Часть 2 из 3 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Хиллбилли многие вещи любят называть по-своему. Речные раки у нас «плавунцы», рыбные мальки – «маляхи». Долина с отвесными склонами обычно называется «оврагом», но я скажу «овраг», только объясняя другу, что такое «балка». Бабушек и дедушек тоже везде зовут по-разному: «нэнни», «по-по», «грэнни» и так далее. Но я никогда не слышал, чтобы говорили «мамо» и «папо» где-то за пределами нашей общины. Эти слова – только для хиллбилли.
Мои бабушка с дедушкой, Мамо и Папо, Бонни Блантон и Джим Вэнс… Они потратили на меня последние годы жизни, постарались привить семейные ценности и убеждения, вместо родителей преподали важнейшие уроки. Они заставили меня поверить в свои силы и дали шанс осуществить «американскую мечту». Вряд ли сами они в юные годы рассчитывали добиться успеха. Что у них тогда было? Аппалачские горы и крохотная школа с одним учителем по всем предметам – где уж тут мечтать о будущем…
О юных годах Папо нам известно мало, практически ничего. Можно сказать, что, по меркам хиллбилли, его семья считалась весьма влиятельной. Один из их далеких предков, которого тоже звали Джимом Вэнсом, породнился с семьей Хэтфорд, а потом вступил в ряды бывших конфедератов, зовущих себя «Дикими котами». В стычке он убил солдата армии Союза, Асу Хармона Маккоя, и тем самым положил начало самой известной семейной вендетте в американской истории[4].
Наш Папо – Джеймс Ли Вэнс – родился в 1923 году. Второе имя ему дали в честь его отца, Ли Вэнса. Тот умер спустя несколько месяцев после рождения сына, и убитая горем мать, Голди, отправила Папо к свекру, Папаше Талби, человеку весьма суровому, владевшему небольшой лесопильней в Джексоне. Голди иногда присылала им деньги, но сына навещала редко. Так что первые семнадцать лет своей жизни Папо прожил у Талби.
Домик у Папаши Талби был крохотным, всего на две комнаты, и стоял он по соседству с усадьбой, где жили Блейн и Хэтти Блантон со своими восемью детьми. Хэтти пожалела мальчика, оставшегося без родителей, и фактически заменила ему мать. Вскоре Джим стал едва ли не членом ее семьи: большую часть времени он проводил с мальчишками Блантон и обедал на кухне у Хэтти. Логично, что в жены он выбрал их старшую дочь.
Джим породнился с людьми весьма крутого нрава. В Бритите о Блантонах ходила дурная слава, за их семейством из прошлого тоже тянулся кровавый след.
Прадед Мамо в начале XX века баллотировался на должность городского судьи, но его сын Тилден – дед Мамо – в день выборов убил одного из родственников главного конкурента2. О том случае даже писали в «Нью-Йорк тайме», и в статье особенно любопытны два момента. Во-первых, Тилдена за убийство так и не посадили. Во-вторых, по словам газеты, в округе после этого «начались волнения»3.
Когда я впервые прочитал о тех событиях, то испытал прежде всего гордость. Вряд ли кто-то еще из моих предков удостаивался чести быть упомянутым на страницах «Нью-Йорк тайме» – самой популярной газеты страны. А если и удостаивался, то повод, разумеется, был не столь значимым. Подумать только – взять и сорвать выборы! Как говаривала Мамо, можно вывезти мальчика из Кентукки, а вот Кентукки из мальчика – никогда[5].
Не могу даже представить, о чем думал Пайо, когда делал Мамо предложение. Бабуля происходила родом из семьи, где сперва стреляют и лишь потом задают вопросы. Ее отцом был закоренелый хиллбилли с десятком наград за воинскую службу; кровавых подвигов ему хватило бы не на одну передовицу в федеральной прессе. Да и сама Бонни Блантон оправдывала свою жуткую родословную; как говорил мне потом один армейский вербовщик, даже в корпусе морпехов безопаснее и спокойнее, чем у меня дома. «Инструкторы из тренировочного лагеря, конечно, те еще гады, – смеялся он, – но до твоей бабки им далеко!» И все же мой дед не испугался. В 1947 году Мамо и Папо, будучи еще подростками, заключили в Джексоне брак.
После Второй мировой войны, когда эйфория победы схлынула и люди приспособились к жизни в мирных условиях, жители Джексона разделились на две категории: одни решили порвать с корнями и перебраться в промышленный центр новой Америки, другие предпочли остаться дома. Бабушке и дедушке, невзирая на их юный возраст – четырнадцать и семнадцать лет соответственно, – пришлось решать, на чьей они стороне.
