— Ну вот и славненько. Эндрю, а Вы как, не возражаете? — О нет, я прямо сейчас возьму такси, съезжу за ноутбуком и минут через сорок буду у Вас, Галина. Адрес я помню. — Отлично, договорились — Галя, надо, наверное, по дороге в магазин заглянуть, купить бутылку вина или что-нибудь в чаю — спросила Ксения Петровна. — У меня дома все есть, не беспокойтесь, — ответила Галина, махнув рукой Эндрю и увлекая Ксению за собой. Дом Галины действительно оказался совсем недалеко от вокзала. Через двадцать минут они уже входили в уютную квартиру на втором этаже добротного здания позапрошлого века. Две комнаты были невелики, а кухня и вовсе крохотная, но высокие потолки и большие окна создавали эффект простора. Галина усадила гостью на кресло, а сама принесла из кухни две бутылки вина, фрукты, орешки, соорудила дежурный салатик, все это быстро и одновременно неторопливо, без суеты. Усевшись в такое же удобное, насиженное не одним, видать, поколением кресло, Галина стала расспрашивать Ксению, откуда она и что делает в Питере. Слово за слово выяснилось, что Галина, как и Ксения, тоже закончила филфак ЛГУ, только немецкое отделение и на несколько лет раньше, в 1975. И — более того — выяснилось, что и та, и другая жили некоторое время в общежитии на Мытнинской набережной, Мытне — там, где сейчас роскошный дорогой особняк горделиво и свысока посматривает на Петропавловку и на ухарь-купецкий корабль-ресторан. А во времена равенства в бедности в этом здании была общага университета. Ксения на первых курсах пожила в новом (быстро, впрочем, ветшающем) студгородке на Новоизмайловском, а потом ей повезло попасть на Мытню, откуда ходьбы до филфака пешком было 15 минут, а из окна «учебки» открывался вид на Петропавловку и Зимний. Повезло в этом смысле и Галине. На верхних этажах общежития на Мытне жили геологи, студенты геологического факультета. Галина с ними дружила. На этаже всегда воняло подгорелым подсолнечным маслом, за обшарпанными столами геологические мужики резались в карты и обязательно кто-то в несвежих носках, провалившись почти до полу в кровати с растянутой до состояния гамака панцирной сеткой, насиловал фанерную гитару. — О нет, у нас нам втором этаже все было очень даже прилично, — возразила Ксения, никаких панцирных сеток. — Так там же жили иностранные студенты вперемешку с нашими. «Мир, дружба, жвачка — метод включенного обучения. Я тоже жила на втором, в комнате с венгерскими девушками. — А я с финскими! — Кстати, — улыбнулась Галина — а знаете, как со второго этажа исчезли железные кроватные монстры? Это при мне было. К нам тогда на этаж заселилась группа студентов из университета Западного Берлина. Они взрослые все ребята были, под тридцать и, как я теперь понимаю, закаленные в идеологических битвах бойцы. Задавали нам вопросы на засыпку, якобы для написания домашних сочинений по-русски. Помню, одна, Рената, кажется, ну, забыла в общем, как ее звали, пристала ко мне: «А вот, если у Вас тут в СССР парень и девушка любят друг друга, но не женаты, что они делают, как проводят свободное время?» Я что-то бормотала насчет театров и музеев, а она показала на парочку, которая только что юркнула в пустую комнату и заскрипела ключом в замке. А вот эти, допустим, Олег и Лариса, — они чем будут сейчас заниматься?» И я пропищала, чувствуя себя пионером-героем на допросе у врага: «Будут читать и обсуждать прочитанные книги». Потом это, как бы сейчас сказали, «мемом» стало. Мой тогдашний бойфренд притаскивался вечером со словами: «Слушай, Галка, так что-то почитать книжки хочется, где бы нам местечко для обсуждения прочитанного нарыть». Да, о кроватях. Тогда и у нас на этаже стояли в