– Шарлин, – ответил Дэвид. – По-моему, это она только что припарковалась. – Может, мне задержаться? – Ни-ни. Майлз пожал плечами, а Дэвид ухмыльнулся: – Тебе пора сматываться, и, понятно, через черный ход. – Не иначе. Позади ресторана крайнее парковочное место рядом с мусорными баками занимала десятилетняя “джетта” Майлза, к ней пристроился еще более обшарпанный “хендай эксель” Шарлин. Майлз старался производить как можно больше шума, приближаясь к Шарлин, чтобы не напугать ее, но радио в ее машине орало, и она вздрогнула, когда Майлз возник у дверцы. – Господи, Майлз, – прохрипела она, зажав зубами косячок и опуская стекло. Под старую песню “Роллинг Стоунз” потянуло сладким дымком. – Ты меня до инфаркта доведешь. Я уж было приняла тебя за того копа-придурка. – Имелся в виду Джимми Минти. – Извини, – сказал Майлз, хотя и не был искренне огорчен. Женщины в большинстве своем отлично знали, чего от него ждать, и не скрывали этого. Во всяком случае, Жанин. “И не воображай, что ты меня поразил, Майлз. Ничуть”, – заявила она, согласившись выйти за него замуж. Сам же Майлз был удивлен тем, что сделал ей предложение, и соответственно полагал, что и Жанин удивится, но нет. Она называла его “самым прозрачным мужчиной на свете”. “Даже и не думай о карьере преступника, – предупреждала она. – Только захочешь ограбить банк, а копы уже будут в курсе, какой именно ты выберешь”. – Как вы тут без меня на прошлой неделе? – спросил он Шарлин. – Не шибко. Хотя ужинов прибавилось. – Ну, к этому мы почти привыкли. – Ребята из колледжа опять зачастили. Ужины были относительным новшеством. Еще год назад ресторан работал только в утренние и обеденные часы, но Дэвид предложил открываться и по вечерам в выходные – в надежде привлечь иную публику; миссис Уайтинг была против этой затеи, опасаясь, что они потеряют старых, испытанных и преданных, клиентов. Майлз сумел довести до ее сведения, что многих из старых-преданных след простыл, умерли либо уехали. В итоге миссис Уайтинг согласилась, но сперва убедилась, что они не потребуют рекламного бюджета, не внесут никаких изменений в меню завтраков и ланчей и не станут вымогать у нее денег на дорогостоящий ремонт в оправдание новому и более изысканному обслуживанию по вечерам. По задумке Дэвида они начали с заманивания студентов, сочинявших за бесплатную еду отзывы на рестораны для студенческой газеты. Колледж находился в семи милях вверх по реке, в Фэрхейвене, и даже Майлз не верил, что студенты протопчут к ним дорожку, учитывая, что их родители ежегодно выкладывают минимум по двадцать пять тысяч на обучение, жилье и мелкие расходы своих детей. Но, видимо, кое-какие деньжата еще оставались. Когда студенты принялись наведываться в “Имперский гриль”, машины на парковке перед рестораном пополнились рядком “БМВ” и “ауди”. Летом эта роскошная армада вернулась в Массачусетс и Коннектикут, что притормозило наплыв клиентов, но вечером по пятницам и субботам посетителей набиралось достаточно, чтобы не закрывать ресторан сразу после ланча. Другой революционной идеей Дэвида стало обслуживание частных вечеринок. – Вы сегодня с Дэвидом вдвоем управитесь? – Да запросто. Репетиция свадебного обеда на двадцать человек. – Окей, – сказал Майлз, не сумев скрыть разочарования от своей ненужности. Шарлин, кажется, поняла его настроение и сменила тему: – А вы с Тик хорошо отдохнули? – Прекрасно. И наверное, зря я делился своими восторгами. Теперь Уолт подумывает открыть фитнес-клуб на острове. – Я видела его фургон перед входом. Хочешь, я ему сейчас такое устрою, что у него член отсохнет? – Оставь, – ответил Майлз, зная, что Шарлин подобное по силам. В свои сорок пять ей более чем хватало женской властности, чтобы вгонять в ступор самодовольных качков из колледжа. – Я все равно ухожу. – Он выдавливает тебя из твоего же