Попельский взглянул на каштаны в парке. Через пять бессонных часов он должен встать и пойти на работу. Сегодня он больше не заснет. И что с того? Комиссар не мог не думать о заколотого ножом Гене Питке! Не мог не представлять пыток, которым он подвергал бы Малецкого, который утешался свернутой в трубку свиной кожей, а под кроватью держал поломанные куклы с аляповато добавленными гениталиями. В приступе отчаяния Попельский решил принять снотворные таблетки, которых всегда вдоволь было у Леокадии, чтобы проспать остальную часть своей «ночи». Зашел в комнату, закрыл балкон, а потом пошел в ванную. Вынул из шкафчика жестяную коробочку с надписью «Морфей», разодрал пергаментный пакетик, а его содержимое высыпал в стакан с водой. Выпил одним глотком, словно это была водка, которой он в ту ночь так и не попробовал. И тогда услышал на балконе какой-то звук, словно туда бросили камень. Попельский метнулся к балкону. Там лежала картонная коробка. Инстинкт полицейского велел ему сперва поинтересоваться виновником, а не содержанием пакета. Комиссар оперся руками о перила и огляделся вокруг. Не заметил никого подозрительного. Какие-то студенты стояли возле парка и разговаривали, несколько театрально размахивая руками. Продавец прецлів[31] расхваливал свой товар. Чей-то ребенок орал в коляске и не давал убаюкать себя все более раздраженной няне. Попельский отодвинулся от пакета подальше и лег на живот. Протянул руку к коробке и чуть отклонил ее крышку. К счастью, не заметил никаких проводов, следовательно, это была не бомба. Он немного поднял голову, а потом, сев по-турецки, открыл коробку. В ней была его старая, тщательно выглаженная одежда, в которую он сам когда-то одел пьяного Валерия Питку. Под костюмом была льняная тряпка, в которую завернули обувь. Вычищенные до блеска ботинки из первоклассного магазине «Дерби», которые достигали выше косточки. Лучшие для пеших путешествий. Или чтобы отправиться в них на паломничество в Ченстохов, как клялся сделать Валерий Питка. Но этого обещания он не сдержит, потому что животное не будет убито. Убийца его внука будет сидеть в тепле, дрочить в кулак, его будут кормить и обихаживать, а в какой-то день он снова получит пропуск, чтобы отправиться на другой двор, полный веселого детского гомона. Попельский уже знал, что с его бессонницей не справятся даже порошки кузины Леокадия. Зато ему были известны другие лекарства. Ими было определенное решение, а точнее говоря — телефонный разговор. Через минуту он стоял возле аппарата и говорил с телефонисткой хриплым от никотина голосом: — Пожалуйста, Винники, номер 23. XIV Анатоль Малецкий вздохнул и проснулся из неглубокого сна, полного странных видений. Звук, вырвавшийся из его уст, был похож на стон от испуга или удовольствия. Страх объяснялся тем, что ему снилась какая-то большая, темная и ужасная фигура, что стояла возле его кровати и наклонялась над ним. И когда она сбросила с себя плащ, оказалось, что это молоденькая голая девушка. Малецкий аж застонал от удовольствия. Тогда из его горла вырвался этот непонятный звук, и он сразу проснулся. Вокруг храпели другие пациенты. В коридоре, где был сестринский пост, светила тусклая лампочка. Стекла высокого окна царапали ветви деревьев. Малецкий шевельнулся на кровати и почувствовал огромное возбуждение. Засунул руку под одеяло, рот наполнился слюной. Вмиг в палате вспыхнул свет фонарика. Малецкий вздохнул и разочарованно вытянул руку. Светлое пятно росло и, наконец, достигло его кровати. Через несколько секунд в дверях появилась большая тень, которая увеличивалась, как и фигура санитара, который неслышно подходил к нему. — Кто-то беспокоится о тебе, Малецкий, и кое-что тебе передает, — прошептал санитар и повел бедрами, имитируя совокупление. — То, что ты очень любишь! — Ну, то давайте, пан Мухо! — Малецкий проглотил слюну. — Ну, давайте! — Тихо, дурья