– В какой организации? Я не участвовал ни в какой организации! – В подпольной контрреволюционной организации, – медленно и раздельно произнес мужчина. – А что касается вашего участия, то на этот счет имеются показания других членов… – Каких членов? Человек заглянул в папку, чтобы свериться с каким-то документом. – Вот, например, ваш бывший товарищ по службе в белой сибирской армии Алексеев… «Миша Алексеев? – с удивлением подумал Кончак. – Да я его после войны раза два видел…» – …Показал, что на состоявшейся в декабре 1929 года в Казани тайной встрече… «Ха-ха-ха! Тайной встрече? – едва не расхохотался Кончак. – Знатная была тайная встреча! Собрались несколько бывших офицеров и напились вусмерть. Какая там политика! Лыка никто не вязал… Кстати, а был там Алексеев? Уж и не вспомню…» – …Вы участвовали в создании контрреволюционной офицерской организации, целью которой являлась подготовка вооруженного восстания в крупных городах Поволжья, вредительство, террор в отношении советских и партийных руководителей. Участники организации также собирали сведения о воинских частях и соединениях Красной армии с целью передачи их иностранным разведкам… Вот такие дела, гражданин Кончак, несмотря на то, что вы отрицаете свою причастность к контрреволюционной деятельности, вы полностью изобличены. – Это бред! – вскричал Борис. – А вы тут не кричите! – строго сказал ему гэпэушник. – Это – не бред. Это – ваше дело. Он резко захлопнул папку и посмотрел Борису прямо в глаза. «Жидкое оно какое-то, мое дело, – подумал Кончак. – Не собрали фактов. А впрочем, того, что там есть, будет достаточно, чтобы меня шлепнуть… Обидно даже! Если бы хоть убил какого-нибудь партаппаратчика или правда заговор составил… А так пристрелят ни за что, как барана! Неужели конец? Даже суда не будет? Выведут во двор и пристрелят? Или в подвал? Или будут бить, чтобы я показал еще на кого-нибудь? Так и будут “создавать” организацию. Сволочи!» И тут вдруг к Кончаку вернулось то самое чувство, которое владело им с утра, – чувство спокойствия и уверенности в том, что он справится с любыми трудностями. Ему даже на секунду показалось, что в полутемный затхлый кабинет на мгновение проник солнечный свет. – Извините, как вас зовут? – вдруг обратился он к мужчине в форме. Тот посмотрел на него с удивлением. – Молчанов, Леонид Михайлович, – ответил тот, но тут спохватился и строго добавил: – Но вам следует обращаться ко мне «гражданин старший оперуполномоченный». – Гражданин старший оперуполномоченный, – тут же послушно подхватил Кончак, – я хочу сделать сообщение. – Вот как? – В глазах оперуполномоченного появился интерес. – О чем же вы хотите сообщить? – Я признаю свое участие в подпольной организации, созданной бывшими офицерами царской армии, участниками Белого движения… – бодро начал Кончак. Молчанов довольно улыбнулся. – Единственным обстоятельством, которое отчасти может смягчить мою вину, является то, что наша организация не успела перейти к активным действиям, так как ее работа была своевременно пресечена органами. Кончак чуть было не сказал «доблестными», но вовремя спохватился. «Не хватало еще, чтобы этот урод решил, что я над ним издеваюсь», – подумал Борис. – …По сути дела, вся деятельность организации свелась к антисоветским разговорам. Кончак перевел дух. – Я глубоко раскаиваюсь в содеянном и сожалею о том, что позволил контрреволюционным элементам втянуть себя в это преступное дело… Я понимаю, что у советской власти есть основания не доверять мне, бывшему офицеру, но все же хочу просить… дать мне возможность… искупить свою вину перед народом и перед Россией… «Не слишком это я? – успел подумать Борис. – Ах, все равно терять нечего!» Повисла пауза. – И как же это вы хотите искупить вину, гражданин Кончак? – скривился Молчанов. – Я являюсь научным сотрудником и непосредственно участвую в исследованиях, результаты которых могут быть использованы для борьбы с врагами советской власти… – Это каким же образом? – Позвольте изложить все в письменном виде. Молчанов секунду подумал, потом полез в стол и вынул оттуда стопку чистых листов. – Валяйте! Кончак взял ручку и начал торопливо писать. Молчанов тем временем встал из-за стола и начал расхаживать по комнате за спиной у Кончака, что-то насвистывая. Борису это страшно мешало, но сделать он ничего не мог. Через полчаса он отложил ручку и выпрямился. – Вот. Молчанов взял в руки листки, уселся за стол и принялся читать. Кончак пристально всматривался в его лицо, стараясь угадать, заинтересовала ли его записка или нет. Так, наверное, всматривается