Как однажды сказал Папо, для многих его друзей единственным вариантом была работа по добыче угля неподалеку от Джексона. Те, кто остался в Джексоне, всю жизнь потом провели в нищете. Поэтому Папо вскоре после женитьбы забрал молодую жену и увез ее в Мидлтаун, крохотный город в Огайо, где бурно развивалась промышленность. По крайней мере, такую версию событий рассказывали бабушка и дедушка. Как и большинство семейных легенд, в целом их история правдива, но некоторые детали все-таки опущены. Когда я последний раз был в Джексоне, мой двоюродный дед Арчи – бабушкин зять и последний представитель того поколения – познакомил меня с женщиной по имени Бонни Смит. Та прожила по соседству с Блантонами целых восемьдесят четыре года. В юности они с Мамо были лучшими подругами. Так вот, если верить Бонни Смит, отъезд Мамо и Папо вызвал ужасный скандал!
В 1946 году у Бонни Смит и Папо был роман. Я не совсем понимаю, что это значило в Джексоне тех лет – что они заключили помолвку или просто встречались. Бонни Смит про Пайо практически не рассказывала, упомянула только, что он был «умопомрачительно красив». Она помнила лишь одно: в какой-то момент, все в том же 1946 году, он изменил ей с ее лучшей подругой – Мамо. Мамо в ту пору было тринадцать лет, Пайо – шестнадцать, но их интрижка завершилась беременностью. Именно беременность вынудила юных возлюбленных покинуть Джексон, поскольку новость о скором пополнении в семье не вызвала восторгов ни у моего жуткого прадеда, ветерана войны, ни у дядек, строго блюдущих честь сестры, ни у вооруженных до зубов соседей. А самое главное, что Бонни и Джим Вэнс не могли прокормить в Джексоне даже себя, что уж говорить про ребенка. Поэтому они сбежали в Огайо: сперва в Дайтон, а потом, пожив там немного, перебрались в Мидлтаун.
Мамо иногда рассказывала о своей дочери, которая умерла еще младенцем, но мы все считали, что та родилась уже после дядюшки Джимми, их старшего ребенка. Всего у Мамо за десять лет после рождения Джимми и до появления на свет моей матери случилось восемь выкидышей. Однако недавно моя сестра нашла свидетельство о рождении некоей «девочки» Вэнс, видимо, той самой тетушки, которую мы не знали, и в документах стояла дата смерти. Ребенок, заставивший наших бабушку и дедушку перебраться в Огайо, не прожил и недели. Судя по датам, убитая горем мать соврала о своем возрасте: ей на момент родов было всего четырнадцать лет, а новоиспеченному отцу – семнадцать; скажи они правду, ее вернули бы в Джексон, а Папо отправили бы в тюрьму.
Итак, первое столкновение Мамо с взрослой жизнью привело к трагедии. Сегодня я частенько задаюсь вопросом: а уехали бы они из Джексона, если бы не ребенок? Судьба Мамо – судьба всей нашей семьи – сложилась благодаря младенцу, который прожил всего шесть дней.
Впрочем, какие бы мотивы – экономические или личные – ни привели моих предков в Огайо, пути назад у них уже не было. Папо нашел работу в «Армко» – крупной сталелитейной корпорации, которая активно набирала персонал в восточных угледобывающих районах Кентукки. Представители «Армко» часто ездили по городкам вроде Джексона и сулили лучшую жизнь каждому, кто решится переехать на север (причем говорили они чистую правду). Политика корпорации провоцировала массовую миграцию: на работу в первую очередь принимались кандидаты, у которых в «Армко» уже трудился кто-то из родственников. «Армко» не просто выманивала молодых мужчин из Кентукки – она поощряла их забирать с собою целые семьи.
Похожей стратегии придерживались и многие другие промышленные компании, причем вполне успешно. Так, исследователи зафиксировали две крупные волны миграции из Аппалачей в промышленно развитые районы Среднего Запада. Одна началась вскоре после Первой мировой войны, когда вернувшиеся домой солдаты поняли, что не могут найти работу в экономически неразвитых тогда областях Кентукки, Западной Вирджинии и Теннесси. Завершилась она Великой депрессией, больно ударившей по экономике севера4. Мои бабушка и дедушка были частью второй волны, состоявшей из аппалачских ветеранов и молодежи 1940-1950-х годов5. Кентукки и Западная Вирджиния тогда сильно отставали в развитии от соседей: в горах было лишь два ресурса, важных для экономики северных регионов: уголь и люди. Аппалачи щедро экспортировали и то, и другое.