ресторана. Так нельзя, Майлз. – Да я рад, что он приходит. Если бы не он, я бы там дневал и ночевал. С тех пор как они с Жанин расстались, Майлз жил в квартире над рестораном. Он собирался навести в квартире чистоту и уют, но за минувшие полгода далеко с этим не продвинулся. Половина жилого пространства была по-прежнему забита картонными коробками из подвальной кладовой, запасами, перенесенными наверх много лет назад, когда разлилась река. Майлз также подозревал, что и с вентиляцией в квартире не все в порядке: в холодную погоду он часто просыпался с тяжелой головой и ему не хватало воздуха. В прошлом апреле он даже собрался попросить у Жанин разрешения ночевать в гостевой спальне, пока он не избавится от головных болей, но когда Майлз явился к Жанин с этой просьбой, оказалось, что Матёрый Лис уже поселился в его бывшем доме. Лучше уж задыхаться в “Гриле”, решил Майлз. – Ладно, если ты уходишь, так давай уходи, а я пока докурю косячок, – сказала Шарлин. – Кури себе на здоровье. Кто тебе мешает? – Ты. Я чувствую себя неуютно, когда курю травку в твоем присутствии. Поскольку фраза Шарлин смахивала на оскорбительный упрек, Майлз не мог не поинтересоваться почему. – Потому что ты из тех людей, у кого никогда не получается надежно скрыть свое неодобрение. Майлз вздохнул. Вероятно, Шарлин права. То же самое ему не раз говорила Жанин. До чего же странно, однако, то, как тебя воспринимают другие люди. Майлз всегда считал себя образцом толерантности. Глава 2 Отец марк, возвращаясь с обхода лежачих больных из его паствы, столкнулся с Майлзом; тот, стоя позади церкви Св. Екатерины, пялился на колокольную башню со шпилем. В детстве Майлз был заядлым верхолазом, настолько бесстрашным, что его мать столбенела от ужаса. Приготовив ужин, она выходила позвать его в дом и всегда искала сына на уровне земли, к его вящему удовольствию, – ему нравилось окликнуть ее с высоты, вынуждая поднять голову и обнаружить сына среди ветвей под голубым небом, и ее узкая ладонь мгновенно тянулась прикрыть разинутый рот. В ту пору Майлз думал, что у матери плохо с памятью, если она каждый раз ищет его на земле, когда он то и дело поднимается в небо. Став отцом, он понял, как ей, наверное, было страшно. Она не смотрела наверх, потому что вокруг было слишком много деревьев, слишком много ветвей, слишком много опасностей. Лишь когда Майлз ловко спускался вниз и спрыгивал на ноги, у нее получалось улыбнуться, хотя она и ругала его и требовала обещания, которого он все равно не исполнит. “Ты прирожденный верхолаз, – говорила она по дороге домой. – Каких высот ты достигнешь, когда вырастешь! Аж дух захватывает!” Теперь у Майлза захватывало дух – практически при любом подъеме. В какой-то момент своей жизни он начал до жути бояться высоты, и от мысли о покраске башни у него подгибались колени. – Когда я был маленьким, – сказал отец Марк, – я думал, что Бог живет там наверху. – В башне? – спросил Майлз. Отец Марк кивнул: – Мне казалось, когда мы поем гимны, мы зовем Его спуститься к нам. Конечно, мы именно это и делали – взывали к Нему. Но Его буквальное присутствие согревало. Мужчины пожали друг другу руки. Майлз уже переоделся в заляпанную краской одежду, но за работу еще не принялся, и рука у него была сухой. Небо, пока он добирался из ресторана к церкви, угрожающе потемнело. – Сам Господь всего в нескольких этажах от нас… так близко. – А я как раз думал, как башня далеко от нас, – признался Майлз. – Правда, я размышлял о покраске. – В этом вся и разница, – заметил отец Марк. – На самом деле я размышлял не столько о покраске, сколько о том, как бы не рухнуть с этой высоты. Любопытно, подумал Майлз. В детстве его, как и отца Марка, радовала воображаемая близость к Богу, тогда как взрослые люди – возможно, потому, что их помыслы редко бывают чисты, – находят