в лицо редактора молодой писатель, надеющийся на успех своего первого рассказа. Однако на лице Молчанова не отражались никакие чувства. Он читал не торопясь и время от времени шевелил губами, словно проговаривая про себя какие-то фразы из текста. Закончив чтение, он отложил бумаги и прикрыл глаза. «О чем задумался, детина? Впрочем, ход твоих мыслей понять не так уж сложно. Ты сейчас решаешь, пустышка это или нет? И как тебе лучше поступить? Порвать бумажки и расстрелять Кончака? А вдруг это важно? Вдруг можно получить за это благодарность или даже повышение? Лучше все-таки доложить начальству. На всякий случай». И, словно услышав мысли Кончака, Молчанов наконец произнес: – Я доложу об этом руководству. «Есть! Я знал, что ты… что вы клюнете! – чуть не расхохотался Кончак. – Потому что вы – зло! А зло всегда притягивает зло!» – Я думаю, – Кончак постарался, чтобы слова его прозвучали веско, – думаю, что этим могут заинтересоваться в Москве. Молчанов поднялся и подошел к двери комнаты. – Коновалов! – крикнул он в коридор. – Отведи задержанного! Оказавшись в камере, Кончак улегся на кровать и вдруг почувствовал… В это было трудно поверить, но он снова был внутри огромного шара. Этот шар захватывал всю камеру и, наверное, часть коридора и помещений над и под комнатой. Только шар этот был теперь не хрустальный, а черный мраморный. Но сходство шара с могильным памятником Кончака вовсе не смущало, он знал, внутри этой каменной сферы с ним ничего не случится… Борис незаметно уснул, и ему в тот день ничего не снилось. Москва, наши дни Вечером я поехал к Марине Любомирской. Весь день пытался свернуть все дела поскорее, чтобы освободиться пораньше, но ничего, конечно, не получилось. Выехал из редакции уже в начале девятого вечера и минут сорок ехал на такси по забитым автомашинами улицам. Я хорошо представлял себе картину, которую мне предстояло увидеть. Все уже сильно пьяны. Стол заставлен грязными тарелками с остатками салата и полупустыми бокалами со следами губ на стекле. Густой сигаретный дым, висящий в воздухе. Бестолковый разговор ни о чем. В таком случае для опоздавшего есть только две возможности – поскорее напиться, чтобы встать вровень с теми, кто пришел раньше, или выпить совсем мало и поскорее уйти. Я склонялся ко второму варианту, но не был уверен, что мне удастся провести этот план в жизнь. – Привет! – сказала Марина, впуская меня в прихожую. – Проходи! Любомирские занимали большую трехкомнатную квартиру на седьмом этаже в доме на одной из Тверских-Ямских улиц. Это была уже не та демократичная двушка на ВДНХ, которую они снимали много лет назад, в начале своей совместной жизни, и где нами были выпиты литры чая и водки. Это была буржуазная квартира с полами, покрытыми хорошим дубовым паркетом, с вычурными бронзовыми кранами в ванной и дорогой встроенной техникой на просторной хайтечной кухне… Народу в квартире собралось много. Я вспомнил, как Марина сказала мне по телефону, что будут только «наши». Теперь я увидел, что мы с ней понимали это слово немного по-разному. Люди стояли и сидели повсюду – в коридоре, в гостиной, в кабинете и даже в спальне. Был не только ближний круг, но и весьма «дальний». Я различил в толпе пару депутатов Госдумы, одного министра, руководившего не слишком важным министерством, трех-четырех дипломатов. Миша Буткевич, возглавивший после Любомирского «Проект», разговаривал с каким-то раввином. Я налил себе полстакана виски и поклялся не напиваться, но уже скоро понял, что сделать это будет нелегко. Я знал гостей через одного, и всякий норовил остановить меня и помянуть Вячеслава Сергеевича. Многие, как я и ожидал, уже хорошо приложились. Сначала я нос к носу столкнулся с Сашей Калининым с Первого канала… – О, старик, привет! Как ты?.. – Да, нормально. А ты как в своем говноящике?.. – Да настоебало все, ты не представляешь как… – А че не бросишь?.. – А деньги, старик? А ипотека?.. – Вот за что люблю тебя, Сан Саныч, так это за то, что не врешь, – гоняешь говно по трубам за деньги!.. – Натурально… – Как дети?.. – Тина в магистратуре в Лондоне… – Тина – это твоя старшая?.. – Ну да!.. – А младшая Вика, правильно?.. – Правильно, еще в школе учится… – Ну, держись, Саныч, не помирай, тебе вон девок твоих еще тянуть… – Это точно! Ну, давай за Славу! Хороший был мужик… – Давай. Хороший… Не успел я отойти от Калинина, как кто-то схватил меня сзади за рукав. Я обернулся и увидел своего старого знакомого – фотографа Виталика Неумержицкого… – О, сколько лет, сколько зим!.. – Наше вам почтение, Алексей Петрович…