– Конечно. – Я хотел, – настаивал Макс – возможно, искренне. Случалось, он говорил правду, когда это было ему выгодно. – Если бы ты нанял меня, я бы не сидел без гроша в кармане. А сумей я подзаработать, ты бы избавился от меня на всю зиму. Выруливая с парковки, Майлз крутил головой, высматривая, не мчится ли кто по Имперской авеню. Когда они с матерью отправлялись пешком в центр города на субботний утренний спектакль в театре “Вижу”, тротуары были запружены людьми, а проезжая часть забита автомобилями, и пешеходы поворачивались боком, чтобы дать друг другу пройти. На светофорах они переходили улицу, петляя между машинами, сгрудившимися по обе стороны зебры. Ныне Майлз ехал по пустынной Имперской авеню по направлению к старой рубашечной фабрике (БЕЗ ПРОПУСКА НЕ ВХОДИТЬ), где работала его мать, чтобы им было чем платить за аренду маленького домика на Лонг-стрит, в темной спальне которого на втором этаже Грейс, когда рак вернулся в последний раз, кричала в агонии так громко, что соседям было слышно. Разумеется, Джимми Минти слышал ее крики. Они донеслись и до скромного католического колледжа в Портленде, где учился Майлз, и он заторопился домой, хотя мать умоляла его этого не делать. Глядя на безлюдную улицу, Майлз невольно склонялся к мысли, что все жители города могли слышать ее жуткие крики. Его брат, тогда еще совсем юнец, прятался на дне пивной бутылки, отец – на Флориде-Кис. И сейчас Майлзу нетрудно поверить, что ее крики спровоцировали массовый исход, длившийся вот уже два десятилетия, паническое бегство прочь от ее боли опустошило город. – Высади меня у “Каллахана”, – попросил Макс. Майлз выдержал паузу, затем уставился на отца. – Ты имеешь в виду вон тот “Каллахан”? – спросил он, указывая на краснокирпичный бар на противоположной стороне улицы, заведение, принадлежавшее его теще. – Точно. – И ради этого ты заставил меня сделать крюк? – Может, я хотел подольше побыть с моим сыном. Или это запрещено законом? – Майлз вздохнул. У старика определенно не было совести. – А с какой стати у тебя тут справочник по недвижимости на Мартас-Винъярде? – полюбопытствовал отец, тыча пальцем в бардачок. – Это запрещено законом? – С тебя станет переехать на какой-нибудь остров, – не унимался Макс, – и бросить меня здесь без работы. А если я захочу тебя повидать, мне придется добираться вплавь. – Я никуда не уезжаю, папа. Ты же сам сказал, – напомнил Майлз, – далеко мне не уйти. Я провел там неделю в отпуске. – Мог бы взять меня с собой. Я бы не отказался от отпуска. Но тебе и в голову не пришло, верно? Майлз остановился рядом с “Каллаханом”. Когда отец начал вылезать из машины, Майлз сказал: – Папа, у тебя до сих пор еда в бороде. – Ну и что? – буркнул отец, захлопывая дверцу перед возможностью начать новую жизнь. Глава 6 – Похоже, миссис Роудриг не нравится моя змея, – сообщила отцу Тик. Было это в четверг, в середине сентября, а по четвергам Тик с Майлзом всегда ужинали вместе, поскольку Жанин до восьми вечера исполняла обязанности администратора в фитнес-клубе, Тик же отказывалась садиться за стол вдвоем с Матёрым Лисом. Вдобавок в “Имперском гриле” четверги были объявлены китайскими. На сей раз Дэвид приготовил нечто особенное под названием “дважды сваренная лапша с гребешками в соусе хойсин”. Его брат, глядя на эту авантюрную стряпню, улыбался и вспоминал старого Роджера Сперри, чьими фирменными блюдами всегда были жаренная во фритюре треска с соусом тар-тар, картофельное пюре с говяжьей подливкой, а на десерт яблочное пюре с так называемыми домашними булочками. Насчет макарон у Роджера имелась своя теория, которую он, впрочем, не часто применял на практике, – держать макароны в кипящей воде, пока они точно не сварятся, чтобы не варить второй раз. А кроме того, настаивал Роджер, какого черта было