* * * Один Кассандра Таннер – первый день моего возвращения Мы верим во что хотим. И в то, что нам нужно. Не исключено, что между желанием и необходимостью нет никакой разницы. Я не знаю. Вот что мне доподлинно известно, так это что истина может от нас ускользать, скрываясь за предрассудками, белыми пятнами и алчными сердцами, которые так страстно стремятся к покою. Но она оказывается всегда рядом, если мы откроем глаза и попытаемся ее увидеть. Если действительно приложим для этого усилия. Когда мы с сестрой три года назад исчезли, на всех будто напало ослепление. Машину Эммы нашли на песчаном берегу. В ней, на водительском сиденье, – ее кошелек. В кошельке ключи. Туфли обнаружились на отмели, у самой кромки воды. Некоторые предположили, что она приехала туда на вечеринку либо повидаться с другом или подругой, которые так и не пришли. А может, просто поплавать. И утонула. Может, случайно. А, может, покончила с собой. Но все пребывали в полной уверенности, что Эмма умерла. Что касается меня, то здесь все выглядело гораздо сложнее. На момент исчезновения мне было пятнадцать лет. В таком возрасте Эмма никогда не брала меня с собой на пляж. В то время она уже заканчивала школу и считала меня лишь досадной помехой. Мой кошелек лежал на кухне. На песке не нашли ни одной моей вещи. Более того, по словам мамы, из дома не пропал ни один из предметов моей одежды. А мамы в таких делах смыслят, не так ли? Но в автомобиле Эммы отыскались мои волосы, и некоторые ухватились за этот факт, хотя она возила меня в нем бесчисленное количество раз. Ухватились только потому, что если я не поехала с ней на пляж, если не утонула тем вечером в океане, не исключено, что бросившись ее спасать, то куда я тогда подевалась? Нашлось немало таких, кому было просто необходимо полагать, что я умерла, потому что строить догадки и предположения на сей счет было трудно. Другие терзались сомнениями. Их разум допускал возможность случайного совпадения. Одна сестра приехала на пляж и утонула. Другая либо убежала, либо стала жертвой похищения. Однако беглянки, как правило, берут с собой какие-то вещи. Значит, ее похитили. Но… с такими как мы, подобных ужасов не бывает. Тот вечер выдался необычный, что давало лишний козырь приверженцам теории совпадения. Мама рассказала всем историю, пленившую аудиторию и позволившую ей завоевать симпатии окружающих в достаточной степени, чтобы утолить жажду популярности. Я видела это у нее в глазах, когда смотрела новостные каналы и ток-шоу. Она поведала, что мы с Эммой поссорились, во всех подробностях описав, как пронзительно кричали и плакали ее девочки-подростки. Потом, по ее словам, стало тихо. Когда стемнело, от дома отъехала машина. Она видела ее огни в окно спальни. Когда мама об этом рассказывала, по ее щекам катились слезы, и вся студия хором вздыхала. В поисках ответов нашу жизнь разобрали по винтикам. Социальные сети, друзья, текстовые сообщения и дневники. Все подверглось тщательному изучению и анализу. Она рассказала, как мы поссорились из-за ожерелья. Я купила его Эмме перед началом учебного года. Выпускной класс! Такое ведь бывает раз в жизни. А Касс позавидовала. Она всегда ревновала сестру. За этой тирадой вновь последовал поток слез. Пляж расположен на берегу пролива Лонг-Айленд. Особых течений в том месте нет. Во время отлива приходится долго брести в воде, пока она дойдет до колен. В часы прилива волны накатывают на лодыжки столь плавно и нежно, что ты их почти не замечаешь, а ноги не проваливаются в песок, как на побережье Атлантики к северу от нас. Поэтому утонуть здесь довольно трудно. Помню, я смотрела мамино выступление по телевизору. Из уст ее лились слова, из глаз слезы. По такому случаю она купила себе новый наряд, темно-серый классический английский костюм, и туфли от одного итальянского дизайнера, который, как она нам однажды сказала, был лучшим и подтверждал наш статус в этом мире. Я могла с уверенностью это заявить по форме мыска. В свое время она очень много рассказывала нам об обуви. Не думаю, что ей верили из-за туфлей. Но все же верили. Я чувствовала это даже через экран телевизора. Может, мы просто не выдержали прессинга нашей частной школы. Может, договорились на пару укоротить себе жизнь. Может, набили карманы камнями, а потом, как Вирджиния Вульф, медленно побрели к своим могилам на дне океана. Но куда