* * * 1. Антре (самостоятельный выход персонажа) То, что безвозвратно изменило мою жизнь, случилось в гардеробе. Прямо внутри обычного гардероба, большого, трехдверного – такие стояли в прошлом веке во многих домах. У нас он царствовал в спальне и был глубокого коричневого цвета, слегка шершавый на ощупь, как будто лакировали его вручную, при помощи широких кистей. Я любила прислоняться щекой к деревянному боку (да-да, никаких ДСП и ДВП, никакого пластика, только натуральное дерево) и водить пальцем по невидимым выпуклостям лака – шкаф почему-то был теплым. И всегда был закрыт на ключ. Постойте, я сейчас сказала: «В прошлом веке»? Понимаю, звучит ужасно, но это действительно было в начале семидесятых прошлого века, в небольшом южном городе, который в советских газетах называли «столицей степной Украины», но на самом деле он был урановой Голкондой Советского Союза. Там волей случая и Госбезопасности оказалась моя бабушка, москвичка в десятом поколении, туда же приехала после войны мама, туда же привезли меня, годовалую, родившуюся в совсем уж южном городе у моря. Однажды мне повезло: бабуля забыла вынуть ключик из замочной скважины. Став постарше, я узнала, что на одной из полок гардероба, под белоснежными стопками крахмального белья хранился весь семейный бюджет: свою пенсию и деньги, которые присылала мама, бабуля прятала под хрустящие от крахмала пододеяльники и простыни, наивно запирая дверцу малюсеньким ключиком, будто несерьезный замок мог стать препятствием, случись в доме какие-нибудь ненормальные воры. Какой уважающий себя вор полезет в квартиру, где живут пенсионерка-бабушка и ребенок? В квартиру, где окна в теплое время года круглосуточно, легкомысленно и провокационно (первый этаж) открыты? Чтобы что там украсть? Книги? Хотя в то время книги были огромным дефицитом, а наша библиотека подбиралась к двум тысячам томов, я не могу представить себе вора, рискнувшего схлопотать срок ради Анн и Сержа Голон, например. Или даже ради полных собраний Джека Лондона и Дрюона. Обычно, уходя по делам, бабуля доставала из книжного шкафа том «Мира животных» Игоря Акимушкина или какую-нибудь другую книгу потолще. Это был мой личный книжный шкаф, который регулярно пополнялся присылаемыми в тяжелых фанерных ящиках сокровищами: разноцветными томами «Сказок народов мира», Детской энциклопедии или новыми книгами Крапивина. То, чего было не купить в нашем городе, мама добывала на складах и базах Москвы, Ленинграда и Киева. А роскошное издание «Книги джунглей» прилетело самолетом из немыслимо далекого Магадана, где в магазинах, судя по письмам мамы, был настоящий книжный рай. Обычно книга гарантировала, что я спокойно просижу в старом кресле несколько часов, но сейчас я видела ключ, он был досягаем, только протяни руку. И какие книги, книги не убегут же, а когда еще представится шанс увидеть Буку? Я мечтала об этой встрече уже полгода – с того вечера, когда моя добрая и ласковая бабуля, доведенная до белого каления бесплодными попытками уложить внучку спать, неосторожно сказала: – Ласточка, даю тебе пятнадцать минут. И если в девять ты еще не будешь в кровати, мне придется позвать Буку. Это крайняя мера, но ты меня вынуждаешь. Бука живет за дверью, спрятанной в нашем гардеробе, и очень не любит непослушных девочек. Тебе нужны эти неприятности, ласточка? Впечатление было внезапным. Я моментально затихла, залезла в кровать, обняла плюшевого верблюдика Яшку и принялась мечтать о Буке. Мне исполнилось пять, я давно и много читала, а самой любимой в тот момент была коричневая книжка с нарисованной на обложке кованой дверцей – «Приключения Буратино», – так что я точно знала, какая именно дверь скрывается в нашем шкафу. У дома Буки просто не могло быть другой двери… Сам Бука виделся мне чем-то средним между небольшим добрым драконом и огромной лохматой белой собакой с темными глазами. Разве такое чудесное существо могло представлять опасность для не очень послушной девочки пяти лет, которая не согласна укладываться спать в девять вечера? Да никогда. Надо было только дождаться подходящего для знакомства с ним случая. И вот случай представился. Бабуля подкрасила губы, поправила густые, все еще очень черные кудри, взяла хозяйственную сумку и ушла. Через минуту я уже стояла перед шкафом, предвкушая встречу с добрым волшебным Букой, живущим за тайной дверью. Поднялась на цыпочки, зажмурилась, повернула ключик, досчитала до пяти и распахнула обе дверцы, повторяя про себя давно придуманную приветственную речь… Внутри открылось пространство, показавшееся мне