Мертвец больше не лежал в позе эмбриона. Хотя трупное окоченение уже начинало схватывать мышцы, общими усилиями удалось положить его спиной на стол. Гамаш отметил, что руки приора все еще остаются внутри длинных рукавов его мантии и обхватывают живот, словно он скорчился от острой боли. Развязав веревку на поясе приора, доктор вытащил его руки из рукавов. Гамаш и Бовуар наклонились над телом, проверяя, не зажато ли что-нибудь в кулаках, нет ли чего под ногтями. Но они увидели пустые руки, чистые и ухоженные ногти. Доктор аккуратно положил руки брата Матье по бокам. Но левая соскользнула с металлического стола и повисла. Из рукава что-то вылетело и упало на пол. Доктор наклонился, чтобы поднять упавший предмет. – Не прикасайтесь! – резко сказал Бовуар, и доктор замер. Надев резиновые перчатки, Бовуар поднял с каменного пола лист бумаги. – Что это? – Настоятель сделал шаг к Бовуару. Забыв о мертвом теле, доктор перегнулся через стол, привлеченный предметом в руке инспектора. – Не знаю, – ответил Бовуар. Доктор обошел стол, и четверо мужчин, собравшись в кружок, уставились на лист бумаги. Пожелтевший, неправильной формы. Не фабричного производства. Плотнее, чем обычная бумага. На листке замысловатым почерком были начертаны какие-то слова. Черные каллиграфические буквы. Без особых изысков. – Не понимаю, что тут написано. Это латынь? – спросил Бовуар. – Вроде бы. Настоятель наклонился, прищурился. Гамаш надел полукруглые очки и тоже склонился над бумагой. – Похоже на страницу из старинной рукописи, – сказал он наконец и отступил назад. На лице настоятеля появилось взволнованное выражение. – Это не бумага. Пергамент. Ягнячья кожа. Видно по текстуре. – Ягнячья кожа? – спросил Бовуар. – Вы используете ее вместо бумаги? – Последние несколько сот лет уже не используем. – Настоятель не сводил глаз с листка в руке инспектора. – В тексте, по-моему, мало смысла. Наверное, это латынь, но не псалом, и не часослов, и не какой-то другой из известных мне религиозных текстов. Я могу разобрать только два слова. – Какие? – спросил старший инспектор. – Вот, – показал пальцем настоятель. – Похоже на «dies irae». Доктор издал тихий звук, вроде как хмыкнул. Они посмотрели на него, но он уже замолчал. – И что это значит? – спросил Бовуар. – Слова из заупокойной мессы, – ответил настоятель. – В переводе означает «день гнева», – заметил Гамаш. – «Dies irae, dies illa», – процитировал он. – «День гнева, день скорби»[23]. – Верно, – подтвердил настоятель. – В заупокойной мессе «dies irae» и «dies illa» стоят рядом. Но здесь «dies illa» нет. – О чем это вам говорит, отец Филипп? – спросил Гамаш. Поразмыслив, настоятель ответил: – О том, что тут не заупокойная месса. – А что думаете об этой записи вы, брат Шарль? – спросил Гамаш. Доктор сосредоточенно наморщил лоб, глядя на пергамент в руке Бовуара. Потом покачал головой: – К сожалению, ничего. – Никто из вас раньше ее не видел? – гнул свое Гамаш. Доктор посмотрел на настоятеля – тот еще некоторое время разглядывал слова на листке, а после отрицательно помотал головой. Наступила пауза. Наконец Бовуар показал на лист: – А это что такое? И снова все склонились над пергаментом. Над каждым словом виднелись крохотные чернильные закорючки. Похожие на маленькие волны. Или крылья. – Я думаю, это невмы, – сказал отец Филипп. – Невмы? – переспросил Гамаш. – Что такое невмы? Настоятель посмотрел на него с явным недоумением: – Знаки музыкальной нотации. – Я такого никогда не видел, – вставил Бовуар. – И не могли увидеть. Их не используют уже тысячу лет. – Не понимаю, – пробормотал Гамаш. – Вы хотите сказать, что этому листку тысяча лет? – Не исключено, – ответил отец настоятель. – Наверное, именно поэтому мы и не можем прочесть текст. Возможно, перед нами хорал, в котором используется старая форма латыни. Но это прозвучало как-то неуверенно. – Говоря «хорал», вы имеете в виду григорианские песнопения? – спросил старший инспектор. Настоятель кивнул. – А здесь не григорианский хорал? – Гамаш показал на лист. Настоятель снова покачал головой: – Не знаю. Тут дело в словах. Они на латыни, но они не имеют смысла. Григорианские песнопения следуют очень старым, устоявшимся правилам и почти всегда используют тексты псалмов. А здесь не псалом. Отец Филипп погрузился в привычное молчание. Гамаш решил, что в настоящий момент из пожелтевшего листа пергамента больше ничего не вытянешь, и обратился к доктору: – Прошу вас, продолжайте. В течение следующих двадцати минут брат Шарль раздевал брата Матье, снимая одежду слой за слоем вопреки трупному окоченению. Наконец доктор закончил, и на столе осталось лежать обнаженное тело. – Сколько лет исполнилось брату Матье? – спросил Гамаш. – Могу показать его историю болезни, – сказал доктор. – Но помнится, что ему было шестьдесят два. – На здоровье он не жаловался? – Почти нет. У него несколько увеличена простата, чуть больше нормы содержание простатического антигена, но мы следили за этим. Как видите, у него излишек веса – фунтов тридцать. В основном за счет живота. Но тучностью он не страдал, и я предлагал ему больше заниматься физическими упражнениями. – Каким образом? – спросил Бовуар. – В фитнес-центр он вряд ли мог записаться. Он что, истовее молился? – Если и молился, – ответил доктор, – то вряд ли он стал первым, кто решил, что можно похудеть с помощью молитвы. Но вообще-то, зимой мы организуем две хоккейные команды. В НХЛ нас, конечно, не возьмут, но играем мы очень неплохо. И довольно азартно. Бовуар уставился на брата Шарля, словно тот говорил на латыни. Это было уму непостижимо. Монахи, азартно играющие в хоккей? Он представил их на льду замерзшего озера. Развевающиеся на бегу рясы. Столкновения. Христианство с бицепсами. Наверное, эти люди вовсе не такие странные, как ему казалось прежде. Или же пристрастие к хоккею делает их еще более странными.