комнатах эти железные гамаки. И вот наши западноберлинские друзья в один прекрасный день все свои кровати повытаскивали в коридор, а сами стали спать на полу. Тут же прибежала комиссия из университета — из комитета комсомола, из администрации люди закудахтали, что да почему. А Дитрих — высокий такой красивый немец был — говорит: «Мы не можем спать на этой сетке, она искривляет позвоночник. Разве вы хотите, чтобы, когда мы вернемся в Берлин со сколиозом, люди показывали на нас пальцем и говорили — смотрите, вот эти кривоспинные вернулись из поездки в СССР». Ну и через два дня на всем этаже не только кровати заменили, но и столы, и тумбочки, и занавески. Прям не общага стала на нашем этаже, а гостиница «Советская». Ходили слухи, что весь годовой бюджет университетских общежитий вбухали в наш этаж. — Мы, наверное, в начале восьмидесятых на тех кроватях и спали. Но они уже были не первой молодости и жутко скрипели. Особенно при обсуждении прочитанных книг, — Ксения и Галина дружно расхохотались. — Извините, Ксения, мне надо отлучиться по державинскому вопросу. Это я недавно в одной современной книжке вычитала, мне понравилось, — объяснила Галина в ответ на недоуменный взгляд Ксении Петровны. — Помните Пушкин, когда вспоминает о визите Гаврилы Державина в лицей, пишет, как трепещущий Дельвиг вышел встречать кумира, но был крайне разочарован, когда услышал, что небожитель спрашивает у щвейцара «Где тут нужник?» Вот это и называется в книге, «державинским вопросом». Но в нашей квартире ответ на него прост, долго искать не придется. Так что я покину Вас лишь на пару минут. Галина вышла, а Ксения, чтобы занять себя, взяла в руки книжку, лежавшую на подоконнике. Это был сборник стихов Юрия Кублановского «Перекличка». — Любите Кублановского? — спросила Ксения у вернувшейся хозяйки. — Он вроде такой традиционалист — православная Русь, березки и все такое. — Да нет, не совсем так, его поэзия сложнее, интереснее. Он хороший поэт. Нельзя сказать, что я его фанатка, это мне для одной статьи нужно было. А знаете, — оживилась Галина, — я ведь была с ним знакома в молодости. Мы с подругой Верочкой были после четвертого курса на музейной практике в «Мураново», усадьбе Тютчева подмосковной, и он там тоже работал. Тогдашний директор Кирилл Васильевич Пигарев привечал диссидентов. Он такой замечательный был, Юрочка, как все его звали, такой большой ребенок, и при этом страшно умный и талантливый, хотя последнего мы с Верочкой по молодости и глупости не понимали толком и над его восторженной наивностью (как нам, «умудренным жизнью» пигалицам казалось) посмеивались. Он нам стихи свои иногда вечером читал. Одно я запомнила, но никогда потом найти его не могла. Может, это и не его стихотворение было, но мне помнится, что его. Совсем не про святую Русь, а напротив про «вавилонскую блудницу» Анну Петровну Керн. Я и сейчас его помню. Хотите, прочитаю? — Хочу, — сказала Ксения Галина прикрыла глаза и своим прекрасным грудным голосом продекламировала, но просто, без пафоса и поэтических подвываний: Анна Петровна, в замужестве Керн, Это исчадие сплетен и скверн, Снова царит, восхищает и манит, Мысли волнует и чувственность ранит. Как хороша она в этот момент! Около спальни в конце анфилады К ней приближается дерптский студент. Как в полутьме выразительны взгляды! Анна Петровна горячей рукой Властно загривок его пригибает. Губы смыкаются, свечка мигает, Скрылись порывисто в спальный покой… Если не кончить этой строкой, То ли их в будущем подстерегает! — Какое хорошее, какое молодое стихотворение! — искренне похвалила Ксения Петровна. — Да вот еще про Мураново вспомнилось.. Глава девятнадцатая Но вечер