Точное количество переселенцев назвать сложно, потому что ученые обычно замеряют «чистый отток» – общее число уехавших минус число прибывших. Однако многие семьи часто ездили туда-обратно, искажая данные. Несомненно одно – по «магистрали хиллбилли» (так метафорично именовали это явление северяне, наблюдающие со страхом, как их города и села заполоняют люди вроде моих бабки и деда) прошло огромное количество народа. Масштабы миграции потрясают воображение. В 1950-е годы из каждых ста жителей Кентукки на север уехало тринадцать. В некоторых районах эти цифры были еще выше: округ Харлан, например, прославившийся после документального фильма о забастовках (фильм получил премию Оскар[6]), потерял не менее тридцати процентов населения. В 1960-е один миллион жителей Огайо – десятая часть! – местом рождения называл Кентукки, Западную Вирджинию или Теннесси. И это без учета мигрантов, перебравшихся из других штатов, а также детей и внуков – коих было неимоверное количество, потому что в среде хиллбилли всегда наблюдалась более высокая рождаемость, нежели у коренных северян6.
Иными словами, мои бабушка и дедушка лишь последовали общему примеру. На север вместе с ними переместилась значительная часть региона. Вам нужны еще доказательства? Езжайте на любое оживленное шоссе в Кентукки или Теннесси на следующий день после Дня благодарения или Рождества: едва ли не каждый встречный автомобиль, что вы там увидите, будет с номерами Огайо, Индианы или Мичигана. Это машины хиллбилли, которые возвращаются домой после праздников.
Родные Мамо тоже поддались общему ажиотажу. Из семи ее братьев и сестер трое – Пет, Пол и Гэри – переехали в Индиану и занялись строительным бизнесом. Каждый открыл успешное дело и неплохо обустроил свой быт. Роуз, Тиберри, Бетти и Дэвид остались в Джексоне. Им в финансовом отношении пришлось затянуть пояса, разве что дядюшка Тиберри более-менее наладил жизнь по меркам Джексона. В общем, те, кто уехал, в конце концов заняли более высокое социально-экономическое положение, нежели те, кто остался. Пайо мудро предвидел, что других перспектив у хиллбилли просто нет.
Наверное, бабушке и дедушке было непросто освоиться в чужом городе. Впрочем, хоть они и остались без близких, в Мидлтауне им было с кем найти общий язык. Большинство жителей города оказались приезжими, причем многие прибыли из Аппалачей. Рекрутская политика корпораций, предпочитавших нанимать целые семьи, привела к вполне предсказуемому результату7. На всей территории промышленного Среднего Запада, куда ни глянь, толпились переселенцы. Как говорится в одном исследовании, «миграционный процесс не столько разрушал домохозяйства и поселения, сколько перемещал их целиком в соседний регион»8. В Мидлтауне 1950-х годов бабушка и дедушка очутились в привычной им обстановке – и в то же время совершенно чужой. С одной стороны, они впервые оказались без поддержки родственников и соседей; с другой, их по-прежнему окружали такие же хиллбилли, как они сами.
Хотелось бы сказать, что устроились они замечательно, вырастили успешных детей и вышли на пенсию достойными представителями среднего класса. Увы, это не совсем соответствует реальности. Правда в том, что им пришлось прокладывать себе дорогу силой.
На людей, покинувших горы Кентукки в поисках лучшей жизни, тут же наклеивались ярлыки. У хиллбилли есть одна поговорка – «нацепил штаны не по размеру», которая очень метко описывает выскочек; тех, кто слишком много о себе мнит. Эту фразу бабушка и дедушка не раз слышали в свой адрес от коренных жителей Огайо. Еще они остро тосковали по родным, оставшимся в Джексоне, поэтому навещали их при первой же возможности. Такое поведение в принципе характерно для аппалачских мигрантов: по статистике, более девяноста процентов переселенцев периодически навещают родных, а каждый десятый ездит домой не реже одного раза в месяц9. Бабушка и дедушка тоже часто наведывались в Джексон, хотя в 1950-е годы дорога занимала около двадцати часов. Экономическая мобильность оказалась сопряжена со многими проблемами и накладывала на переселенцев немало обязательств.
