутимее. – С Анной Франсис? Она все еще… нетранспортабельна? Или как там это называется? – Не знаю. – Он пожал плечами. – Я не знаю, как нам положено это называть. Да черт с ним, мы так или иначе едем. Жду тебя в коридоре. Он щелкнул каблуками, по-шутовски отдав честь, что позволял себе лишь когда они были вдвоем, и вышел. Она сняла жакет и юбку, достала из шкафчика форму. Да, глупо было наряжаться в привезенные тайком фирменные тряпки и туфли, чтобы сесть в машину, приехать на работу и тут же переодеться, но это позволяло ей чувствовать себя личностью. Совершенно нежелательный настрой, конечно, но при ее должности она могла позволить себе заграничные наряды, не нужно только болтать о них слишком много. Во всяком случае, ей так казалось. Никто не осуждал ее привычку к дорогой одежде, а она и не спрашивала. Надевая темно-синюю форму, она становилась винтиком в аппарате, ни начала, ни конца которого не видела. Но она знала: аппарат работает. И во многом – благодаря ей и ее коллеге. Они – антивирусная программа в компьютере. Именно они исправляют и удаляют все, что мешает работе. Она застегнула последние пуговицы форменного жакета, подошла к зеркалу, скорчила недовольную гримасу. Ее младший сын все еще упорно заползал к ней в кровать по ночам, а лежать спокойно отказывался. Спать рядом с ним было все равно что спать рядом с цыпленком на вертеле, которого поворачивают ночь напролет. Сегодняшняя ночь не стала исключением; уже в предрассветных сумерках она встала и перебралась в детскую кроватку, из которой у нее свисали ноги. Там она проспала несколько беспокойных часов, пока не зазвонил будильник и не пришла пора вставать. Она провела рукой по щекам, крепко, словно чтобы стереть усталость, достала резинку и привычными движениями стянула темно-русые волосы в тугой хвост. Открыла кран, смочила руки и пригладила пару выбившихся седых волосков. Весна в этом году необычайно поздняя, после последнего солнечного дня прошло уже несколько недель. Она подумала про три недели летнего отпуска. Получится ли съездить на дачу, которую они обычно снимали у местной администрации, и созреет ли к тому времени черника или она и этим летом ее упустит. На лето рассчитывать нельзя. И на отпуск тоже. В прошлом году ей досталось всего четыре дня отпуска. Пришлось решать кое-какие “внутренние проблемы”. Случиться может что угодно. Должность такая, подумала она, взяла портфель и вышла из раздевалки. Коллега ждал снаружи; вместе они прошли по коридору к решетчатой двери. Явился охранник, но когда он пожелал заглянуть в портфель, она прикрыла замочек ладонью. – Открывать нельзя. Проверьте список. Охранник ушел в свою будку, поднес к уху черную рацию. Она видела, как он шевелит губами за звуконепроницаемым стеклом. Потом качнул головой – видимо, получив ответ, – вышел из будки и кивнул на портфель. – Проходите, пожалуйста. Двери перед ними разъехались, потом закрылись у них за спиной. Через несколько секунд свет в углу с красного сменился на зеленый, открылся следующий шлюз. Каждый раз она с новой силой ненавидела этот момент – когда они оказывались заперты между первой и второй дверями. Она чувствовала себя арестанткой. Словно никакой разницы между ней и теми, кто за дверью, не было. В коридоре за дверью царил полумрак. Люминесцентные лампы на потолке были слишком далеко друг от друга, люди выходили из тени и входили в бледный свет, лившийся сверху и делавший их похожими на мертвецов. Звуки были приглушенными; шаги едва слышались. Коллега шел первым, широкая спина маячила у нее перед глазами. Подойдя к окошечку в стене, он постучал костяшками пальцев, и когда за окошком возник суровый старик, подсунул под стекло документы. Старик вышел с большой связкой ключей в руках и молча зашагал по коридору. Они двинулись