воспоминаний был прерван звонком в дверь. Эндрю пришел с бутылкой красного калифорнийского вина (это Зинфандель — только в Калифорнии такой виноград растет, эксклюзив!) и набором дорогих сыров. Все это богатство водрузили на стол, выпили Зинфанделя за мир и дружбу и покатилась обычная застольная беседа — обо всем и ни о чем. Эндрю-Андрей с необидным юмором рассказывал о своих наблюдениях над русской повседневностью, о том, каких интересных людей он встретил в Питере, о том, что большинство из них критикует российское правительство, ругает Запад, да, впрочем, и Восток и считает, что ничего особо хорошего впереди не светит. — Да и действительно, вряд ли светит: только начнем куда-то выруливать, как снова команда «стоп машина» и разворот на 180 градусов, телевизор хоть не смотри — там опять с пеной у рта обличают загнивающий Запад, просто передача «Их нравы» из моей советской юности, — заметила Галина. — Знаете, я тут у Тургенева нашел, даже выписал одну мысль, которая всегда мне приходит в голову, когда я думаю о своих прекрасных русских друзьях и знакомых, — Эндрю полез в телефон и зачитал: «Да, да все это люди отличные, а в результате ничего не выходит; припасы первый сорт, а блюдо хоть в рот не бери». Роман «Дым», очень модерный, можно сказать текст, хотя иногда много-многословный. Как вся русская классика. Один Чехов у вас умел писать коротко. — Эндрю, а Вы дневник-то принесли? Если хотите что-то спросить, давайте сейчас посмотрим, а то еще пара рюмок и я потеряю все свои экспертные кондиции, — сказала Ксения. На самом деле, ей не хотелось предпринимать никаких умственных усилий — милая, ни к чему не обязывающая болтовня под хорошее вино в уютной галининой квартире была так приятна, что Ксения совсем расслабилась и забыла про все свои неприятности. И про дела тоже хотелось забыть. Однако, ведь именно обещание посмотреть дневник Андреевой тотемской родственницы и привело Ксению в это удобное старое кресло, которое как будто заключило ее в свои успокаивающие дружеские объятья. — Безусловно я принес, текст у меня здесь, в компьютере, — сказал Андрей, доставая из сумки ноутбук. — Там, если точно сказать, ничего общеинтересного нет, обычные маленькие новости девочкиной жизни. Про учителей, мальчиков и погоду много больше, чем про историю. Но вот несколько мест нашлось мне непонятных, про них хотел у Вас спросить, хотя, может, лучше спросить специалиста по истории города Тотьма. Но Вы сказали, что знаете этот город, да? Вот смотрите, она тут часто упоминает какой-то Входосулимский храм. Что это за странное название? Потом еще пишет про Входосулимский винзавод — О, это я, кажется, могу объяснить. Ваша девочка так сокращает, наверное, название Входоиерусалимского собора. Дивной красоты храм в Тотьме, сейчас, к счастью, восстановленный. А в 1930-е годы был закрыт и там действительно ликеро-водочный завод был. Известный, известный храм, можете в любом поисковике забить название — вам вывалятся сотни картинок. Давайте прямо сейчас и посмотрим. Ксения с разрешения Денисова написала название в поисковике «Яндекса», который тут же развернул перед ними букет фотографий. — Видите, какой красавец? А вот он в 1930-е годы, без куполов и крестов. — Вот, это прояснили, спасибо. Еще тут она пишет где-то в записях тысяча девятьсот тридцать восьмого года о своем бойфренде или не знаю, как правильно сказать — ухажере, — так говорят? Его зовут Гриша Нетреба. Она пишет, что он из Печенжицы — так я понял, что это место рядом с Тотьмой — и у них там в этих Печенжицах — с трудом выговорил Эндрю — украинские хатки и украинские песни хором поют. Откуда там эта украинская диаспора, я совсем не