Многие соседи глядели на хиллбилли с подозрением. Для белых обитателей Огайо, представителей устоявшегося среднего класса, приезжие работяги, разумеется, были отнюдь не ровней. Они рожали чересчур много детей и слишком часто приглашали к себе родню. Братья и сестры Мамо порой жили у нее по несколько месяцев, пытаясь найти работу за пределами Аппалачей. Иными словами, многие традиции и привычки хиллбилли встречали резкое неодобрение со стороны коренных жителей Мидлтауна. В одной книге, «Аппалачская одиссея», говорится о наплыве хиллбилли в Детройт: «Дело не только в том, что мигранты из Аппалачей, деревенщина по натуре, казались не к месту в городе среднезападных белых. Они разрушали привычное представление северян о том, как себя надо вести… Внешне они ничем не отличались от тех, кто управлял экономической, политической и социальной жизнью региона на местном и на федеральном уровнях. Однако на самом деле хиллбилли слишком многое позаимствовали у чернокожих южан, тоже прибывавших в Детройт в неимоверном количестве»10.
Один из приятелей Пайо, хиллбилли из Кентукки, с которым тот познакомился уже в Огайо, работал почтальоном на их улице. Вскоре после переезда на него ополчились власти – из-за кур, которых тот держал во дворе. Он разводил их так же, как Блантоны у себя в балке: каждое утро собирал яйца, а когда птиц становилось слишком много, отбирал несколько самых старых и сворачивал им шеи, разделывая прямиком под окнами. Можете представить, что испытывала благовоспитанная барышня, в ужасе глядя, как сосед из Кентукки душит орущих цыплят буквально в нескольких ярдах от ее забора? Мы с сестрой до сих пор называем нашего почтальона «птичником» и даже сейчас, годы спустя, припоминаем, как Мамо, услыхав про очередное предписание властей, выдала свое фирменное: «Чертовы земельные законы[7]. Пусть уроды, что их придумали, плюнут на них и подотрутся».
С переездом в Мидлтаун возникли и другие проблемы. В Джексоне понятие личной жизни существовало лишь в теории. На практике родственники, друзья и соседи в любой момент могли заявиться без приглашения. Матери читали дочерям наставления, как правильно воспитывать детей; отцы учили сыновей работать; братья напоминали мужьям своих сестер, как надлежит обращаться с женами. Навыки семейной жизни люди усваивали на примере соседей. В Мидлтауне же было принято считать, что твой дом – твоя крепость.
Однако для Папо и Мамо в этой крепости было слишком пусто. Привыкнув к старинным обычаям, они пытались следовать им в мире, где семьи держатся обособленно, а понятие личной жизни ставится превыше всего. Они только-только поженились, но рядом не было никого, кто научил бы их правилам семейной жизни. Ни бабушек, ни тетушек, ни братьев, ни кузенов, которые помогли бы им с младенцем или домашними заботами. Единственной близкой родственницей оказалась Голди, мать Папо. Однако для сына она была чужой, а Мамо не испытывала к ней ни малейшего уважения, презирая за то, что та бросила ребенка.
Понемногу, с годами, Мамо и Папо привыкали к новой жизни. Мамо сдружилась с «соседскими леди» (так она называла соседок). Папо в свободное от работы время чинил автомобили, и постепенно находил общий язык с коллегами. В 1951 году у них родился сын, мой дядюшка Джимми, истинный гений. По словам Мамо, Джимми научился сидеть в две недели, пошел в четыре месяца, заговорил законченными фразами уже к первому дню рождения, а в три начал читать классические романы (правда сам дядюшка позднее признавался, что это было «некоторым преувеличением»). Они навещали бабушкиных братьев в Индианаполисе и ездили на пикники с новыми приятелями. В общем, жили, как говорил дядюшка Джимми, обычной жизнью «типичного среднего класса». Может быть, немного скучно, но по некоторым меркам даже счастливо – когда есть с чем сравнивать.
Однако не всегда дела шли гладко. Однажды они отправились в центр купить рождественские подарки. Джимми отпустили одного, чтобы тот выбрал себе игрушку по душе.
«Эту штуку рекламировал и по телевизору, – вспоминал он недавно. – Такой пластиковый пульт, похожий на панель от штурмовика. Он светился, а еще из него можно было стрелять дротиками. В общем, делать вид, будто ты летчик за штурвалом истребителя». Джимми зашел в аптеку, где продавались подобные игрушки, взял ее с витрины и начал крутить в руках. Продавцу это не понравилось. Он велел положить игрушку на место и выйти. Мальчику пришлось стоять у дверей на морозе, пока Мамо с Папо его не заметили и не спросили, почему он не заходит внутрь.
– Мне нельзя, – сказал Джимми отцу.
– Это еще почему?
– Просто нельзя.
– Ну-ка быстро говори, в чем дело!
Джимми указал на продавца:
– Дядя очень разозлился и выгнал меня. Поэтому заходить теперь я боюсь.
