— Рита вышла из Ежиком два часа назад, — сказала пани Винтер. — Я не могла заснуть и видела их обоих в глазок на двери. Сквозь стену слышала, что Ежик не спал ночью и плакал. — Благодарю. — Попельский выбежал из дома и запрыгнул в экипаж, что ждал его. Закрыл глаза, чтобы не видеть солнечного света, и тяжело дышал, обливаясь потом. То, что он примчался сюда с Крашевского, взбежал на третий этаж и избил Гисса, исчерпало его физически, зато сняло с души тяжесть. Эти усилия его очистили, вернули умственную остроту, были неожиданным облегчением, которое чувствуешь, хряснув тарелкой об стену или пнув ногой дверь ненавистного начальника. Но это чувство оказалось временным. Он лежал с закрытыми глазами на сидении, а горло сжимал страх за Ежика. Вопросы бурлили в голове. Куда вышла Рита? Почему Леокадии нет дома? Почему автор письма не написал прямо, что искалеченный ребенок — это Ежик? Чтобы Попельский находился в неуверенности? Чтобы доставить ему психические пытки? А может, этот ребенок — не его внук? Попельский открыл глаза и взглянул на часы. Было восемь утра. Телеграмму он получил в Мостках в полседьмого. Рита вышла с ребенком в шесть. Куда? Зачем? Почему так рано? Под тюрьмой «Бригидки» солнце волнами вливалось на Казимировскую и ослепило ему глаза. Комиссар быстро закрыл их и задумался, кем был извозчик? Может, он не находится в сговоре с автором письма? Ведь он не возразил, когда я изменил маршрут! Получил пять злотых, и ему безразлично, куда ехать и когда он доберется до той фабрики ультрамарина. Пять злотых — это много. Поездка с вокзала на Слонечную стоит не больше, чем злотый. Если извозчик — сообщник преступника, то наверняка знает, кого везет, и, конечно, захочет немедленно убежать, как только доберется до места. Но зачем ему бежать? Чтобы избежать допросов, следствия, просто чтобы не попасть в тюрьму! А если он не виноват, то подождет меня. Я его испробую! Прикажу подождать и добавлю злотый за хлопоты! А может, и нет! Зачем тратиться? Услышал колокол пожарной машины. Открыл глаза. На Слонечной царило оживление. Экипаж, в котором он ехал, загородил дорогу пожарным. Чтобы освободить путь, извозчик свернул в длинную проходную арку напротив фабрики ультрамарина. И тогда Попельский оцепенел. Он переживал дежавю. Над ним передвигались черный от копоти свод. Комиссар уже когда-то видел его — в своем эпилептическом видении, после того как наказал Анатоля Малецкого. Он знал, что сейчас очутится на дворе, где будут стоять бочки. А из одной из них доносятся детские рыдания. В его видении из бочки вынырнула Леокадия, но он знал, что вторая часть эпилептического видение никогда не соответствует действительности. Итак, сейчас будет бочка, а кто в ней? Ведь не Леокадия, как это было в видении, а кто-то другой! Искалеченный ребенок, которого он «очень, очень хорошо знает». Пожарные исчезли, а экипаж проехал Слонечною и остановился перед шлагбаумом, что загораживал въезд в фабрику. Попельский выскочил, вытащил браунинг и приказал вознице сесть на землю возле экипажа. Приковал его наручниками к колесу, пролез под шлагбаумом и огляделся вокруг. Он стоял на дворе, окруженном с двух сторон двухэтажными фабричными зданиями, из которых не доносился ни один звук. Одно из зданий было типичным цехом, второе — складским помещением с платформами и открытыми настежь дверями. Над двором возвышалась большая оштукатуренная стена соседнего дома. Заржавевшие дверные косяки, засохшие подтеки краски, паутина на дверях свидетельствовали о том, что эти здания давно никто не использовал. Пустая, заброшенная фабрика. Сняв пистолет с предохранителя, Попельский быстро побежал к складу. Осторожно подступил к бочкам. В небольшой мастерской слева от него все окна на чердаке были распахнуты. Любой стрелок оттуда видел его как на ладони. Комиссар задрожал: его видение сбывалось. На дворе, под платформой, было с десяток жестяных бочек с надписями «краска», «лак» и «отбеливатель». Некоторые стояли рядом, остальные — одна на одной. Лежала там и кирка. Попельский