следом. Старик отпер тяжелую стальную дверь по правую руку и впустил их в еще один коридор. Здесь было еще темнее. Слева тянулись окна, за стеклом она видела людей, сидевших в комнатушках, похожих на приемные. Одни читали, другие тревожно поглядывали на стекло. Она знала: увидеть, что делается вне комнаты, невозможно; видно только то, что внутри. Они ее не видят, а она их видит. Надзиратель остановился. Они были у цели. Надзиратель отпер последнюю дверь и впустил их в скудно обставленную комнату. Посредине стол; с одной стороны один стул, с другой – два. Графин с водой, пара пластмассовых стаканчиков. Посреди стола – большой магнитофон. – Дайте нам пару минут, и потом можете вводить первого, – сказал коллега надзирателю. Тот кивнул и вышел, закрыв за собой дверь. Она положила портфель на стол, достала большую папку с фотографиями, картами и другими документами. На папке стояла большая красная печать со словами “Совершенно секретно”, а под ней значилось: SOR234:397 Класс 3 Отчет о событиях, произошедших на ИСОЛЕ Она взглянула на коллегу; тот, наморщив лоб, рылся в портфеле. Она вдруг поняла, что он выглядит испуганным. Не похоже на него. Она много раз видела его злым, раздраженным, смертельно уставшим, отчаявшимся, разочарованным, но испуганным – никогда. Ей стало интересно, много ли он знает, если знает больше нее, и если да, то что именно. Она изучающе поглядела на напарника. Обнаружив, что за ним наблюдают, он придал лицу прежнее выражение, закрыл папку и с легким стуком положил ее перед собой. – От души надеюсь, что красные подошвы сработают. Нам сейчас чертовски нужна удача, – сказал он наполовину ей, наполовину себе самому и сел на стул. – Анны Франсис не будет? Ты уверен? Она помнила, что уже задавала этот вопрос, и все же спросила еще раз. Коллега взглянул на нее. – Не будет. Во всяком случае, мне так сказали. Ты слышала что-то другое? Она покачала головой. Ничего хорошего. Она хотела что-нибудь сказать, но лишь взяла со стола папку и бережно убрала ее в портфель, а портфель поставила возле ног. Только она собралась спросить, знает ли он, где сейчас Анна Франсис и все ли с ней в порядке, как дверь открылась. Начало Анна Подумать только: благодаря какой мелочи мы можем увидеть другого человека, увидеть по-настоящему! Ведь увидеть по-настоящему значит признаться себе, что ты влюблен, увидеть того, другого, вдруг, вон там, на том конце комнаты, словно в первый раз. Когда я впервые по-настоящему увидела Генри Фалля, мы уже какое-то время работали в одном отделе, и странно, что для этого понадобилась такая мелочь. Мы были в гостях у нашего шефа, молодого человека с большими амбициями, про которого говорили: именно такой нужен нам, чтобы “оптимизировать деятельность”. Собрался весь отдел – чужие друг другу, неловкие, излишне принаряженные, накрашенные чуть основательнее, чем обычно, в руках – изящные бокалы вместо привычных кофейных кружек. Многие явились в новой одежде и чувствовали себя скованно. В вырезе у секретарши отдела, немолодой женщины с прической-шлемом, я увидела неотрезанный ценник. Может быть, она сохранила чек и надеялась на следующий день вернуть вещь в магазин. И получить назад свои купоны. Я так и видела ее у кассы, с блузой в пропахшем потом пакете: спорит, потрясая чеком, жалуется на качество, размер, какой-нибудь шов. Усталое, ярко накрашенное лицо продавщицы. Секретарша наверняка выйдет победительницей. Перед ужином, накрытым в просторной гостиной с видом на залив, подали игристое “Роткэпхен”; хромированный сервировочный столик был уставлен бутылками. Я бесилась: то, что наш сопляк-шеф может позволить себе представительские апартаменты в одной из новых высоток на самом Лидингё, с видом на Карлсудд и военную базу на Тюннингё, сервировочный столик и заграничную