Мамо и Папо ворвались в магазин и стали орать на продавца. Тот объяснил, что Джимми играл с очень дорогой игрушкой. «Этой?» – спросил Папо, беря ее в руки. Продавец кивнул, и Папо со всех сил швырнул ее на пол. А потом начался хаос. Как рассказывал дядюшка Джимми: «Они будто сошли с ума. Папо принялся ломать другие игрушки, а Мамо – сбрасывать товар с полок и орать: “Давай сверни этому уроду шею!” Папо наклонился к продавцу и очень четко произнес: “Скажешь еще хоть слово моему сыну, и я тебя удавлю, понял?” Парень чуть не умер со страху. А мне хотелось одного – поскорее оттуда свалить». Продавец немедленно извинился, и Вэнсы ушли, как ни в чем не бывало продолжив гулять по магазинам.
Так что даже в лучшие времена Мамо и Папо приходилось несладко. Мидлтаун был для них совсем другим миром. На грубость продавцов здесь полагалось жаловаться администрации магазина. Папо надлежало ходить на работу, а Мамо – готовить ужин, стирать и воспитывать детей. Однако рукодельные кружки, пикники и коммивояжеры, торгующие пылесосами, – все это было не для женщины, которая подростком двенадцати лет чуть не застрелила человека. Ей никто не помогал с детьми, пока те были маленькими и требовали ежеминутного присмотра, поэтому времени на другие занятия просто не оставалось. Многие годы спустя она вспоминала, что в тихом пригороде Мидлтауна середины XX столетия чувствовала себя как в тюрьме. Или, если говорить ее словами, «женщинам тогда вообще приходилось хреново».
У Мамо были мечты – но не было ни малейшего шанса их исполнить. Самой большой отрадой в ее жизни оказались дети: и в прямом смысле (старость она всецело посвятила внукам), и в переносном (она смотрела по телевизору всевозможные шоу про несчастных сирот, потом выскребала из копилки последние гроши и покупала соседским бедным ребятишкам обувь или что-то для школы). Детские слезы ранили ее в самое сердце. Мамо часто говорила о том, как ненавидит людей, которые плохо обращаются с детьми. Я так и не понял: то ли над ней в свое время тоже измывались, то ли она просто сожалела о том, что ее детство слишком быстро закончилось. Наверняка в прошлом была какая-то темная история, но я, скорее всего, уже никогда ее не узнаю.
Мамо мечтала стать юристом в сфере прав защиты детей, чтобы оберегать тех, кто не смеет сам подать голос. Однако к этой цели никогда не стремилась – возможно, поскольку не имела ни малейшего представления, как к ней подступиться. Мамо ни дня не проучилась в старшей школе. Успела родить и похоронить ребенка прежде, чем получила водительские права. Даже если бы она знала, что от нее требуется, карьера начинающего юриста никак не вписывалась в ее новый образ жизни с мужем и тремя детьми на руках.
Несмотря на неурядицы, бабушка с дедушкой свято верили в «американскую мечту» и в то, что ее можно добиться упорным трудом. Они, конечно, не испытывали иллюзий, будто происхождение и социальное положение в Америке ничего не решают. Про политиков Мамо говорила: «Все они банда воров и мошенников», но Папо был убежденным демократом. Пусть работа в «Армко» у него ладилась, он, как и прочие хиллбилли, ненавидел угольные компании Кентукки. Для Папо и Мамо не все богачи были плохими, зато у любой сволочи обязательно за душой имелся капитал. Собственно, поэтому Папо и стал демократом: эта партия защищала интересы трудящихся. Понемногу его взглядами заразилась и Мамо: все политики воруют, а если есть редкие исключения – то только среди приверженцев «Коалиции нового курса» Франклина Делано Рузвельта[8].
И все же Папо и Мамо свято верили: упорным трудом можно добиться многого. Они знали, что жизнь – это борьба и что, хотя их возможности ограничены, это еще не повод складывать руки. «Не будь тупым неудачником, не думай, что все вокруг против тебя, – повторяла бабушка. – Тебя ждет блестящее будущее, надо лишь захотеть».
Окружающие эту веру разделяли, и в 1950-е годы казалось, что на то есть все основания. За два десятилетия переселенцы-хиллбилли догнали местных жителей по уровню доходов. И все же за финансовым благополучием скрывалась их культурная беспомощность; мои бабушка с дедушкой, добившись экономической стабильности, вряд ли до конца ассимилировались в чуждой для них среде. Одной ногой они по-прежнему стояли в прошлом. Понемногу заводили новых друзей, но корнями оставались в Кентукки. Они терпеть не могли домашних питомцев и не понимали, зачем иметь дома «мелких тварей», которых нельзя употребить в пищу. Впрочем, уступив детским уговорам, все-таки заводили кошек и собак.