почувствовал, как его пронзил ледяной холод. Все совпадало. Все. Даже плач и рыдания ребенка, закрытого в одной из бочек. Не заботясь о собственной безопасности, он схватил кирку и, подняв, сбросил крышку бочки, из которой доносился детский плач. Заглянул вглубь, и ему показалось, что сердце превращается в кусок горячего мяса, который быстро поднимается вверх, затыкая ему гортань. В бочке сидел ребенок, которого он хорошо знал. Трехлетний Казя Марковский. На обеих его ножках над коленями вырастали неестественные шишки. У него были сломаны ноги. И смещенные кости. II Казя Марковский скулил от боли. Одна-единственная пронзительная нота страдания вырывалась в конце фразы, а тогда вибрировала, искаженная рыданием. Глаза ребенка совсем опухли, щечки натянулись от плача. Ноженьки в теплых рейтузах неестественно изогнулись на дне бочки. — Кто это с тобой сделал такое, Казик? — Попельский едва сдерживался, чтобы не заплакать. Склонившись над бочкой, он осторожно просунул руки под мышками малыша. Подняв его вверх, услышал голос: — Это я сделал. С платформы спрыгнул человек, одетый в черное, и в новом, блестящем котелке. У него был приплюснутое лицо, тонкие усики и измазанные чернилами пальцы. Попельский стоял, держа Казя перед собой, и смотрел на мужчину. Знал, что не может сейчас оставить ребенка, чтобы поймать преступника. Мальчик обездвижил Попельский, сделал его беззащитным и полностью отдал на растерзание палачу. — Положи этого щенка на землю, — проговорил мужчина. — Ну, быстро! Клади его! Пусть эти его ножечки еще больше посмещаются! Попельский прижал Казя к груди и стоял, не двигаясь. Знал, что если попытается положить его на землю, это вызовет у мальчика приступ ужасной боли. — Сгинул сумасшедший, а дедушка байстрюка отправился на паломничество в Ченстохов, — проговорил мужчина. — Безумец повесился, а дедушка целовал тебе руки. За что, дорогой? За что? Попельский не отозвался ни словом. — Этого байстрюка на Жолкевской не завернул сумасшедший самоубийца, — мужчина повысил голос. — Это сделал я. Это я колол его ножом. Я ломал ему руки и ноги. Я запихнул его башку под колено. И все напрасно. Никто не убил меня тогда. Попельский упал на колени, а затем низко склонил голову, как будто кланялся убийцы. По лицу незнакомца в черном пробежала тень удивления и радости. Это было короткое мгновение, но его оказалось достаточно, чтобы Попельский положил ребенка на землю, вскочил на ноги и вытащил из кармана браунинг. Казя, которого оставили на земле, жалобно застонал и на какой-то миг оцепенел. Мужчина в котелке даже не вздрогнул, увидев пистолет. — Вот этой киркой, — кивнул он головой на орудие, опертое на бочку, — я поломал конечности одному и второму байстрюку. Хочешь, скажу, как я это сделал? Я положил их между перекладиной кровати и ударил сбоку. Знаешь, как затрещало? Легкий треск, как будто хрустнуло, тогда я смещаю кости вверх, появляется шишка. Все вспухает. Очень хорошо. Очень. Этой киркой, вот этой. Произнеся последние слова, он наклонился и толкнул кирку в сторону Попельского. Инструмент упал под ноги комиссару. — Ну, убей меня, благородный шериф! — закричал он. — Это же тебе играючи! Поломай мне ноги и перебей кости этой киркой! Попельский схватился за орудие. Казя Марковский лежал лицом в пыли двора. Слезы, что текли у него из глаз, делали канавы в песке. Слезы текли из глаз Казя, слезы хлынули из глаз Анатоля Малецкого, когда Валерий Питка душил его. Слезы ребенка, как будто ручейки в пыли, слезы извращенца — как просьба простить за несовершенные преступления. Слезы невинного ребенка и слезы невинного безумца. Поцелуй в руку, паломничество к Пресвятой Деве Марии, хорошие ботинки из магазина «Дерби», погиб невинный сумасшедший. Казя стонал. Из его рта начала вытекать густая слюна. И тогда Попельский понял, что сначала должен помочь ребенку. И что он не спасет мальчика, если преступник будет цел и невредим. Чудовище нужно было связать. — Ложись лицом вверх на землю, а ноги положи на бочку! — рявкнул Попельский, и его крик