пойму. — Надо, конечно, проверить, но я думаю, что речь идет о раскулаченных с Украины, о крестьянах-кулаках, знаете? — Эндрю кивнул. — О так называемых спецпереселенцах. Их с Украины на Север ссылали, наверное, и в Тотьму тоже. Вы посмотрите, наверняка об этом информация в Интернете найдется. — Ок. Ну еще слов много тут мне непонятных — вот я их выделил болдом. — Ага, некоторые знаю «оклематься» — это выздороветь, «отпазгнуть» — отрезать, «трёкать» — это говорить, болтать. Ох, да тут у вас выделенных жирным шрифтом слов, больше, чем обычных, не выделенных. Это все, я думаю, даже уверена, — вологодский говор. Есть же словари говоров, вологодских, тотемских, там наверняка все найдется. — Благодарю Вас, это сейчас достаточно, надо мне действительно сначала самому в Интернете смотреть, а потом уж обращаться за консультацией к специалистам. Извините, что взял Ваше время. Вы хорошо знаете про Тотьму. Ваши родители из этих мест? — Нет, мы все мое детство, наоборот, на юге жили, сначала на Волге, под Куйбышевом, а потом в Узбекистане. — А кто были ваши родители? — Папа электриком работал, мама медсестрой. — У вас были еще дети? То есть, в семье? Ваши сестры и братья? — Нет, я была единственным ребенком, очень любимым. — И Ваши родители уже не живы? — Да они умерли уже довольно много лет назад, до глубокой старости не дожили. Увидев, что Ксения отвечает на его вопросы коротко и не очень охотно, Андрей сменил тему разговора. — А как Ваш конспирологический дневник? Что Вам удалось расшифровать на Вашей встрече в понедельник? Там действительно рассказывается, где спрятаны бриллианты? — Нет, пока не удалось расшифровать, но мы предположили, кто может быть автором дневника. Хотя, может, это только наши фантазии. — И кто же? Вы имя установили автора дневника? И узнали про его судьбу? — Да рано об этом еще говорить. Если действительно что-то получится узнать и расшифровать я Вам обязательно скажу. — Это мы с моими молодыми коллегами отыскали дневник, часть которого записана каким-то кодом, вот пытаемся дешифровать, — пояснила Ксения Галине, вдруг резко протрезвев и поймав себя на том, что расспросы Эндрю-Андрея кажутся ей почему-то неприятными. Она взглянула на часы на стене и сказала, что, к сожалению, ей уже надо идти. Ксения с Галиной обменялись телефонами в надежде продолжить знакомство, Эндрю помог ей одеть пуховик, предварительно осведомившись, не обидит ли ее таким патриархатным жестом. «Да нет, мой феминизм не столь демонстративен», — заверила Ксения, но в рукава пальто попала не сразу — отвыкла уже от такой старомодной галантности. Оставив Галину и Эндрю-Андрея допивать вино, Ксения побрела в сгустившихся сумерках назад к вокзалу. Торопиться ей на самом деле было некуда: в библиотеку идти уже поздно, а домой (домой!!) в Горелово вроде еще и рано. Зачем она наврала про неотложные дела, Ксения и сама не знала. Что-то неприятное и навязчивое послышалось ей в тоне Эндрю, когда он стал расспрашивать о родителях, о встрече их группы в понедельник. А кстати, откуда он мог знать про понедельник?! Ксения даже остановилась так внезапно, что шедший за ней прохожий налетел на нее и чертыхнулся. Она вроде ему в прошлый раз об этом не рассказывала, да и не могла рассказать, потому что о встрече именно в понедельник они сговорились позже, после ее приезда из Финляндии и всех этих ее криминальных похождений. Странно. Ксения заметила, что притормозила она у входа в небольшой магазинчик и решила зайти купить зубную пасту. Выходя с покупкой из магазина, она увидела, что из подъезда галининого дома вышел мужчина. В сумерках трудно было разглядеть, кто это. Человек направился по проспекту в