сражаться в окопах мировой войны, если, вернувшись домой, ты принимаешься потчевать клиентов хойсином, то есть не пойми чем. Так поступают те, кто проиграл войну. (Роджер не делал различий между японцами, в вооруженном конфликте с которыми он участвовал, и китайцами, не воевавшими ни на чьей стороне.) “Международные вечера” поначалу вызывали у Майлза большие сомнения; идея принадлежала его брату и являлась частью плана по привлечению клиентов со стороны – в конце концов, надо же было что-то делать, если они хотят, чтобы ресторан выжил в условиях местной экономики. Пятничные и субботние вечера не сразу принесли прибыль, но Дэвид верно предсказывал: недорогая этническая еда рано или поздно привлечет студентов и молодых преподавателей, а потертую, прожженную сигаретами стойку и шаткие столики “Гриля” эта публика сочтет “честными”, или “ретро”, или еще чем-нибудь этаким. В этот лишь второй китайский четверг – придуманный в дополнение к итальянским пятницам и мексиканским субботам – Майлз радовался почти полному ресторану; многие пришли впервые, видимо не желая упускать шанс выяснить, улучшает ли вкус лапши повторная варка. В короткое затишье Дэвид поднял голову от плиты, оперся на кулинарную лопатку и, поймав взгляд Майлза, выгнул бровь. Недурно? Майлз кивнул. Недурно. В самом деле, этим вечером все было более чем “недурно”. Конечно, первая неделя по возвращении с Винъярда выдалась тяжелой, но этого следовало ожидать. Каждый год Майлз покидал остров с неизбывным ощущением, что ни он лично, ни его жизнь не состоялись. Остров ли навевал такое настроение? Возможно. Хотя скорее это было как-то связано с Питером и Дон: сами того не желая, они напоминали ему, кем он хотел стать, когда все трое учились в колледже. Впрочем, не факт, что их тоже не мучили подобные сожаления. В студенческую пору Питер мечтал стать драматургом, Дон – поэтом. По их рассказам о том, чем они занимаются на телевидении, легко было предположить, что теперь они спрашивают себя, стоило ли отказываться от достижения первоначальных высоких целей. И может быть, им, как и Майлзу, хотелось верить, что в некоей параллельной вселенной у каждого имеется двойник, проживающий за них ту жизнь, о какой человек мечтал в юности. Но подобные фантазии были чистым самообманом. Начать с того, что Майлз даже не был уверен, сам ли он выдумал эту альтернативную жизнь или своровал у матери, пропитавшись ее надеждами и желаниями. Еще в детстве, оторвавшись от книги, Майлз замечал, что мать исподволь наблюдает за ним. “Мой маленький ученый”, – говорила она. Позднее, в колледже, ему представлялась крайне заманчивой жизнь его преподавателей, щедро сдобренная книгами и мыслями, достойными обсуждения, и, возможно, рассуждал он, мать права: жизнь интеллектуала и есть его истинное призвание. Одно он знал наверняка: он никогда не мечтал зарабатывать на жизнь, угощая других преподавателей дважды сваренной лапшой. Держа поднос на согнутой руке, Шарлин ловко раздавала и собирала тарелки, и с такого расстояния она виделась той девушкой, в которую Майлз по уши втрескался в старшей школе, – девушкой настолько женственной в свои восемнадцать, что пятнадцатилетний Майлз рядом с ней чувствовал себя десятилеткой. Глядя на нее сейчас, Майлз поостерегся бы утверждать, что стал невольной жертвой обстоятельств. Да, его привлекала интеллектуальная жизнь, и, несомненно, упования матери сформировали его представление о самом себе, но когда она заболела и Майлз, бросив учебу, вернулся в Эмпайр Фоллз, чтобы управлять “Грилем” с подачи миссис Уайтинг, побуждения его не были полностью альтруистическими. Он искренне хотел быть рядом с матерью, а поведение брата уже тогда вызывало тревогу. Но он также думал о Шарлин, прикидывая, что три года разницы в возрасте не имеют существенного