выпивку, наверняка предполагает высокопоставленную родню (что в свою очередь легко объясняло, как он получил начальственную должность). Генри, как обычно, оставался в стороне от общего разговора. И вдруг я увидела, как он берет бутылку дорогого коньяка, наливает, пьет большими глотками, а потом беззвучно ставит рюмку на столик, словно и не брал. Не сказать, чтобы это выглядело так уж красиво; у другого человека такой поступок показался бы возбуждающим опасения, признаком алкоголизма, нервозности, слабости, дурного воспитания. Но у такого мастера самоконтроля, как Генри, этот жест означал нечто совершенно другое: желание. Когда я увидела, как Генри пьет коньяк, мне впервые пришло в голову, что он, возможно, не тот, за кого я его принимала, что он может оказаться опасным для меня. Я начала наблюдать за Генри – и увидела много чего еще. Это было как собирать лисички. Сначала не видишь ничего, потом видишь кое-что, а потом грибы вдруг везде, куда ни глянь. Второе, на что я обратила внимание в Генри, был его смех. Он умел смеяться. Звучит странно, но большинство людей не смеются. Они растягивают рот, как-то кашляют, квохчут, но не смеются по-настоящему. Генри смеялся открыто, беспечно, такой смех никак не вязался с его сдержанным обликом. Чем дольше мы работали вместе, тем чаще я ловила себя на том, что пытаюсь выманить этот смех, просто чтобы посмотреть, как Генри, согнувшись, падает на рабочий стол или откидывается на спинку стула – слезы льются из глаз, обнажаются ровные белые зубы. Да, третье: у него были необыкновенно красивые зубы. Вообще же Генри был заурядный человек. Он исполнял свои рабочие обязанности прилежно, без оригинальности. Избегал рискованных решений. В недели, когда он дежурил в кухонном закутке, кухня бывала убрана безупречно. Он не был замкнутым, но не был и открытым, ничего не рассказывал о себе, пока его не спрашивали напрямую. Тогда он отвечал – вежливо и коротко. Что он делал в выходные, что он думает о новом фильме, куда поедет в отпуск. Он выдавал информации не больше и не меньше, чем требовалось, чтобы ответить на вопрос. Часто он предпочитал перевести разговор на спросившего – похоже, не потому, что человек этот был ему особенно интересен, а из вежливости или (как я начала понемногу подозревать) чтобы избежать разговоров о самом себе. Когда сослуживцы приглашали Генри на дни рождения, пикники, выпить пива после работы, он почти всегда отклонял приглашения, вежливо и под извинительными предлогами. День рождения тетушки, стирка, он должен уехать, так что увы. В следующий раз – с удовольствием. Генри был человеком, который никому не мешает и которому поэтому никто не мешает. На работе все единодушно считали Генри Фалля приятным коллегой, но никто не обращал на него особого внимания. И когда я начала наблюдать за ним, мне пришло в голову, что эта дружелюбная дистанция, эта почти изощренная скромность были не случайными. Он сам так устроил. Генри хотел, чтобы все было именно так. Его внешность тоже говорила о нем не слишком много. Он выглядел как мальчик из маленького города, выросший в доме с ухоженной лужайкой, за белым забором. Командные игры и картинки-головоломки, летний лагерь “Пионер”. Он был чуть выше среднего роста, с квадратными плечами, словно в юности занимался спортом, но потом бросил. Без лишнего веса, но и не худой. Приветливый взгляд, темно-русые волосы. Он редко стригся, но щеки каждое утро бывали гладко выбриты. На бледном носу проступали веснушки, но невозможно было понять, загорают ли его плечи под летним солнцем или просто слегка обгорают. Зимой он носил варежки и шапку. Иногда на нем оказывались цветные носки с рисунком. Можно было подумать, что у него есть пестрый галстук, только он его не носит. Голос негромкий, слегка скрипучий. Он производил