Их дети, однако, выросли совсем другими. Моя мать была из поколения, которое родилось уже на индустриальном западе, вдали от гор и однокомнатных сельских школ. Эти дети ходили в обычные учебные заведения, рассчитанные на тысячу учеников. Для моих бабушки и дедушки главной целью было вырваться из Кентукки и дать детям хороший старт. Те же, в свою очередь, должны были использовать эту возможность и двигаться дальше. Увы, в реальности вышло иначе.
Прежде чем Линдон Джонсон и Аппалачская региональная комиссия[9] открыли новые трассы к юго-востоку от Кентукки, от Джексона до Огайо вел лишь один маршрут – шоссе номер 23. Эта дорога имела такое важное значение в переселении хиллбилли, что Дуайт Йоакам[10] написал о северянах песенку, где те критикуют аппалачских детей, якобы обученных лишь трем занятиям: читать, писать и кататься по двадцать третьему шоссе. Строки своей песни Дуайт Йоакам мог позаимствовать из дневника моей бабушки, где та писала:
«Они думают, что, обучившись читать, писать и кататься по двадцать третьему шоссе, добьются лучшей жизни, о которой прежде не смели и мечтать. Они не знают, что старая разбитая трасса увезет их в мир, полный боли и страданий».
Мамо и Пайо удалось уехать из Кентукки, но на личном горьком опыте и на примере своих детей они убедились, что шоссе номер 23 привело их совсем не туда, куда они рассчитывали попасть.
Глава третья
У Папо и Мамо было трое детей – Джимми, Бев (моя мать) и Лори. Джимми родился в 1951 году, когда Мамо и Папо еще только привыкали к новой жизни. Они хотели большую семью, поэтому, невзирая на череду неудач и выкидышей, предпринимали все новые и новые попытки. Мамо потеряла девятерых детей. И это оставило на ее сердце глубокие шрамы. В колледже я узнал, что выкидыш может быть спровоцирован сильным стрессом, особенно на ранних сроках беременности. Порой я невольно думаю о том, сколько дядюшек и тетушек у меня могло быть, если бы не трудности тех лет, к которым добавилось еще и пьянство деда? Все же они пережили то страшное десятилетие, и в конечном счете их страдания окупились: 20 января 1961 года, в день инаугурации Джона Ф. Кеннеди, родилась моя мать, а еще через два года – тетушка Лори. На этом по каким-то своим причинам Папо и Мамо решили остановиться.
Дядюшка Джимми рассказывал о своей жизни до рождения сестер: «Мы были обычной семьей среднего класса, вполне себе счастливой. Помню, как смотрел по телевизору “Проделки Бивера”[11] и думал, что сериал прямо-таки про нас».
Тогда я просто кивнул и благополучно выкинул дядюшкины слова из головы. Однако позднее, вспоминая тот разговор, вдруг понял, что посторонним людям он показался бы бредом. Нормальные родители среднего класса, про которых снимают сериалы, не пытаются разгромить аптеки, потому что продавец нагрубил их ребенку. Для Папо и Мамо растоптать товары было обычным делом – так поступили бы любые хиллбилли ирландско-шотландского происхождения, вздумай кто обидеть их сына. Позднее дядюшка Джимми признался: «Мы были очень близки, но, как и все в нашем семействе, в один момент могли прийти в бешенство».
Какой бы лад ни царил в семье, с появлением в 1962 году второй дочери – Лори (которую я зову тетушкой Ви) – отношения стали сложнее. С середины 1960-х Папо начал пить сильнее прежнего, а Мамо замкнулась. Соседские дети предупреждали почтальона, чтобы тот держался подальше от «злой ведьмы» на Маккинли-стрит. Тот не послушал мудрого совета, и на пороге дома его встретила женщина с длинной ментоловой сигаретой в зубах, которая велела ему «свалить на хрен» с ее крыльца. В те годы еще не было слова «барахольщица», но Мамо соответствовала всем критериям этого понятия, причем с каждым годом все сильнее. В доме копился бесполезный хлам, которому было место лишь на свалке.
