Секретарь настоятеля. Брат Симон. На его каменном лице застыло строгое, даже высокомерное выражение. Глаза оставались приоткрытыми. Его разум не полностью отдавался молитве, не полностью – Господу. Потом Гамаш увидел, что глаза брата Симона закрылись. Гамаш знал, что это ошибка. Останься брат Симон с полуоткрытыми глазами, у Гамаша могли бы возникнуть лишь подозрения, но теперь появилась абсолютная уверенность. Едва заметное движение век выдало брата Симона вернее любого крика. Перед Гамашем было сообщество людей, общавшихся между собой каждый день и в течение всего дня. Не только словами. Самый крохотный жест имел смысл и значение, которые остались бы незамеченными в бурном и шумливом мире за стенами монастыря. Да и сам Гамаш ничего такого не заметил бы, не будь он начеку. А сколько он уже упустил? Все монахи открыли глаза. Одновременно. И уставились. На него. Гамаш внезапно почувствовал себя выставленным напоказ. Глупое ощущение. Его словно застукали там, где он не должен находиться. Например, в алтаре во время службы. Рядом с мертвецом. Старший инспектор взглянул на настоятеля – единственного из монахов, не смотревшего сейчас на него. Его холодные голубые глаза были прикованы к подношению Гамаша. К брату Матье. Следующие двадцать пять минут офицеры полиции сидели бок о бок на скамье для прихожан, пока монахи служили вечерню. Вместе с монахами они садились, вставали, кланялись и садились. Снова вставали. И садились. И преклоняли колени. – Знал бы – поел бы что-нибудь более калорийное, – пробормотал Бовуар, вставая в очередной раз. Монахи, если не молчали, исполняли григорианские песнопения. Жан Ги Бовуар снова сел на жесткую деревянную скамью. Он очень редко бывал в церкви. Иногда на свадьбах, хотя квебекцы нынче предпочитали просто жить вместе. Главным образом бывал он в церквях на похоронах. Но и похороны случались все реже, по крайней мере в церквях. Даже пожилые квебекцы, умирая, завещали похоронить их без церковного отпевания, с гражданской панихидой в похоронном бюро. Воскресить их похоронное бюро, конечно, не могло. Но зато оно их ни разу не обмануло. «Милостивый Господь, – молча молился Бовуар, – пусть это поскорее закончится». Потом монахи встали и начали новое песнопение. «Черт побери!» – подумал Бовуар, вставая на ноги. Рядом с ним встал и шеф, положив свои большие руки на спинку скамьи перед собой. Правая его рука слегка подрагивала. Дрожала чуть-чуть, еле видимо, но заметно у человека столь сдержанного, стоявшего так неподвижно. Шеф не пытался скрыть тремор. Но Бовуар обратил внимание, что капитан Шарбонно скосил глаза на Гамаша и заметил эту красноречивую дрожь. Знает ли капитан причину этой дрожи? Его так и подмывало отвести Шарбонно в сторону и устроить взбучку, чтобы не пялился. Он хотел, чтобы капитан знал: эта дрожь – не признак слабости. Напротив. Но он не сделал этого. Он научился сдержанности у Гамаша. – Жан Ги, – прошептал Гамаш, не сводя глаз с монахов, – брат Матье был регентом хора, так? – Oui. – Кто же дирижирует хором после его смерти? Бовуар помолчал несколько секунд. Теперь, вместо того чтобы отбывать время, слушая, как тянется бесконечное, невыносимое, скучное пение, он начал прислушиваться, приглядываться. На скамьях монахов осталось пустое место. Точно напротив места настоятеля. Там, судя по всему, прежде стоял, сидел, кланялся и молился человек, который сейчас лежал у их ног. Он вел хор по лабиринтам этих скучных песен. Бовуар днем забавлял себя мыслью, уж не собственными ли руками сотворил приор насилие над собой. Забил себя камнем до смерти, лишь бы не присутствовать на очередной выносящей мозги мессе. Только так инспектор удерживался от желания броситься с криком на одну из каменных колонн в надежде, что от удара по лбу он на какое-то время потеряет сознание и не будет слышать этой тягомотины. Но теперь его жаждущий работы мозг занялся решением задачи. Гамаш задал ему хороший вопрос. Кто