в таком случае подевались наши тела? Новостные шоу продолжались шесть недель и четыре дня. Мама, какое-то время побыв знаменитостью, вновь превратилась в обыкновенную старую Джуди Мартин – или миссис Джонатан Мартин, как она предпочитала себя называть – до этого миссис Оуэн Таннер, а еще раньше Джудит Льюэн Йорк. Все не так сложно, как может показаться на первый взгляд. Йорк – ее девичья фамилия, которую она носила, пока не вышла замуж, сначала раз, потом второй. Двое мужей по нашим временам – не так уж много. Мы с Эммой родились в первом браке, когда она была замужем за Оуэном Таннером. Эмму назвали в честь мамы нашего отца, умершей от сердечного приступа в возрасте семнадцати лет. Мое же имя, Кассандра (сокращенно Касс), мама позаимствовала из книги, которую читала в детстве. По ее утверждениям, оно придает человеку видимость значимости. Некоторые мной восхищались. Другие завидовали. Мне об этом ничего не известно. Но в памяти сохранились воспоминания о том, как она расчесывает мне волосы перед зеркалом в ванной, в восторге любуясь мной с довольной улыбкой на устах. Взгляни на себя, Кассандра! Тебе всегда нужно носить с собой зеркало – в напоминание о том, как ты красива. Эмме мама никогда не говорила, что она красива. Они слишком походили друг на дружку, чтобы обмениваться нежностями. Восхвалять того, кто выглядит, ведет себя или носит такую же одежду, как ты, по сути означает восхвалять самое себя, хотя в твоем представлении это выглядит немного иначе. Тебе попросту кажется, что он умаляет твои достоинства и присваивает себе дифирамбы, изначально предназначавшиеся тебе. Мама никогда не позволила бы Эмме украсть у нее столь бесценную реликвию, как слова признания. Но вот мне об этом она говорила постоянно. Утверждала, что я унаследовала лучшие качества из отцовского и материнского набора генов. В этом отношении она была прекрасно подкована и знала, каким образом у детей получаются голубые или карие глаза, мозги математиков или музыкантов. К тому моменту, когда тебе, Кассандра, придет время заводить детей, появится возможность самостоятельно выбирать каждую черту! Представляешь? Ах, как бы отличалась моя жизнь от нынешней, если бы эти ученые работали чуточку быстрее! [Вздох.] Тогда я не понимала, что она имеет в виду. Мне было только семь лет. Но когда она причесывала вот так мои волосы и делилась своими самыми сокровенными мыслями, я слушала с огромным интересом, потому как ее слова наполняли меня радостью от макушки до больших пальцев на ногах, и мне хотелось, чтобы так длилось вечно. Но это всегда подходило к концу. Мама умела повести дело так, чтобы мы никогда не могли до конца утолить свою жажду по ней. Когда мы были маленькие, она постоянно спрашивала, считаем ли мы ее красивой, самой красивой из всех, кого когда-либо видели, умной, самой умной из всех, кого нам доводилось встречать, ну и, разумеется… Я хорошая мать? Самая лучшая, о какой только можно мечтать? При этом всегда широко улыбалась и так же широко распахивала глаза. Детьми мы с Эммой отвечали ей утвердительно самым искренним тоном, на который были способны. Она ахала, качала головой, а потом, наконец, прижимала нас к себе с такой силой, будто не могла сдержать волнения от осознания собственной исключительности, словно была вынуждена выдавливать его из себя ценой неимоверных физических усилий. После объятий следовал протяжный вздох, словно она выпускала на волю накопившееся в костях напряжение. Покидая с горячим дыханием тело, это возбуждение заполоняло собой всю комнату, наполняя ее душу умиротворением. А когда она печалилась или злилась на окружающий мир, что он жестоко с ней обошелся и не признал ее выдающихся талантов, нам приходилось повторять вновь и вновь, зная, что это вырвет ее из пучины мрачного настроения. Ты самая лучшая мама на всем белом свете! Маленькими мы с Эммой действительно в это верили. Я помню все эти моменты в виде мелких фрагментов, которые больше не соединить вместе, подобно осколкам разбитого стекла с округлившимися от времени краями. Сильные руки, крепко сжимающие нас в объятиях. Запах ее кожи. Она пользовалась духами «Шанель № 5», утверждая, что они очень дорогие. Прикасаться к флакону нам запрещалось, но порой она протягивала его нам сама и подносила к носикам распылитель, чтобы мы могли вдохнуть их аромат. Другие такие фрагменты содержат