утешение в отдаленности Всевышнего. Хотя Майлз не назвал бы свои помыслы нечистыми, он предпочитал представлять Господа всеблагим, а не всезнающим. Ему нравилось воображать Бога похожим на свою мать, нагруженным слишком многими обязанностями и слишком измотанным, чтобы ни на секунду не спускать глаз с шустрого мальчонки, но из любви к ребенку и боязни за него при каждом удобном случае проверявшим, как он там. Разве это так уж глупо? У Господа наверняка имеются и другие проекты, кроме “Человека”, как и у родителей куча дел, кроме воспитания детишек. В воображении Майлза Господь, улучивший наконец минутку вновь обратить внимание на детей своих, качает головой и бормочет: “Боже правый, опять они чудят”. Задерганный Господь и, наверное, ошарашенный тем, сколь многие из чад его влезли на деревья с тех пор, как он в последний раз бросал на них заботливый взгляд. Господь, что ладонью зажмет приоткрывшийся рот – из страха за ребенка: силы небесные, пацан вот-вот себя покалечит! Господь, который вдруг, сам того не ожидая, испытывает гордость: аллилуйя, мальчик и впрямь верхолаз! Забывчивое, витающее в облаках божество, признавал Майлз. Впрочем, когда Господь обращает пристальное внимание на своих проказливых детишек, они обычно заняты кое-чем похуже, нежели лазание по деревьям. Если такой Бог и существовал и если он когда-либо опасался, как бы Майлз ни причинил себе вреда, теперь ему уже не о чем волноваться. Сколь бы многообещающим ребенком Майлз ни был, ни одной вершины он так и не покорил, и теперь, в сорок два года, он так боялся высоты, что подолгу топтался у стальных дверей стеклянных лифтов, подавляя желание уйти прочь и мешая другим войти в кабину. – Мы же договорились, башня – не твоя забота, – сказал отец Марк. – Вроде договорились. Изначально идея Майлза состояла в том, чтобы самому покрасить здание церкви, а на башню кого-нибудь нанять и таким образом сэкономить приходу кучу денег, но оба подрядчика, с которыми он разговаривал насчет покраски башни, запросили за работу столько, сколько стоило бы выкрасить церковь целиком. Рассердившись на Майлза, намеревавшегося взять на себя легкую и безопасную часть работы, они дали ему понять: то, чего не хочет делать он, не хочет никто, а значит, придется раскошелиться. Их правота была для Майлза как удар под дых. – Беда в том, – признался Майлз своему другу, – что каждый раз, когда я смотрю вверх, чувствую себя виноватым. – А ты не смотри вверх. – Отличный совет от духовного лица, – сказал Майлз, снова задрав голову, и в этот момент почувствовал, как на щеку упала капля. Отец Марк тоже поднял голову, и на него тоже закапал дождь. – Идем в ректальный дом, выпьем по чашке кофе, – предложил он. – Заодно расскажешь о своем отпуске. * * * С тех пор как младшеклассник Майлз перепутал “ректорский” с “ректальным”, отец Марк – хохотавший до слез вместе с Грейс Роби – предпочитал этот детский термин, хотя порой он был не совсем уместен. К примеру, тогда же, в начале лета, по окончании мессы отец Марк пригласил прихожан “угоститься лимонадом в компании с ним и ректором отцом Томом на лужайке за ректальным домом”. Ректорский дом при Св. Екатерине был одним из любимейших мест Майлза. Там было уютно и солнечно круглый год, тепло зимой, прохладно летом, но, возможно, благодарить за это следовало отца Тома – ныне пенсионера, по-прежнему проживающего в ректорском доме, – он никогда не пускал туда детей. Впрочем, мать Майлза тоже никогда не приглашали в гости, так что недоступность, вероятно, добавляла этому “ректальному” привлекательности. Все комнаты на первом этаже были просторными, с высокими потолками и большими окнами без занавесей, что позволяло прохожим подглядывать иногда за жизнью и бытом привилегированных обитателей дома. В столовой, окнами выходившей на улицу, за дубовым