дирижирует хором сейчас, когда дирижер умер? – А что, если никто? – прошептал он после двухминутного наблюдения за монахами. – Они, вероятно, знают эти мелодии наизусть. Разве они не повторяют каждый день одно и то же? Все эти песнопения, на его взгляд, мало чем отличались одно от другого. Гамаш покачал головой: – Я так не думаю. Песнопения меняются от мессы к мессе, ото дня ко дню. Дни праздников, дни святых и всякое такое. – Вы имеете в виду, et cetera? Шеф слегка улыбнулся и посмотрел на него внимательнее. – И тому подобное, – сказал Гамаш. – Ad infinitum[29]. – Уже лучше. – Бовуар немного помолчал. – Вы разбираетесь в том, о чем говорите? – Знаю кое-что, хотя и не много, – признал старший инспектор. – Я знаю достаточно о хорах, чтобы понимать: они не могут дирижировать сами собой, как не может обходиться без дирижера симфонический оркестр, сколько бы раз они ни исполняли ту или иную вещь. Руководитель все равно необходим. – Разве настоятель не руководит ими? – спросил Бовуар, посмотрев на отца Филиппа. Старший инспектор тоже остановил взгляд на высоком стройном человеке в монашеской мантии. Кто на самом деле руководит этими монахами? Вот о чем спрашивали себя Гамаш и Бовуар, когда в очередной раз поклонились и сели. Кто руководит ими в эти минуты? Раздался звон колокола «Ангелус», его низкий, сочный звук разнесся над деревьями и озером. Вечерня закончилась. Монахи поклонились распятию и гуськом двинулись прочь от алтаря. Гамаш и его люди наблюдали за этим, стоя у своих скамеек. – Взять ключ у того молодого монаха? – Бовуар показал на брата Люка. – Через секунду, Жан Ги. – Но лодочник… – Если он еще не отчалил, то никуда не денется. – Откуда вы знаете? – Потому что его одолевает любопытство, – ответил Гамаш, изучая монахов. – Ты не хочешь подождать? Монахи спускались со ступеней алтаря и, разделяясь на две вереницы, уходили из церкви вдоль стен. «Да, – подумал Бовуар, стрельнув взглядом в Гамаша, – я подожду». Теперь, когда монахи опустили капюшоны и подняли голову, Гамаш мог видеть их лица. Одни из них, видимо, недавно плакали, другие выглядели настороженными, третьи – усталыми и взволнованными. У некоторых на лице было написано любопытство, словно перед ними разворачивался спектакль. Гамаш не вполне доверял своим ощущениям. Столько сильных эмоций рядилось здесь совсем в иные одеяния. Тревога могла выглядеть виной. Облегчение – весельем. Глубокая и безутешная скорбь часто не проявлялась никак. Те, кого мучили сильные страсти, могли выглядеть бесстрастными, лицо не выражало ничего, а в душе бушевали эмоции. Старший инспектор оглядел эти лица и остановился на двух. Первый – молодой привратник, впустивший их в монастырь. Брат Люк. Гамаш видел большой ключ на веревке-поясе молодого монаха. Люк казался самым бесстрастным из всех. Но он явно был расстроен, когда их впускал. Потом Гамаш обратил взгляд на мрачного секретаря настоятеля. Брата Симона. Печаль. От монаха исходили волны печали. Не вина, не скорбь, не гнев или траур. Не ira и не illa. Чистая печаль. Брат Симон смотрел на алтарь. На двух все еще остававшихся там людей. На приора и настоятеля. По кому он так сильно печалился? По какому человеку? Или он печалится по самому монастырю? Печалится о том, что Сен-Жильбер-антр-ле-Лу потерял больше чем человека. Что он сбился с предначертанного пути. Отец Филипп помедлил перед большим деревянным крестом, низко поклонился. Он остался один перед алтарем. Если не считать тела приора. Его друга. Несколько секунд настоятель оставался в поклоне. Не дольше ли, чем обычно, спрашивал себя Гамаш. Может быть, ему слишком трудно снова распрямиться, повернуться лицом к наступающему вечеру, следующему дню, следующему году, остатку жизни? Может быть, сила тяжести слишком велика для него? Настоятель медленно выпрямился. Он даже как будто расправил плечи, вытянулся во весь рост. Потом повернулся и увидел нечто, чего не видел никогда прежде.