башка, — зашипел санитар. — Хочешь, чтобы запах шпондерка[32] дурных разбудил? Ступай в нужник! Штайґуй, штайґуй![33] Там достанешь! Малецкий съежился, чтобы скрыть от санитара свое возбуждение, и двинулся за ним. В коридоре никого не было. Лампа освещала сестринский пост и спящую медсестру. Возле туалета Малецкий остановился. Муха стоял за ним. — Ну, иди! — буркнул Муха. — Во второй кабинке. Малецкий не послушался. Его ноздри расширились, чувствуя даже едва слышные запахи пота санитара и его помады для волос, вонь мочи из писсуаров, резкий запах лизола и хлорки. Кроме этого уловил тонкий запах мужских духов, который несколько его встревожил. Откуда-то был ему знаком. Вот и все, что он почувствовал. Даже малейшего запаха копченой солонины. Все его возбуждение исчезло. Он укоризненно взглянул на Муху. Тот улыбнулся, снова сделал несколько неприличных движений и легонько пихнул Малецкого в сторону открытых дверей. И тогда пациент ощутил, как кто-то хватает его за пижаму и заносит внутрь туалета. Это произошло так неожиданно, что он не успел отреагировать или хотя бы оглянуться, чтобы разглядеть нападавшего в темном, холодном и вонючем помещении. Кто-то подбил ему ноги, а другой прижал к полу. Запах изысканных мужских духов усилился. Руки Малецкого оказались в тисках железных наручников. Скрежетнул ключик. Пациент учуял запах выделанной кожи. По кадыку скользнула пряжка ремня, а затем что-то стиснуло его шею. Давление усиливалось. Малецкий задыхался. Кто-то сел ему на спину и потянул к себе его голову, стискивая кожаную петлю. Запах духов стал почти неощутим, зато усилился запах водки и лука. — Это за моего внука! — услышал Малецкий. Потом он чувствовал только влагу на своих бедрах и ягодицах. — Еще и обосрался, зараза! — В говнях жил, так в говяах и сдох, — прогудел из-под окна низкий, хриплый голос. Таким был реквием для Анатоля Малецкого. XV Эдвард Попельский обожал математические сравнения, поскольку был свято убежден, что все можно описать с помощью математических формул. Он считал, что человеческую жизнь можно представить как функцию, аргументы которой были бы временными единицами, а значения имели определенный качественный характер. Сам он в течение нескольких лет чертил кривую своей жизни как график такой функции, чьи значения были наслаждениями в области определений от минус одного до одного. После нескольких лет усердного начертания определенной кривой, которая составляла график функции, он заметил, что его жизнь можно было бы считать приближением к периодической функции с большими значениями на границе периодов. Он тщетно объяснял когда-то это открытие Леокадия, а когда та, несмотря на его многочисленные попытки, все же не поняла его толкований, сказал лишь: «Моя дорогая Лёдзю, когда я замечаю, что в моей жизни завершается какой-то период, я отдаюсь приятным наслаждениям и утехам. Таким образом, в конце этого периода наслаждения являются сильнейшими, и все повторяется сначала». К наиболее острым гедонистическим излишествам Попельский, как и большинство людей, причислял половые отношения, а также пьянство и обжорство. По его классификации, это были наслаждения, отведав которых, он испытывал угрызения совести. Кроме того, они имели кульминационное свойство, росли, пока не достигали апогея. После совокупления он становился грустным и равнодушным, согласно словам Аристотеля о том, что каждое животное после полового акта становится подавленным. После алкогольных и кулинарных безумств ему казалось, что он уничтожает свой организм токсинами и разрушает его. В борьбе с пагубными, как он думал, последствиями наслаждений Попельский использовал различные противоядия: полный отказ от секса, диету и полное воздержание от алкоголя. Гораздо безопаснее он считал роскоши, которые не вызывали ни малейших угрызений совести и не имели кульминационного характера. К ним принадлежали