обеденным столом могли поместиться человек двадцать, однако когда Майлз с матерью субботними вечерами после исповеди проходили мимо, то в столовой они видели лишь отца Тома, величественно восседавшего во главе стола, и хлопотавшую вокруг него экономку миссис Домбровски. В то время в доме проживали два, иногда три священника, но по субботам отец Том любил ужинать рано, не дожидаясь, пока пастор помоложе и рангом пониже управится с возложенной на него обязанностью исповедовать по вечерам. Мать Майлза каждый раз, минуя окна ректорской столовой, роняла: “Как это грустно”, Майлз же не видел ничего особенного в происходящем и не мог понять, что так расстраивало его мать. К тому времени, когда они возвращались домой, отец Майлза, прикончив сэндвич, уже направлялся пешочком к ближайшему питейному заведению. Юному Майлзу запретный ректорский дом, до краев наполненный теплом и светом, деревом и книгами, казался принадлежавшим иному миру, и Майлз полагал, что священники наверняка люди очень богатые. Очарованность этой профессией долго не покидала его. В старших классах он всерьез подумывал о духовном сане, а позднее иногда спрашивал себя, не упустил ли он свое призвание. Жанин задавалась тем же вопросом. В ее понимании любому мужчине с таким же сексуальным пылом, как у Майлза Роби, лучше сразу принять обет безбрачия – и дело с концом, вместо того чтобы разочаровывать бедных несчастных девушек вроде Жанин. С отцом Марком Майлз никогда не пил кофе в столовой, так восхищавшей его в детстве, друзья предпочитали кухню с уютным закутком, отведенным для завтраков и напоминавшим такие же закутки со столиками и мягкими скамьями в “Имперском гриле”. Отец Марк водрузил блюдо с печеньем на пластиковый стол и налил им обоим кофе. Сентябрь только начался, но воздух, проникавший сквозь тюлевые шторы, уже был осенним. Дождь прекратил моросить, стоило приятелям войти в “ректальный” дом, тучи, однако, не рассеялись. Сумерки наступали все раньше, укорачивая время, годное для покрасочных работ. Обычно Майлзу удавалось уйти из “Гриля” до трех, но пока он переодевался и устанавливал лестницу, проходило не менее получаса. В пасмурные дни к шести часам дневной свет мерк и работу приходилось заканчивать. Впрочем, главным виновником медленного продвижения малярных работ был не укорачивающийся день, но длительные беседы за кофе с отцом Марком, усаживавшимся на диванчик напротив Майлза. – Судя по твоему виду, отпуск пошел тебе на пользу, – заметил отец Марк. – Так и есть. И в бухте Винъярда имеется симпатичная церквушка. Я ездил туда на утренние мессы. А что еще лучше, Тик составляла мне компанию. В разводе родителей одно хорошо, заявила однажды Тик, теперь ей, по крайней мере, не надо ходить в церковь, поскольку мать переметнулась из католицизма в аэробику. Тик причисляла себя к агностикам, чья философия позволяла ей спать по воскресеньям допоздна. У Майлза хватало ума не тащить ее силком в церковь, и в отпуске он на нее не давил, и тем приятнее ему было, когда она, полусонная, вылезала из постели, чтобы ехать с ним. К концу мессы Тик окончательно просыпалась, и, угостившись маффинами в уличном кафе, они отправлялись обратно на побережье к Питеру и Дон, чтобы проваляться остаток дня на пляже. Вернувшись в Мэн, Майлз спросил дочь, не собирается ли она вновь ходить на мессы, коли уж за неделю снова к этому привыкла, но Тик покачала головой. На Мартас-Винъярде, сказала она, как-то легче верить в Бога или хотя бы в возможность его существования, чем в Эмпайр Фоллз. Майлз понимал, что она имеет в виду и откуда берется ее горькая ирония. Добрую половину автомобилей на парковке у винъярдской церкви составляли “мерседесы” и “лексусы”. Неудивительно, что их владельцы верили в Бога и райские небеса. – И конечно, – добавил Майлз, – Питер и Дон непрерывно ее баловали.