напугал Казя, что он на минуту замолчал. — Ноги на бочку, сукин сын! Немедленно! — Он взвешивал кирку в ладонях. — Сейчас почувствуешь, как этим перебивают ноги! Этой киркой! Вот этой! Он примерился, а потом обеими руками поднял кирку над головой. И вдруг почувствовал мерцание в глазах. Резкий ветер подул на дворе, хряснув ставнями в пустом цеху. Комиссар оглянулся. Стекла разбивались, осколки со свистом падали вниз, блестя на солнце. Ставни ударяли о стену, и их крылья, словно зеркала, ослепляли глаза эпилептика. Вдруг часть цеха исчезла. Запрыгали черные пятна, начали сливаться в какие-то круглые формы. Попельский сунулся в карман и услышал голос Леона Гисса: «Вот тебе! Вот, на!» Пятна плясали и заполняли все вокруг. В ушах зашумело. Такие слуховые галлюцинации всегда предшествовали приступ. Это был эпилептический вихрь. Солнце сильно пригревает. Попельский обливается потом в своем темном костюме. Несмотря на жару, на пляже никого нет. Вода волнуется, на ней опасно сверкает солнце. Но он не боится этого блеска. Осознает, что он переживает лишь сон, нереальное видение. Мог бы даже ущипнуть себя, но все равно ничего бы не почувствовал, потому что все вокруг, и он сам — это лишь платоновские тени и отражения вещей. Но на пляже есть еще кое-кто. На высокой башне стоит мужчина. Готовится спрыгнуть и машет рукой комиссару. Потом прыгает, выполняя в воздухе пируэт. Падает в бассейн, а вода фонтаном разливается вокруг. Попельский подбегает к краю и встревоженно ждет, пока тот выплывет. Вода постепенно успокаивается, становится незыблемой, твердой, как застывшая лава. Сквозь нее ничто не пробивается. Ни одна рука ныряльщика, ни одна голова прыгуна. Попельский щиплет пальцами кожу на своем предплечье. И тогда ощущает боль собственного, настоящего щипка. III Он щипал себя за руку так долго, пока не почувствовал, как поцарапал кожу остро подпиленным ногтем. Выплюнул изо рта какой-то кожаный предмет. Его собственный кошелек оказался рядом с голыми, поросшими волосами, ногами. Огляделся вокруг. Он и дальше был на дворе фабрики ультрамарина. Солнце зашло, а ветер неистово хлопал пустыми оконными рамами об стены цеха. Кирки и след простыл. Казя Марковский также исчез. Две параллельные линии тянулись от места, где он лежал, до ворот. Какую-то минуту Попельский задумывался над их происхождением и сделал ужасающий вывод. Эти линии были следами ног ребенка. Мужчина в котелке тянул мальчика, перебитые ножки которого оставили на песке две канавы. От мысли о том, как болели поломанные ноженьки Казя, которые бессильно волочились по земле, комиссара пронзила дрожь. Холод, который он чувствовал, был вызван не только мыслями о страданиях Казя, но и отсутствием некоторых частей одежды. Попельский удивленно увидел, что на нем нет ботинок, носков, брюк и кальсон, зато верхняя часть осталась полностью. Он напряг память, чтобы восстановить события. С ним произошел неожиданный приступ эпилепсии, его тело выгибалось в судорогах, а мужчина в котелке его раздел. Попельский прекрасно понимал, зачем незнакомец сделал так. Это было сделано с предохранительной целью: отсутствие штанов и белья не давала испачкать их непроизвольными испражнениями, которые часто сопровождали приступ. К счастью, не в этот раз. Он позаботился обо мне, подумал Попельский, он заботливый и милосердный. По-дьявольски милосердный. Его одежда лежала, аккуратно сложенная на одной из бочек у браунинга. Попельский быстро, просто посреди двора, натянул белье, штаны и ботинки и побежал к шлагбауму. Извозчик продолжал там лежать, прикованный к колесу, и следил за комиссаром разъяренным взглядом. — Как он его нес? — спросил Попельский, наклоняясь над извозчиком, но вонь чеснока заставила его отвернуться. — Ребенок очень плакал? — Где-е-е там, — буркнул тот. — Совсем не плакал… Спал… Убежал с тем малышом, где-то с полчаса назад… Ну, раскуйте меня, потому что мы руки затекли! — Почему твой сообщник, который нес покалеченного ребенка, не забрал тебя с собой? — Попельский облегченно подумал, что Казя