впечатление не то соседа, не то чьего-то друга детства – кого-то, кого ты встречала прежде, но не помнишь где. Человек, которого не замечаешь в толпе. Если бы я не увидела, как Генри глотает коньяк, я бы, вероятно, не обратила на него внимания. Я начала собирать информацию о Генри – то немногое, что нашлось. Он никогда не упоминал ни о детях, ни о жене, ни о подружке, так что я предположила, что он живет один. Как-то вечером я видела его на перроне с женщиной не из нашего отдела. Ее красота наводила на мысли об аристократии прежних времен – безупречный шоколадно-каштановый “паж” и пальто с меховым воротником; смеясь, она касалась его руки так, что я стала думать про них “они”. Может быть, пара, или по крайней мере спали друг с другом. Я попыталась представить себе их вместе, как они страстно занимаются любовью на смятых простынях, но собрать картинку оказалось сложно. Мысль о Генри, утратившем на время сдержанное спокойствие, смутила меня, но накрепко засела в голове. Я обнаружила, что, когда мы работаем вместе, я часто сижу, не сводя взгляда с его рук. Оставаясь одна, я пыталась представить себе его руки на своем теле, но не в силах была вообразить саму ситуацию, и все кончалось тем, что я чувствовала не возбуждение, а неловкость. Это было нелепо. И все же я не могла выбросить эти мысли из головы. После того как я видела Генри пьющим коньяк, прошло несколько недель, и мы оказались в одном проекте. Ничего примечательного в проекте не было – рутинная задача, выполнить – и перейти к следующей. Но как только мы начали сотрудничать, произошло нечто, удивившее, полагаю, нас обоих: мы отлично сработались. То, что казалось скучнейшим рабочим заданием, оказалось вдруг интересным делом; неделя шла за неделей, а мы все чаще оставались в конторе вдвоем, погрузившись в обсуждение деталей, не интересных никому, кроме нас. Между нами возникло какое-то интуитивное взаимопонимание, отчего быть вместе стало приятно. Я помню, как ждала тех вечеров. Сотрудники уходили домой, этаж погружался в темноту, оставался лишь островок люминесцентного света, где сидели мы – с кружками кофе, с бумагами и завернутыми в пленку бутербродами с соленым огурцом, из автомата в коридоре. Генри словно выползал из своей раковины. С закатанными выше локтя рукавами, с взлохмаченными волосами (он снова и снова ерошил их, кажется, бессознательно) он становился более человечным. В итоге наше отделение представили к премии за вклад в работу министерства, но когда премия ушла в другой отдел, я бросила о ней думать. Для меня огромной нежданной наградой стало то, что я открыла для себя Генри. Но на следующий день у кофейного автомата я поняла: он разочарован. Когда я упомянула о премии, у Генри сделался сердитый вид, и он ответил коротко и резко. Генри, поняла я вдруг, на свой корректный, сдержанный манер бесится из-за проигрыша. Тогда я и поняла: в Генри, что не вязалось с его скромным видом, силен дух соревновательности. Через несколько дней наш юный шеф пригласил нас на ужин, желая воспользоваться случаем и продемонстрировать, сколь высоко ценит нашу работу, даже если премия досталась не нам. “Для меня как для руководителя все равно победили вы”, написал он в еженедельном письме, когда было объявлено о вечеринке в ресторане. Я подозревала, что он переписал эту фразу непосредственно из министерского руководства для начальников. Ужин проходил в одном из самых модных ресторанов города; заведение славилось тем, что в меню были импортные свежие ананасы, а электричество почти никогда не гасло. В действительности еда оказалась невкусной и дорогой, а официанты надменными. Я сидела рядом с Генри. Мне было слегка неудобно оттого, что я рядом с ним перед другими, словно мы, смущенно произнося тосты за проект, не получивший премии, признаемся в чем-то интимном, так что я не заметила, сколько раз прямые, как палка, официанты подливали мне в бокал. Где-то к середине ужина я поняла, что напилась. Генри отвечал на мои все более бессвязные вопросы о его частной жизни дружелюбно, но сдержанно и совсем не так, как в те вечера, когда мы с ним оставались в пустой конторе вдвоем. Он словно пытался по возможности вежливо восстановить дистанцию между нами и вместо того, чтобы беседовать со мной, бо?