Если слушать байки тех лет, возникает чувство, что Папо и Мамо жили двумя разными жизнями. Публичная – это работа, школа… Та жизнь, которую видели остальные, и со стороны она казалась вполне успешной: дедушка зарабатывал столько, что его прежним друзьям из Кентукки и не снилось; он любил свою работу и старался делать ее с душой; дети ходили в современно оборудованную школу, а бабушка следила за домом, по меркам Джексона считавшимся шикарным особняком в две тысячи квадратных футов: с четырьмя спальнями и отличной сантехникой.
Однако в стенах дома была совсем другая жизнь. «Сперва, подростком, я не замечал ничего особенного, – рассказывал дядюшка Джимми. – В таком возрасте ты обычно занят своими проблемами, и тебе ни до чего нет дела. Но все было плохо. Отец постоянно уходил из дома, мать перестала следить за хозяйством. Повсюду валялось барахло, грязная посуда… Еще они постоянно дрались. Жуткое, в общем, было время».
Культура хиллбилли превращала чувство гордости, преданность семье и причудливый сексизм в воистину взрывоопасную смесь. До замужества Мамо ее братья были готовы прирезать каждого, кто глянет на нее без должного уважения. После свадьбы ее муж переставал считаться чужаком, и они терпели любые его выходки, за которые прежде, в Джексоне, убили бы без раздумий. «Когда мамины братья приезжали, то сразу принимались вместе с отцом пить, – вспоминает дядюшка Джимми. – А потом трепались про жен. Больше всех – дядюшка Пет. Я бы и рад был не слушать про их похождения, но приходилось терпеть. Они вели себя так, как того требовали от мужчин наши традиции».
А вот Мамо чувствовала себя преданной – в ее глазах подобный треп был самым страшным грехом. Вздумай ее критиковать кто-нибудь из семьи, она ответила бы просто: «Извини, но ты меня бесишь» или «Ты знаешь, что я тебя люблю, но умоляю: заткнись и не зли меня». Однако услыхав, что про нее высказывается кто-то со стороны, она всегда слетала с катушек: «Я не знаю этих людей. Не смей обсуждать свою семью с посторонними. Слышишь? Не смей!» Мы с моей сестрой Линдси могли драться как кошка с собакой, и она практически никогда не вмешивалась в наши разборки. Но стоило мне ляпнуть кому-то из друзей, что я ненавижу сестру, как Мамо обязательно говорила при случае, когда мы оставались наедине, что мой поступок непростителен. «Как ты смеешь обсуждать свою сестру с каким-то мелким засранцем? Через пять лет ты даже имени его не вспомнишь. А сестра у тебя останется на всю жизнь».
И вот в ее собственном доме самые близкие мужчины – муж и братья – обсуждали ее недостатки!
Папо, казалось, нарочно норовил опорочить образ типичного отца семейства среднего класса. Порой это было забавно. Он объявлял, например, что идет в магазин, спрашивал у детей, что им купить, а сам возвращался на новеньком автомобиле. Один раз на блестящем «шевроле». Через месяц – на шикарном «олдсмобиле». «У кого ты его взял?» – спрашивали мы. «Это мой, выменял», – небрежно отвечал он.
Однако порой его желание идти вопреки правилам приводило к катастрофе. Когда Папо возвращался с работы, моя мать с теткой обычно играли во дворе. Если он парковался аккуратно, все шло своим чередом: он заходил в дом, они спокойно ужинали, смеялись, подшучивали друг над другом. Однако гораздо чаще он бросал машину как попало: заезжал во двор слишком быстро, или оставлял автомобиль поперек проезжей части, или на повороте сносил фонарный столб… Тогда мама и тетушка Ви забывали про игру; они бежали в дом и говорили бабушке, что дед опять пришел пьяный. Иногда она выводила их через черный ход и просила подругу приютить девочек на ночь. А иногда они оставались дома – и тогда их ждала бессонная ночь. Однажды Пайо пришел пьяным в канун Рождества и потребовал горячий ужин. Мамо отказалась ему прислуживать, тогда он выкинул елку во двор. В другой раз он заявился в самый разгар праздника, когда в доме была толпа гостей – отмечали день рождения его дочери. У всех на глазах он смачно харкнул на пол, криво улыбнулся и пошел к холодильнику за новой бутылкой пива.
Мне с трудом верилось, что наш добрый и кроткий Папо когда-то был беспробудным пьяницей. Хотя, может, так он бунтовал против нашей бешеной бабки. Мамо принципиально не брала в рот спиртного и свое возмущение выплескивала самым странным способом: она объявила мужу тайную войну. Если Папо засыпал пьяным на диване, она надрезала ему штаны ножницами, чтобы те при первом же движении лопались по шву. Или вытаскивала бумажник и прятала в духовке – просто чтобы позлить. Если Папо требовал ужин, она аккуратно сервировала полную тарелку помоев. Если же он был настроен воинственно, тоже лезла в драку. Иными словами, она старательно превращала его пьяную жизнь в ад.