физические упражнения и приступы эпилепсии. Во время бега или вызванного им самим эпилептического припадка Попельский, конечно, не чувствовал ничего приятного, зато ex post[34] его окутывало приятное расслабление, глубокое облегчение и истинное удовольствие. Кроме того, во время эпилептических приступов Попельский видел особые видения. Об этом он никому не рассказывал. Эти видения всегда состояли из двух эпизодов, причем первый довольно неожиданно переходил во второй. Например, когда-то ему привиделась прогулка с маленькой Ритой в каком-то парке. Вдруг дочь убежала от него и спряталась в кустах (первый эпизод). Когда он бросился к тем кустам, оказалось, что он был не в парке, а в пустыне, а его дочь играет песком (второй эпизод). Между первым и вторым эпизодами всегда были какие-то двери, некая черта, некий переход. Позже он переживал эти сны наяву, но второй эпизод на самом деле значительно отличался от того, что он видел во время нападения. Действительно, когда-то во время прогулки маленькая Рита убежала от отца в кусты. Когда он нашел ее, там, конечно, не было никакой пустыни, а росли деревья, а Рита не игралась песком, зато ломала сухие веточки. Такие эпилептические видения Попельский считал пророческими и как-то даже использовал несколько из них в своей работе следователя. Поэтому это состояние позволяло совмещать приятное с полезным. Не удивительно, что Попельский часто провоцировал эпилептические припадки, направляя струю света в лицо, а потом махая рукой перед глазами, достигая эффекта мигания. Так он поступил и сейчас. Попельский был дома один, у служанки был свободный день, а Леокадия играла в бридж в гостях у супругов Станьчаков. Комиссар лег в ванной и направил себе в лицо сноп сильного света настольной лампы. Оно равномерно било ему в глаза, а затем Попельский растопырил пальцы перед лицом и начал махать рукой, как будто обмахиваясь. Вскоре перед глазами замелькали черные пятна, которые начали сливаться, образуя через мгновение почти сплошной фон. Густая чернота преобладала, маленькие пятнышки света исчезали один за другим. К этому присоединился характерный звук, напоминающий шум ветра. Веки Попельский заслипались, а голова начала легонько биться об стенку, где Попельский предусмотрительно подложил подушку для ванной. Он лежал на спине на какой-то машине, которая двигалась, и смотрел вверх. Над ним проплывали почерневшие от копоти своды, подпертые колоннами. Постепенно света становилось больше и, наконец, темнота осталась позади. Он сел, протянул руку за темными очками, но не нашел их. Комиссар стоял на залитом солнцем дворе фабрики. Со всех сторон его окружали кирпичные стены. В центре двора лежали бочки. Изнутри одной доносился грохот. Попельский подошел ближе. Оттуда послышался детский плач. Комиссар огляделся и увидел на земле кирку. Поднял ею крышку и отбросил ее к стене. Заглянул внутрь. Там было что-то похожее на липкую масло, из которого вынырнули сначала длинные пальцы, затем тонкие запястья и, наконец, голова. Леокадия Тхоржницкая улыбалась кузену. Ее волосы были совсем седые, а лицо покрывали бесчисленные морщины. Открыла широко рот, показывая желтые зубы. Их было много, очень много. За одним рядом вырастал следующий. Они вырастали и на небе, достигая горла. Рот Леокадии был заполнен зубами. Попельский очнулся. Первая мысль была о том, что ему следует изменить классификацию наслаждений. Контролируемые приступы эпилепсии больше к ним не принадлежали, а размер удовольствия этого дня на его графике измерялся отрицательными величинами. XVI Воскресные и праздничные утренники Попельский, преимущественно, до полудня проводил в постели. Но просыпался намного раньше, чем в будни, хотя спать ложился, независимо от дня недели, около четырех утра. Его пробуждения в воскресенье, после того как он спал всего три часа, объяснялись привычками, связанными с утренней