значения, когда ему двадцать один, а ей двадцать четыре. Пусть и на предложение миссис Уайтинг, сделанное по телефону, он ответил, что ему нужно хорошенько все обдумать, решение было принято в ту же секунду, когда он положил трубку. Тем летом первый муж Шарлин сбежал в неизвестном направлении, и Майлз понадеялся, а вдруг… мало ли что. И был потрясен, когда, вернувшись в Эмпайр Фоллз, узнал, что Шарлин уже обручилась с мужем номер два. Нет, он не был жертвой. А если начистоту, представься ему шанс переписать сценарий жизни, он вряд ли бы им воспользовался. По крайней мере, не этим вечером в ресторане, который однажды перейдет в его собственность, не сидя за одним столиком с дочерью, чья жизнь не будет связана с Эмпайр Фоллз, к чему он приложит все усилия. Мать думала то же самое о его взрослой жизни, и это немного смущало, но в данный момент он не мог не чувствовать себя на коне. Впервые за десять лет дела в ресторане двинулись в гору. Дэвид вроде бы изгнал наиболее злостных из своих демонов. Тик, казалось, привыкала к мысли о разводе родителей. Майлзу было чем утешаться, и хотя на прочность сложившейся ситуации рассчитывать не следовало, по вечерам, подобным нынешнему, жизнь виделась Майлзу почти… почти удовлетворительной. * * * – Но проблема не в этом, – говорила Тик, используя вилку как дирижерскую палочку, чтобы выделить нюансы своего отношения к учительнице рисования. Майлз, косясь на вилку, был благодарен дочери за то, что, в отличие от дедушки Макса, она, иллюстрируя свои идеи жестами, не швырялась едой. – Что, если бы змея ей понравилась? Так было бы еще хуже. Потому что, если бы ей понравилось, я бы решила, что моя змея совсем не удалась. Майлз постарался подавить улыбку, но тщетно. Проницательность, с каковой его дочь судила о взрослых, нередко поражала. В данном случае Тик отлично понимала, чего стоит вердикт дуры. С Дорис Роудриг – Дорис Флинн в те годы – Майлз учился в старшей школе и знал, что мозги ее склеились намертво еще в средней католической школе. Ее жизненная философия не менялась с тех пор, как ей исполнилось двенадцать, и в дальнейшем, что бы ни происходило вокруг, Дорис лишь утверждалась в сознании своей правоты. По настоянию департамента школьного образования ей пришлось окончить летние курсы в колледже Фармингтона, иначе она потеряла бы работу, но повышение квалификации ничуть не поколебало ее самобытного мировоззрения, не испорченного, как она гордо заявляла, университетской заумью. В Билле Роудриге, местном страховщике, она обрела идеального спутника жизни и бесконечно терпеливого в придачу: ее претензии на превосходство, недоступные пониманию окружающих, кажется, нисколько не утомляли супруга. Майлза не раз выбирали в родительский комитет, и, будучи знаком со многими из учителей Тик, он из принципа не отзывался о них плохо, сколь бы невежественными и узколобыми они ни были, однако для Дорис ему не раз хотелось сделать исключение. За последние пять лет она конфликтовала с Майлзом по различным поводам – составление учебной программы, выбор книг для школьной библиотеки, найм преподавателей, – но с того дня, когда на общем собрании он попросил ее коротко рассказть, чем Эндрю Уайет отличается от Джексона Поллока, а затем, воспользовавшись ее смятением, предложил объяснить, почему история искусств не включена в ее курс, Дорис Роудриг намеренно избегала его. По словам Тик, она и ее избегает: посадила за стол вместе с наиболее равнодушными к искусству учениками и притворилась, будто этого стола не существует. – Не забывай, – напомнил дочери Майлз, – она настроена не против тебя, но против меня. Может, она думает, что я добиваюсь ее увольнения. – А ты добиваешься? – Учителей нельзя уволить, если только они не растлевают учеников, – ответил Майлз. – Дорис вроде никого не