потерял сознание и не чувствовал боли. — Какой сообщник? — Удивление извозчика казалось неподдельным. Но Попельский встречал немало таких искренних удивлений в своей полицейской практике. Видел такие актерские достижения, что вопрос извозчика смахивал на дешевый трюк. Он размахнулся и ударил ребром ладони по грязной шее. Извозчик дернулся и захрипел, как пес. — Ты, паскуда! — рявкнул комиссар. — Ты думаешь, я не понимаю, что он оставил тебя здесь, чтобы меня обмануть, чтобы я ничего не заподозрил! Га? Как ты сказал? Батяр из-за угла? Ты, сволочь большевистская! Как зовут твоего сообщника? Ты вместе с ним калечил этого ребенка? Следующий удар по шее отнял вознице язык. Он выпучил глаза и высунул язык, а в легких разлегся какой-то высокий, свистящий звук. И тут Попельский издал такой же звук, как его жертва. Что-то тонкое и металлическое хлестнуло его по свежезажитой ране на голове. По лбу и шее потекли теплые ручейки. Комиссар резко обернулся и отпрыгнул от экипажа почти вслепую, потому что кровь заливала ему глаза. Вытер ее с век и увидел, как возле него стоит, покачиваясь, какой-то тип. Он был в грязной форме и явно пьяный, радостно что-то кричал и усиленно размахивал кнутом. Во второй раз взмахнул ремнем с металлическим шариком на конце в сторону Попельского. Но при этом потерял равновесие и глухо шлепнулся на мостовую. Попельский наклонился над ним и врезал ему несколько пощечин. Пьяница не отреагировал. Комиссар осмотрел его голову и конечности. Все было в порядке. Снова дал ему пощечину и почувствовал резкую боль в запястье. Слишком часто я бью людей, подумал он с горечью. Пьяница открыл глаза, широко улыбнулся Попельскому, а потом снова закрыл веки и громко захрапел. Комиссар вытащил из кармана брюк платок. Вытер лысину от крови и пота, перевел дыхание, закурил сигарету и яростно зыркнул на извозчика. — Ну как мне сейчас все достали, — отчетливо произнес он. — А больше всего — ты, тварь, и твой ужасный смрад! Если сейчас не скажешь мне… Попельский не успел закончить предложение, потому что среди хрипения расслышал какие-то невнятные слова. — Гибала Альфонс, — хрипел извозчик. — Полицейский информатор. — Что ты сказал?! Повтори! — Гибала Альфонс, информатор аспиранта Грабского. Я не знаю того, что меня нанял у вокзала! Попельский еще раз вытер голову. Потом приблизился к спящему пьянице, легко поднял его под мышки и забросил в экипаж. Тогда расковал «информатора» и кивнул ему на место на облучке. — Поехали на Лонцкого. Там Грабский подтвердит твои слова. И тогда я попрошу у тебя прощения. Я комиссар Попельский. — Если б не знал, кто ты такой, то не признался бы, что я информатор, — прорычал Гибала и стегнул коня. — В заднице я имею твои извинения, Лыссый. Экипаж тронулся. Попельский был почти уверен, что так жестоко обошелся с полицейским информатором, человеком, который, как и он сам, стоял на страже закона. Пускай там, но он избил собственного коллегу. Гибала сослался на Валериана Грабского, который работал с Попельский много лет. Но не имя коллеги заставило комиссара поверить вознице, а смелый, даже дерзкий ответ, где именно тот имеет вероятные извинения полицейского. Высказываться таким образом не мог себе позволить ни один обычный извозчик. — Подожди! Если сказанное тобой — правда, то ты тоже вроде бы полицейский. То есть мой подчиненный. Пойдем со мной! Обыщем здесь пустые помещения. Может, найдем еще кого-то, кроме этого кіруса[45]. Гибала взглянул на Попельского полным ненависти взглядом. — Ну, прости меня, — сказал комиссар, протягивая руку вознице. — Не на Лонцкого, я прошу прощения сейчас. Гибала не протянул комиссару руки, спрыгнул с передка, пересек двор и поднялся по лестнице на платформу. Собственно говоря, Попельский был доволен его поведением. Любое приближение к этому человеку, даже пожатие руки, вызывали у него отвращение из-за чесночного запаха, который он ненавидел. Когда его дочь Рита была маленькой, он любил спрашивать ее: «Чего папочка больше не любит?»— «Жары, грязи и вони», — отвечал ребенок. IV