противоположном от вокзала направлении. Силуэт его был едва различим в свете тусклых фонарей. Но походка, походка показалась знакомой. Мужчина шел энергично, быстро, но руками при этом не размахивал, прямо как Печорин Григорий Александрович. Глава двадцатая Ковыляя от электрички по разбитой и дороге к гореловскому дому, Ксения вдруг остановилась и посмотрела на вечернее ноябрьское небо, затянутое темными тучами. Луна с отъеденным боком, иногда выглядывавшая во внезапном просвете, едва успевала блеснуть сиротским неярким светом и опять пропадала за темной пеленой. Где-то заполошно и отчаянно лаяла собака, незакрытая калитка билась о забор с глухим металлическим уханьем, раскачивались ветки жидких придорожных берез, отбрасывая в свете редких фонарей тени, с мышиной быстротой пробегающие по дороге. Ксении Петровне стало вдруг жутко и безнадежно одиноко. Сейчас приду и позвоню Кате и Ваське, — попыталась она себя успокоить. За спиной послышались шаги и шорохи. Ксения прибывала шагу, почти побежала, поскользнулась, больно упала и, поднимаясь с земли, краем глаза с облегчением различила в темноте приблизившуюся женскую фигуру с тяжелыми пакетами в обеих руках. Женщина притормозила, раздумывая, наверное, не надо ли предложить помощь, но, увидев, что Ксения уже поднялась и успокоительно замахала рукой, двинулась дальше. Добравшись до дачи и сняв пуховик, Ксения включила все светильники в гостиной и подошла к настенному зеркалу. Зеркало висело высоко и в нем отражалась только сбившаяся на бок шерстяная шапка. Ксения стянула ее и зеркало отразило вставшие дыбом спутанные волосы. Она принесла из прихожей низенький пуфик, забралась на него и уставилась на свое отражение. Картина была неутешительной. Усталые глаза выцветшего серо-голубого цвета, почти провалившийся рот, глубокие носогубные складки, морщины у глаз. Волосы тусклые, как будто сто лет немытые, похожее на кляксу родимое пятно возле правого уха, которое она всегда старалась прикрыть волосами, бесстыдно и уродливо лезло в глаза. Словом. настоящая Старуха Изергиль. Но в той хоть эротические воспоминания тлели, а в тебе одна труха, — сказала своему отражению Ксения и пообещала на следующей неделе, кровь из носу, выбраться в какой-нибудь косметический салон. «Кровь из носу, может, и будет, а салон-то вряд ли, — тут же возразил ее вечно скептический внутренний голос. Телефон дочери не отвечал, и Ксения заварила чай и стала намазывать масло на хлеб, то и дело возвращаясь мыслью к Эндрю-Андрею Денисову. Он ли это шел от галининого подъезда печоринской походкой? И не его ли она уже пару раз видела сквозь снег и ноябрьский сумрак? По крайней мере человека с такой походкой видела же, точно. А если это был Эндрю, то как так получается, что в огромном, многомиллионном городе, она все время на него натыкается? Или он на нее? Вот откуда он знал про понедельник? Телефонный барабанщик звонко заголосил — Ксения так и не удосужилась сменить мелодию рингтона. Звонила дочь из Финляндии. Переключившись на видеозвонок, Ксения, тяжело вздохнув, решилась рассказать Кате о происшествиях последних дней, стараясь сохранять ироническую и отстраненную интонацию. Впрочем, ей самой трудно было избавиться от впечатления, что она повествует не о реальных событиях, происходивших с ней, а пересказывает какой-то маловнятный нтвшный детектив. На лице Кати она тоже замечала временами выражение удивленного недоверия. А это еще Ксения решила опустить побочную линию про американца Денисова с печоринской походкой. Не хватало еще шпионов, «пришедших с холода», — тогда уж Катя точно подумает, что мамаша кукукнулась, и надо, чтоб «главврач Моргулис телевизор отключил»