растлевает, если не ошибаюсь? (Но Тик опять сосредоточилась на своей тарелке, вдумчиво перемещая ингредиенты блюда, словно ей хотелось придать пище более артистический вид.) Она высказала какие-то конкретные претензии к твоей змее? – В том-то и проблема, – оживилась Тик и снова взмахнула вилкой как дирижерской палочкой. С недавних пор все ее высказывания начинались оборотами со словом “проблема”: у нас проблема, вот в чем проблема, проблема не в этом. – Она помалкивает. Но, по-моему, ей больше всего не нравится, что моя змея напоминает настоящую змею. – Допустим, – согласился Майлз. Ему пришло в голову и другое допущение, более фрейдистское, однако он счел, что его дочери-подростку рановато беспокоиться о подавленной сексуальности. – Что интересно, – продолжила Тик, – чем лучше я нарисую змею, тем больше она будет походить на то, что учительница терпеть не может, и тем более низкую оценку я получу. И как следствие, – это выражение было еще одним из списка новых риторических приемов Тик, – если я хочу хорошую отметку, я должна постараться нарисовать змею плохо. – Либо вовсе не рисовать змею, – почувствовал себя обязанным вставить Майлз. – Но задание было нарисовать свой самый удивительный сон, а это и есть мой самый удивительный сон. – Понимаю, – сказал Майлз. – Однако ты не доверяешь суждению учительницы о достоинствах твоей змеи, так? – Так. – И как следствие, – ухмыльнулся Майлз, – можно предположить, что и само задание представляется тебе не слишком разумным, согласна? Нарисуй ей ангела. Миссис Роудриг возрадуется, обнаружив, что тебе снятся ангелы. – Он знал, о чем говорил. Дорис Роудриг, никогда не видевшая смысла в разделении церкви и государства, всячески приветствовала религиозную тематику в работах учеников. – Но мне снятся змеи. – Твои сны – не ее ума дело, – ответил Майлз, слегка удивляясь нарастающей злости при мысли о том, что развитие его дочки, да и других способных ребят, доверяют людям масштаба Дорис Роудриг. – Знаешь, в чем твоя реальная проблема? – сказала Шарлин, несколько раз проходившая мимо их столика и, очевидно, услышавшая достаточно, чтобы вставить свое веское слово. Шарлин не зря всю свою жизнь трудилась официанткой в маленьком городке. Она вмешивалась в разговоры посетителей с уверенностью как в себе, так и в том, что она имеет на это полное право. Минувшей весной у Дэвида и Майлза возникли опасения в связи с их новой вечерней клиентурой и, в частности, университетскими профессорами, вряд ли привыкшими к тому, что официантка склонна прояснять ход их мысли. И будут ли они оставлять чаевые женщине, которую их способность рассуждать логически, мягко говоря, не впечатляет? Шарлин наскоро обдумала эти предостережения и отвергла их. Во-первых, сказала она, если послушать их разговоры, окажется, что многим профессорам сильно не повредит толмач со стороны. А во-вторых, несмотря на их ухоженные бородки, отглаженные хлопковые брюки и твидовые пиджаки, преподаватели колледжа отсчитывают чаевые по тому же принципу, что и простые смертные мужчины, – ориентируясь на размер лифчика. Короче, у Шарлин с ними полный порядок, но все равно спасибо, что предупредили. – Твоя реальная проблема, – объявила она Тик, – в том, что ты витаешь в облаках, когда нужно уписывать за обе щеки. Не посвятить ли нам твоего папу в твой маленький секрет? – Проблема не в этом… – начала Тик, направив зубцы вилки на Шарлин, которая неожиданно выхватила вилку и направила ее на Тик; та откинулась назад в притворном ужасе. – И не надо заговаривать мне зубы: “проблема в том, сем…” – Что за секрет? – спросил Майлз. Отдав вилку Тик, Шарлин уткнула руки в бока и воззрилась на него как на любимое домашнее животное, собаку, например, сумевшую найти путь к ее сердцу, хотя у нее имеются и другие, более прикольные псы: – Весь этот разговор затеян с целью отвлечь твое внимание от очевидного факта: Тик не ест свой ужин. Опять. В придачу к присвоенному праву вмешиваться в беседы клиентов многопрофильная официантка Шарлин не упускала случая напомнить посетителям: непростительно выбрасывать хорошую еду, когда другие люди едва не голодают. Она была особенно бдительна в отношении Тик, вес которой на медосмотре прошлой весной признали ниже нормы. Не только пищевые привычки Тик вызывали нарекания Шарлин. Она годами выговаривала Майлзу за то, что он постоянно кусочничает и подъедает, вместо того чтобы сесть и нормально заправиться. Изо дня в день он совершает классическую ошибку ресторатора, съедая свои огрехи – лишнюю порцию картошки, недо- или пережаренный бургер, – и не когда он голоден, но по стечению обстоятельств. Сегодня, например, слопал целую тарелку биска[3], приготовленного Дэвидом, просто чтобы освободить кастрюлю. По мнению Шарлин, если бы Майлз заставил себя сбрасывать в отходы каждый ломтик жареной картошки, упавший на стойку, он бы весил не больше своего худощавого и мускулистого брата. – Нехорошо раскрывать чужие тайны, – насупилась Тик. – Я так никогда не делаю. – Потому что ты не хочешь неприятностей, – парировала Шарлин. – Она в целом неплохо управилась, – робко сказал Майлз, указывая на тарелку Тик. Верно, Тик разровняла еду, искусно вычленив пространство в центре тарелки, как бы давая понять: там, где прежде была еда, теперь пустота. Тем не менее, на глаз Майлза, по крайней мере треть порции, поданной Дэвидом, исчезла. – Нет, Майлз, – возразила Шарлин, – это ты неплохо управился. Ты умял биск, а последние минут пятнадцать таскал кусочки из тарелки Тик. И не говори, что это не так, потому что я за тобой следила. Ладно, Майлз и вправду изредка подцеплял вилкой кусочки из порции своей дочери – удивляясь всякий раз, до чего же вкусными получаются у Дэвида его “блюда дня”. – Но, Шарлин, что я могу поделать, если я не голодна. – Тик отодвинула от себя тарелку, поскольку продолжать фокусничать уже не имело смысла. – Человек же не виноват в том, что он не голоден. Шарлин придвинула тарелку обратно к Тик: – Нет, виноват. И мы даже знаем, кто этот человек. Кейт Мосс – вчерашний день, детка. Кушай. Когда она удалилась, Тик улыбнулась отцу полупристыженно, проткнула вилкой крошечный гребешок, политый хойсином, и откусила половинку. – У Шарлин тоже есть секреты? – с надеждой спросил Майлз. Ему было приятно услыхать, что она за ним следила, в этом он усмотрел намек на возможность – пусть пока и весьма отдаленную – трансформации их давней дружбы во взаимное чувство. У Шарлин на данный момент никого не было, а развод Майлза вскоре станет официальным, так что шансы у него сохранялись. И ведь многие годы Шарлин утверждала, что Майлз – мужчина именно того типа, в которого она бы влюбилась, будь у нее побольше мозгов. Хороший человек, прямой и честный, и при минимальном поощрении он будет любить ее до конца своих дней. И это тоже свидетельствовало в его пользу. К несчастью, Шарлин также признавалась, что даже после четырех неудачных браков ее неудержимо влечет к плохим парням из тех, у кого внутри все наперекосяк и кто дает деру, стоит возникнуть малейшим трудностям. У них мощные авто, и водят они бесшабашно, что ей особенно нравилось. Нельзя предугадать, как все сложится, сойдись она с человеком вроде Майлза, но Шарлин подозревала, что спустя некоторое время она остервенеет, и даже пуще, чем Жанин, хотя, казалось бы, куда уж пуще. “Я просто не смогла бы идти по жизни на твоей скорости, Майлз, – сказала она ему однажды. – Тебе когда-нибудь хотелось вдавить педаль в пол и просто посмотреть, что из этого выйдет?” А значит, скорее всего, шансов у него немного. – У всех есть секреты, папочка, кроме тебя, – говорила Тик.