активностью маленькой Риты. Его дочь в возрасте примерно от трех до шести лет в будни находилась под опекой отчасти тети Леокадия, отчасти — служанки Ганны Пулторанос. Зато в воскресенья и праздники Эдвард давал обеим женщинам возможность немного передохнуть и сам занимался малышкой. Итак, проснувшись в воскресенье около семи, Рита откидывала прочь свою хорошенькую куколку в гуцульском наряде, а потом громко и решительно требовала общения с отцом. Эдвард просыпался невыспавшийся и, в полусознании, вытаскивал ребенка из кроватки и забирал к себе. В своей постели он пытался усыпить девочку, напевая колыбельную, но все было тщетно, ребенок полностью просыпался и звуки песенки ее только развеселяли. Если он пытался уснуть сам, дочка не давала ему заснуть. Когда отец закрывал веки, она раскрывала их своими пальчиками, требуя, чтобы папа не спал и играл с ней. Эдвард терпеливо выдерживал шалости малышки, хотя иногда отдал бы все, чтобы ему дали хоть немного поспать, особенно после какой-то бурной ночи, когда тело было утомлено алкоголем или развратом, а чаще всего — и одним и другим одновременно. Когда Рита пошла в школу, она не отказалась от этого утреннего ритуала в папиной постели, однако вместо борьбы, поцелуев и забавы требовала, чтобы ей читали книги. Тогда отец в сотый раз перечитывал дочке «Дюймовочку», «Заколдованного Гуся»[35] и «Кошачью маму и ее приключения»[36]. Рита могла по памяти цитировать длинные отрывки из этих сказок, и Леокадия видела в этом признак будущего таланта, который девочка унаследовала от рано умершей матери, известной львовской актрисы Стефании Горгович-Попельской. Осенью 1930 года, когда Рите исполнилось десять, она положила конец привычке совместного проведения времени в постели, ее отец облегченно вздохнул, решив отоспаться за все прошлые воскресные утренники. И тогда на собственное недоумение и раздражение обнаружил, что это невозможно. В течение этих десяти лет в его мозгу выработалась привычка не спать, срабатывал какой-то внутренний будильник, который действовал только в воскресенье и праздники, звоня в голове всегда около семи вопреки потребностям измученного организма, которому удавалось насладиться лишь кратким трехчасовым сном. Воскресную бессонницу больше не облегчало присутствие любимой дочери. Поэтому он крутился в постели до полудня, а латинские поэмы, газеты и шахматные комбинации навевали на него смертельную скуку. Попельский пытался развеивать ее утренними прогулками, на которые отправлялся в темных сварочных очках с толстыми стеклами, сквозь которые он почти ничего не видел. Этим воскресным утром комиссар не сетовал на свой внутренний будильник, наоборот — гордился его безотказностью. Он поднялся в семь утра, надел костюм кофейного цвета, на котором благодаря настоящим специалистам из «Европейской прачечной» и искусству портного пана Липмана не осталось и следа после борьбы в притоне Малецкого. На шее завязал не галстук, а нацепил темно-коричневую бабочку в кремовые ромбики. Ее он надевал очень редко, только в особых случаях. Но сегодня как раз и был такой особенный день. У магазина Губриновича дорогу ему пересек газетчик, что тыкал прохожим бульварный «Новый век». Попельский отмахнулся от него ладонью, обтянутой светло-бежевой перчаткой. — Позавчера чудовище совершило самоубийство! — орал газетчик, заглядывая Попельскому в глаза, нисколько не смущаясь жестом комиссара. — Чудовище повесилось в психиатрической больнице! Комиссар бросил мальчишке несколько грошей, взял газету и спрятал в карман пиджака. Ему было известно, чему посвящались полосы «Нового века» этой недели. Зайдя к кафедральному собору, он и дальше слышал выкрики продавца газет. — Сейчас благодарственная месса, заказанная семьей Гени Питки! Латинская кафедра, восемь утра! Попельский огляделся вокруг. Костел был заполнен прихожанами, негде было и яблоку упасть. Однако