в себе звук ее голоса, когда она кричала и металась в постели, орошая слезами простыни. Я пряталась за Эммой. Сестра смотрела спокойно и изучающе, производя в уме какие-то расчеты. В каком состоянии будет мама, когда мы утром проснемся? Эйфории? Отчаяния? Помимо прочего, я помню чувство, которое тогда испытывала. Оно не ассоциируется с каким-то конкретным моментом и представляет собой лишь отголосок ощущения. Страх по утрам, когда открываешь глаза и понятия не имеешь, что нас ждет в течение дня. Что она будет делать – обнимать нас, причесывать мои волосы или же рыдать в подушку. Это примерно то же самое, что хватать первую попавшуюся одежку, не имея малейшего представления, какое сейчас время года – зима или весна. Когда Эмме исполнилось десять, а мне восемь, мамины чары стали блекнуть в ярком свете окружающего мира – мира настоящего, в котором она не была ни красавицей, ни умницей, ни хорошей матерью. Эмма стала за ней кое-что замечать и делиться со мной своими открытиями. Знаешь, а ведь она не права. Совершенно неважно, что за этим следовало – мнение ли мамы о родителях других детей из нашей школы, какой-нибудь факт из жизни Джорджа Вашингтона или же суждение о породе собаки, только что перебежавшей дорогу. Значение имело лишь то, что она была не права, и каждый раз, когда мы ее в этом уличали, наши голоса, отвечая на ее извечные вопросы, звучали все менее и менее искренне. Я хорошая мать? Самая лучшая, о какой только можно мечтать? Мы все так же отвечали ей «да». Но когда мне исполнилось восемь, а Эмме десять, она поняла, что мы врем. В тот день мы были на кухне. Она страшно разозлилась на папу. Я уже не помню почему. Он даже не представляет как ему повезло! Стоило мне захотеть, я могла заполучить любого мужчину. И вы, девочки, это знаете! Кто-кто, а мои девочки точно знают. Мама стала мыть посуду. Включила кран. Выключила его. Кухонное полотенце упало на пол. Мама его подняла. Эмма застыла на противоположном конце огромного помещения. Я встала чуть позади и подалась вперед, чтобы при необходимости юркнуть за ее фигуру. В тот момент, когда мы пытались понять, что нас ждет – зима или лето, Эмма казалась мне на удивление сильной. Мама заплакала и повернулась к нам. Что вы сказали? Да! Привычно воскликнули мы, всегда одинаково отвечая на ее вопрос о том, лучшая ли она мать. Потом подошли ближе, ожидая, что она обнимет нас, улыбнется и облегченно вздохнет. Но ничего такого не произошло. Вместо этого она оттолкнула нас с Эммой, ткнув в грудь одной рукой меня, другой ее. Потом недоверчиво на нас уставилась, удивленно открыла рот и ахнула. Выдоха мы так и не дождались. А ну, марш по своим комнатам. Быстро! Мы сделали что нам было велено и направились к себе. Помню, что, поднимаясь стремглав за разъяренной Эммой по лестнице, я спросила ее, что мы такого сделали. Но сестра говорила о маме только когда хотела и когда ей было что сказать. История нашей родительницы писалась только ею и больше никем. Эмма сбросила с плеча мою ладонь и приказала заткнуться. В тот день у нас не было ни ужина, ни объятий, ни поцелуев с пожеланиями доброй ночи. Цена доброго к нам маминого расположения тем вечером, как и в последующие годы, значительно повысилась. Чем больше мы говорили и делали, убеждая ее, что действительно ею восхищаемся, тем больше от нас требовалось все новых и новых заверений, и в итоге ее любовь превратилась для нас в дефицит. Несколько лет спустя, когда мне уже было одиннадцать, я наткнулась на свое имя, Кассандра, в одной книге о мифах. Оказывается, что оно происходит из греческого эпоса, так звали дочь троянского царя Приама и его жены Гекубы: «Кассандра обладала даром пророчества, но в результате наложенного на нее заклятия ее предсказаниям никто не внимал». После этого я долго смотрела невидящим взглядом в монитор компьютера. Мысли витали далеко-далеко. Вдруг вселенная в своей целостности обрела смысл, я стала ее центром и поняла, почему мама меня так назвала. Даже не она, а, скорее всего, Провидение. Судьба, Бог или что-то еще проникли в ее душу и нашептали это имя. Она знала, что будет потом. Знала, что я стану предсказывать будущее, но это никого не убедит. Детям позволительно верить в разные выдумки. Теперь мне ясно, что и полученное мной от мамы имя, и все, что произошло с нами в дальнейшем, было лишь результатом случайного