Сперва Джимми не замечал, что брак родителей трещит по швам, но вскоре проблема стала очевидной. Он вспоминает про одну драку: «Я слышал, как внизу грохочет мебель – они швыряли друг в друга стулья. И орали во всю глотку. Я спустился, попросил их замолчать.
Однако они не послушались». Мамо схватила цветочную вазу, бросила ее и угодила Пайо прямиком меж глаз. «Ему сильно порезало лоб, кровь так и хлынула потоком. А он сел в машину и уехал. Весь следующий день я просидел в школе как на иголках».
После очередной пьянки Мамо заявила мужу, что, если тот не бросит пить, она его убьет. Через неделю он снова заявился мертвецки пьяным и лег спать на диване. Мамо, всегда державшая слово, спокойно принесла из гаража канистру бензина, облила Папо с головы до ног, чиркнула спичкой и бросила ему на грудь. Папо вспыхнул в один миг; к счастью, их одиннадцатилетняя дочь сообразила сбить пламя. Каким-то чудесным образом он не только выжил, но даже не получил серьезных ожогов.
Будучи хиллбилли, Мамо и Папо приходилось тщательно разделять две эти разные жизни. Посторонние не должны были знать о семейных распрях, причем к категории «посторонних» относились почти все окружающие. Джимми в восемнадцать лет устроился на работу в «Армко» и съехал от родителей. Вскоре после его отъезда разразился очередной скандал. Папо замахнулся и случайно угодил Лори по лицу – вряд ли он и впрямь хотел ее ударить, но под глазом у нее остался жуткий синяк. Когда Джимми – родной брат! – через пару дней заскочил в гости, Лори велели спрятаться в подвале и не высовывать оттуда носа. Джимми больше не жил с семьей, значит, он не должен был знать и о семейных неурядицах. «Именно так мы, особенно наша Мамо, решали проблемы», – говорила тетушка Ви.
Никто так и не понял, почему Папо и Мамо оказались на грани развода. Может, всему виной был алкоголизм Папо. Может, как считает дядюшка Джимми, дед просто «сбежал» от Мамо. А может, она сама в какой-то момент сломалась – с тремя детьми на руках и памятью о мертвом младенце и десятке выкидышей. Да и как ее винить?..
Несмотря на трещащий по швам брак, Мамо и Папо всегда со сдержанным оптимизмом оценивали будущее своих детей. Они рассуждали просто: если с начальным образованием сельской школы им удалось переехать в двухэтажный особняк со всеми удобствами, то дети (и внуки) тем более попадут в колледж и сделают очередной шажок к свершению «американской мечты». Они были намного богаче, чем те, кто остался в Кентукки. Побывали у Ниагарского водопада и на побережье Атлантического океана, хотя в детстве не ездили дальше Цинциннати. Раз это удалось им, то дети наверняка пойдут еще дальше.
Однако такие мысли во многом были очень наивны. Семейные драмы неизбежно отразились на детях – на каждом по-своему. Старшего сына, например, заставляли бросить работу на фабрике и пойти в колледж. Папо предупреждал, что если тот после школы устроится на полный оклад, то эти деньги будут сродни наркотикам: сперва они принесут радость, а потом навсегда сломают жизнь, не позволив в будущем заниматься тем, что действительно нравится. Он даже запретил упоминать о себе в анкете для «Армко», в том разделе, где надо было указать имена работающих в корпорации родственников. Особенно Папо не нравилось, что корпорация предлагает не только деньги, но и возможность убежать из дома, где твоя мать бьет вазы о голову отца.
Лори учеба давалась с трудом – прежде всего потому, что она постоянно прогуливала. Мамо даже шутила, что, если отвезти ее в школу на машине, она все равно прибежит домой первой. Во втором классе старшей школы приятель Лори раздобыл немного фенилциклидина[12], попробовать который они решили у нее дома. «Он сказал, что тяжелее меня, поэтому и доза ему полагается больше. А потом я ничего не помню». Лори очнулась в ледяной ванне, куда ее запихивали Мамо со своей подругой Кэти. Парень признаков жизни не подавал. Кэти сказала, что он не дышит. Тогда Мамо велела ей оттащить парня в парк через улицу. «Не хватало еще, чтобы он сдох у меня в доме», – заявила она. Правда затем сама вызвала «скорую», и парня отвезли в больницу, где он пять дней пролежал в реанимации.