льшую часть ужина допрашивал сослуживца на предмет преимуществ и недостатков внесения компоста на садовом участке. Уже по дороге домой, в такси, меня накрыло тоскливое чувство, что я как-то осрамилась, хотя не знала точно как именно. За окном одинокие ночные прохожие торопились домой или по эспланаде Союзников, и хлопья снега гнались за ними. Я оставила таксисту слишком щедрые чаевые, отперла дверь квартиры, стащила в прихожей сапоги, бросила одежду на полу гостиной и улеглась на кровать прямо на покрывало. Дурнота стояла в горле холодным комом, и казалось, что кровать несется куда-то по невидимому туннелю. Я легла на спину, постаралась сосредоточить взгляд на точке на потолке и незаметно для себя уснула. Мне приснился Генри. Мы лежали в одном белье на кровати, в большой белой комнате с развевающимися шторами на фальш-окне. Я все ждала, что мы начнем целоваться, но всякий раз что-то мешало. Время болезненно растягивалось и сжималось. Внезапно в комнате началась шумная вечеринка. Люди входили, искали какие-то вещи, Генри вышел и тоже что-то искал, потом вернулся, но тут же снова встал с кровати. “Сейчас, – подумала я во сне, – сейчас он меня поцелует”. Проснувшись от звонка будильника, я сначала не могла сообразить, где я, но едва я поняла, что лежу в собственной кровати, как мне тут же захотелось провалиться назад, в сон. Как в тумане, я приняла душ, почистила зубы, оделась, не понимая, что делаю. Каждая клеточка тела стремилась оторваться и улететь, и по дороге на работу я сидела в электричке, скорчившись, словно меня ударили в живот. Меня мучило похмелье, тело горько сожалело о вчерашнем; я никак не могла припомнить, кому что говорила вчера вечером в ресторане. Глядя на серые окраины, мелькающие за окном по дороге в министерский городок, и вертя в уме каждое слово и каждое действие, какое только могла вспомнить из вчерашнего дня, я вдруг осознала, что влюбилась в Генри. Через несколько недель шеф вызвал меня к себе в кабинет и попросил собрать “dream team[3]”, как он выразился. Надо было произвести разведку на местности и составить смету для возможной гуманитарной миссии в протекторате Кызылкум, на границе между Туркменистаном и Узбекистаном, в районе, находившемся после Второй холодной войны начала 2000-х годов под патронатом Союза. Чем больше рассказывал шеф, тем безнадежнее все выглядело. Уже сам проект помощи – такой, каким он вырисовывался из этого туманного описания, – казался почти неосуществимым, и столь же нелегким делом был расчет трудозатрат, материалов и персонала, исходя из комбинации невнятных условий и скудного бюджета, но все же, пока шеф говорил, у меня начался зуд в коленках. Я скорее почувствовала, чем поняла из его слов, что мне – может быть, в виде исключения – удастся сделать что-то значимое. Что-то хорошее. Может, придется засесть за стол и погрузиться в расчеты, заняться координированием работы нескольких плохо организованных отделов, а времени практически в обрез. В общем, это было неподъемное задание, но я не могла отделаться от чувства, что где-то там, подо всеми слоями бюрократии и проволочек, мерцает некая возможность. И я согласилась; немалое удовольствие мне доставило изумление на лице нашего шефа, когда я, удостоверившись, что у меня действительно карт-бланш на набор сотрудников, согласилась выполнить задание.