стечения обстоятельств. Но в те времена, когда мне было одиннадцать, я считала себя ответственной за все, что случится потом. В тот год развелись мои родители. В тот год я сказала им, что могу заглядывать в будущее. И что мы с Эммой не будем жить с мамой, ее новым бойфрендом, мистером Мартином, и его единственным сыном Хантером. Расставание папы с мамой не стало для меня сюрпризом. Эмма говорила, что для нее тоже, но я ей не поверила. Она слишком много плакала, чтобы это было правдой. Все полагали, что сестра упряма и что ей на все наплевать. Окружающие всегда ошибались на ее счет, потому что в ответ на плохие новости она могла реагировать нервно и жестко. У Эммы были темные волосы, как у нашей мамы, и очень бледная, нежная кожа. В подростковом возрасте она открыла для себя красную губную помаду, темные тени под глазами и поняла, что за ними можно прятаться точно так же, как за обоями скрывается стена. Всегда носила короткие юбочки и обтягивающие свитера, по большей части черные водолазки. Мне не удалось бы описать одним словом то, какой я ее видела. Эмма была красива, строга, измучена, жестока и доведена до отчаяния. Я ею восхищалась, завидовала и упивалась каждым моментом, когда она дарила мне частичку себя. В большинстве своем эти частички были очень маленькие. Многие из них предназначались для того, чтобы обидеть меня, прогнать или заработать несколько очков в глазах мамы. Но порой, когда та засыпала и в доме воцарялась тишина, Эмма приходила в мою комнату и забиралась ко мне в кровать. Накрывалась одеялом, ложилась рядом со мной, иногда обнимала и прижималась щекой к моему плечу. Именно в такие минуты она говорила то, что впоследствии придавало мне сил, от чего на душе у меня было тепло и я чувствовала себя в безопасности, даже когда утром, по пробуждении, обнаруживала, что мамочка пребывает в зимнем расположении духа. Когда-нибудь, Касс, настанет время, когда мы с тобой останемся совершенно одни. Ты, я и больше никого. Я помню запах Эммы, тепло ее дыхания и силу ее рук. Станем делать что хотим и больше не впустим ее в свою жизнь. У меня в ушах до сих пор стоит голос сестры, шепчущий мне в ночи. Я люблю тебя, Касс. Когда она произносила что-то подобное, я думала, что нас никогда не коснутся никакие беды. Я позволила Эмме убедить меня выступить против мамы во время развода. Ей было под силу угадать следующий ход любого игрока на шахматной доске. И повлиять на ход всей партии, сделав свой собственный. Она была натурой тонкой и обладала высокой приспособляемостью. А в жизни руководствовалась только одним – инстинктом самосохранения. Касс, мы должны жить с папой. Неужели ты ничего не видишь? Ему без нас будет так тоскливо. У мамы есть мистер Мартин. А у папы только мы. Понимаешь? Нам нужно что-то предпринять и как можно скорее! Потом будет поздно! Эмма могла бы этого не говорить. Мне и без нее все было понятно. Мистер Мартин, мамин бойфренд, переехал в дом нашего отца в тот самый день, когда тот из него выехал. Его сын Хантер учился в закрытом пансионе, но жил с нами, когда приезжал на выходные и каникулы, а случалось это довольно часто. Его бывшая жена уехала в Калифорнию задолго до того, как мы с ними познакомились. Мистер Мартин работой себя не перетруждал – он давно заработал кучу денег и теперь почти все свободное время посвящал гольфу. Мама никогда не любила нашего отца Оуэна Таннера, и я это прекрасно понимала. Она настолько открыто и с таким безразличием его игнорировала, что на него и ту боль, которую он излучал, в конечном счете стало больно смотреть. Поэтому папе действительно было очень тоскливо. Я сказала Эмме, что прекрасно вижу, как страдает отец. Но умолчала о том, что вижу и многое другое. Я видела, как сын мистера Мартина смотрит на Эмму, приезжая из пансиона, как мистер Мартин смотрит на сына, когда тот глядит на Эмму, и как мама смотрит на мистера Мартина, когда тот за ними наблюдает. При этом отдавала себе отчет, что в будущем из этого ничего хорошего не получится. Но дар предсказывать будущее совершенно бесполезен, если ты не в состоянии с его помощью что-либо изменить. Поэтому когда на суде та женщина спросила меня, с кем мне хотелось бы жить, я ответила, что с отцом. Сказала, что мне будет плохо под одной крышей с мистером Мартином и его сыном. Думаю, что Эмму моя храбрость удивила. Не исключено, что она даже