появление комиссара и вид его лысой перебинтованной головы, что возвышалась над людьми, немедленно заставил толпу расступиться. Попельский заметил, что толпа возле него поредела, и вокруг образовалось немало места. Люди перешептывались, показывая на полицейского пальцами. Попельский обеспокоился настолько, что в голове его аж помрачилось. Меня разоблачили, подумал он. Оперся рукой о стену. Тогда со скамьи поднялся какой-то оживленный пожилой господин и коснулся рукава Попельский. — Вам нехорошо, пан комиссар? — спросил он шепотом. — Видимо, это от раны на голове, что вы получили в борьбе с убийцей… Пожалуйста, садитесь на мое место… Попельский поблагодарил и сел возле жены и дочери вежливого незнакомца. Беспокойство и головокружение прошли. Загремел орган, хор запел «Когда ранняя заря встает». Началась месса. Попельский вел себя, как все остальные: пел, повторял латинские фразы, кланялся и молился. Но делал все это машинально. Он почти ничего не воспринимал. Не смог бы вспомнить ни одного слова из проповеди, которая была произнесено чрезвычайно страстно. В голове шумело. Он думал про былые воскресные утренники с Ритой, про ее каштановые кудри, счастливый смех, теплые, чуть потные дочкины ручки, хлопающие его по лысой голове так, как сейчас это иногда делают ладошки внука. Вспомнил, как когда-то дочь, которой исполнился годик, зажала крошечные зубки на отцовском ухе. Внезапная тишина вернула его к действительности. Между рядами скамеек посередине кафедрального собора шел пожилой мужчина в сером плаще, грубом, словно наряд искупителя. Он перепоясался толстой веревкой, а в руках держал суковатую палку. На спине нанесен был большой дорожный мешок. Ноги Валерия Питки были обуты в ботинки из магазина «Дерби». Старый столяр подошел к Попельскому и порывисто схватил комиссара за руку. Тот не успел возразить, как Питка на глазах всех присутствующих прижал его ладонь к своим устам. Валерий Питка плакал, и его слезы катились по руке Попельского. Слезы хлынули из глаз столяра так же, как позавчера из глаз убийцы. Когда Малецкий умирал, из его выпученных буркал заструились слезы, как знак бессильного сожаления, напрасного отчаяния, запоздалой просьбы о милосердии. — Плачь, гадина, — прошептал тогда Валерий. — Плачь по моему внуку! — Чего вы, пан кумисар, так набурмосилися? — спросил у него старик погодя, когда они выходили из больницы на Кульпарковской через подвал, закрывая все окна и двери, которые сторож открыл для них ранее. — Как-то я слишком легко убил человека, — ответил тогда комиссар. Сейчас, в соборе, он думал об этих словах, про слезы старика, про мокрые, выпученные буркалы чудовища, про воскресные утренники с любимым ребенком, которые безвозвратно ушли в прошлое. Он выхватил руку у Питки и быстро отодвинулся вглубь лавки, чуть не толкнув женщину, что сидела рядом. Паломник перекрестился и двинулся к выходу. Все присутствующие столпились за его спиной. Через мгновение костел почти опустел, и Попельский остался один. Через несколько минут он вышел на площадь перед собором. Долго смотрел на бюсты Асника, Крашевского и Мицкевича над витриной книжного магазина Губриновича, словно в глазах писателей искал сочувствия. Не увидев его, потупил глаза. И вдруг почувствовал возле себя запах женских духов и веселые детские возгласы. Опомнился и увидел Риту и Ежика, который сидел в глубокой плетеной коляске. Они были такие красивые, что привлекали внимание всех, кто до сих пор стоял возле костела. Дочь была одета в вишневый плащик и такую же шляпку. Обшлага плаща и поля шляпки были отделаны черным бархатом. На Ежике были шерстяные ползунки, зеленое пальтишко, сшитое как раз на него, и красочный беретик. Малыш протягивал ручонки к дедушке и что-то лепетал, подпрыгивая в коляске. — Здравствуй, папочка. Я была дома, но тетя сказали мне, что вы тут. Она передала вам мою вчерашнюю просьбу?