поразилась силе того влияния, которое в ее представлении она оказывала на меня. Как бы там ни было, когда я сделала этот ход, она изменила тактику и встала рядом с мамой, навсегда получив в ее глазах статус любимого ребенка. Для меня это стало полной неожиданностью. Все верили ей, но никто не верил мне, потому что мне было только одиннадцать, а Эмме тринадцать. А еще потому что Эмма это Эмма, а я это я. Мама пришла в бешенство, потому как те, кому я об этом сказала, могли нас у нее отнять. Как она сможет быть лучшей мамой на свете, если у нее не останется детей? И только когда ей наконец удалось выиграть процесс, я поняла, насколько она на меня разозлилась. И это после всего, что я для тебя сделала! Ты никогда меня не любила, мне это и раньше было известно! Вот тут она ошибалась. Я ее действительно любила. Но волосы мне она больше не расчесывала. И больше никогда не зови меня мамой! Для тебя я теперь миссис Мартин! Когда после развода немного улеглась пыль, они с Эммой взяли в привычку печь шоколадный торт и устраивать на кухне танцы. Заходили на «Ютуб» и истерически хохотали над роликами играющих на пианино кошек и несмышленышей, только-только начинающих ходить, по ошибке врезавшихся в стены. По субботам ездили покупать обувь, по воскресеньям смотрели «Настоящих домохозяек». И почти каждый день ссорились, с криками, воплями и руганью – даже потом, за несколько лет привыкнув к этим баталиям, я все равно считала их чем-то запредельным. Но уже на следующий день, а порой даже в тот же, они опять смеялись, будто ничего не произошло. Ни одна никогда не извинялась. Разговоров о том, чтобы жить дружно, тоже не было. Как и правил поведения на будущее. Они просто продолжали в том же духе. Чтобы понять характер их взаимоотношений, мне понадобилось какое-то время. Я всегда проявляла готовность платить за мамину любовь самую высокую цену. Но Эмма знала что-то такое, что было неведомо мне. Знала, что мама нуждается в нашей любви точно так же, как мы в ее, а может, даже больше. И знала, что если над ней нависнет угроза ее лишиться или стоимость нашего к ней расположения повысится, она пойдет на переговоры. В итоге они то и дело совершали свои сделки, чуть ли не каждый день меняя условия. И постоянно изыскивали средства укрепить свои позиции, садясь за стол и договариваясь. Мне же не оставалось ничего другого, кроме как стать аутсайдером. Как говорила мама, я была красива, но красотой куклы, безжизненной игрушки, на которую лишь бросают мимолетный взгляд и идут дальше. У них с Эммой было что-то еще – что привлекало других, поэтому они в своем тайном клубе устраивали жесточайшие состязания за любовь друг друга, а заодно и за любовь каждого, кто оказывался в пределах досягаемости. Все, что я могла, это наблюдать за ними с расстояния, достаточно близкого, чтобы заметить эскалацию конфликта. Два могучих государства, постоянно соперничающих за власть и контроль над миром. Долго так продолжаться не могло. Но война между мамой и сестрой все же продолжалась – до вечера нашего исчезновения. Помню свои ощущения в тот день, когда я вернулась домой. Проделав воскресным июльским утром путь к дому мистера Мартина – надо полагать, к моему, хотя после столь длительного отсутствия он таковым уже не воспринимался, я неподвижно замерла в зарослях. Три года я без устали думала о возвращении. По ночам сны заполоняли воспоминания. Лавандовое мыло и свежая мята в охлажденном чае. «Шанель № 5». Сигары мистера Мартина. Скошенная трава, опавшие листья. Ощущение объятий папиных рук. В тот день вместе с мыслями ушел и страх. Им всем захочется узнать, где я была и каким образом пропала. Равно как и выяснить, где Эмма. День нашего исчезновения преследовал меня неотступно. В голове снова и снова прокручивалась каждая его деталь. В моем организме, пожирая его живьем, прочно поселилось раскаяние. Я все думала и думала, как рассказать им, как все объяснить. У меня было много времени, даже слишком много, чтобы сочинить историю так, чтобы они могли ее понять. Я разложила ее по полочкам, во всем разобралась, потом вернулась к ней опять, засомневалась в себе, возненавидела, все зачеркнула и переписала сценарий по новой. История – это не просто пересказ произошедшего. События представляют собой лишь набросок, общий контур, а целостной картину делают цвета, пейзаж, атмосфера и рука художника.