огромным. Из окна, напротив которого стоял гардероб, прямо в его нутро бил солнечный луч. Мне все прекрасно было видно: коробки с обувью, чинно стоящие у левой стенки, бабушкина шуба, мамины пиджаки и пальто, какие-то скучные юбки, а еще – круглые разноцветные коробки, легкие, пахнущие почему-то корицей, с чем-то шуршащим внутри (потом выяснилось, что в коробках хранились мамины итальянские шляпы), – и ни одного Буки. И никакой двери. Хотя она, скорее всего, спрятана вон там, где висит что-то очень яркое и длинное. Я сделала несколько шагов вправо и увидела сияющие платья дивной красоты: серебро и золото, разноцветные камни и блестки, бисер и необыкновенные ажурные кружева, струящиеся и легкие. Платья были совсем не такие, как те, что я видела на женщинах из нашего дома и двора. Да что там, таких платьев не было даже у огромной, как диплодок (и с такой же маленькой головкой), тети Юли, которая прожила с важным очкастым мужем-майором в «самой ГДР» аж пять лет! А еще от платьев исходил тонкий аромат. Они пахли мамиными духами, горьковатыми и очень нежными… Я сделала еще шажок, вошла в шкаф и присела у стенки. И тут открылась невидимая дверца, и появился мой Бука. С четырех до шести моих лет, пока мама не перестала гастролировать, я очень ждала ее приездов. Она прилетала на недельку, веселая, нагруженная яркими пакетами с подарками, – и начинался праздник. Но в какой-то из вечеров мама уходила в гости к заждавшимся подругам, а я садилась на широченный подоконник в большой комнате и таращилась во двор: ждала, что она вот-вот появится. Уговоры бабули из серии «мама ведь только ушла, долго ждать, иди лучше диафильмы посмотри или почитай» игнорировались напрочь – я ждала, я не могла оставить наблюдательный пункт. И почему-то каждый раз придумывала себе горькое сиротство. Спустя час после ухода мамы я была уверена, что она НИКОГДА уже не вернется, потому что с ней что-то случилось. Чаще всего воображение рисовало машину, вылетающую на огромной скорости из-за угла, и я начинала рыдать обреченно и беззвучно, до нервной икоты. Время растягивалось тоскливой серой лентой, спустя целую вечность раздавался стук каблуков в арке двора, и – счастье! В комнату врывалось облако горького и нежного аромата, и мама снимала зареванную меня, прилипшую к окну, с подоконника. Те четыре-пять часов, что она отсутствовала, бабуля даже не пыталась меня оттуда добыть, ибо обычно покладистая крошка растопыривалась молчаливым осьминогом и цеплялась за все, включая воздух… И сейчас, сидя в шкафу, вдыхая любимый мамин запах, я снова вспомнила, что ее нет, что она на гастролях и приедет только через два месяца. Вздохнула, уткнулась лицом в подол серебристо-голубого, с камнями и блестками платья. Бука улыбнулся и легонько встряхнул память, старательно прятавшую чудесные воспоминания об утраченном, о том времени, когда мама возила меня с собой. Платье упало с тремпеля[1] прямо к моим ногам, а за ним второе, черно-золотое, короткое и ажурное, и солнечные лучи брызнули во все стороны, отразившись от шитья и камней костюма с красивой длинной накидкой, в котором мама работала номер. Следом за платьями откуда-то из гардеробного поднебесья неслышно спланировало невесомое облачко персиково-розового цвета и легло мне на плечо. Оно было теплое и душистое – легчайшая жилетка из пуха настоящих фламинго. И в этот миг я совершенно отчетливо вспомнила цирк. Вспомнила все сразу, до мельчайших подробностей. Я вспомнила лилипута Борю, который умел убедить маму в том, что ребенку для нормального развития нужны внешние впечатления, а не только замкнутый цирковой мирок, и поэтому он немедленно забирает меня и ведет на прогулку. Мы бродили с ним по веселому городу, в котором гастролировал коллектив, пили газировку с сиропом (мне Боря покупал с двойным малиновым) из стеклянных больших конусов-колб, ее наливала румяная тетенька, сидящая в голубенькой палатке, по три копейки за стакан. Палатка стояла около памятника странному дядьке в веночке и длинном платье, а звали дядьку почему-то так же, как нашего циркового слона – Дюк. С маленьким человеком было весело и легко, и не приходилось задирать голову, потому что Боря был чуть выше меня, еще даже не четырехлетней. И он иногда покупал мне целых два мороженых. Еще в том городе было море, и по понедельникам, когда в цирке выходной, артисты большой компанией ходили купаться, а меня всю дорогу к морю по очереди несли на плечах. На пляже цирковые обязательно разыгрывали маленькое акробатическое представление с кульбитами и стойками на руках, со шпагатами и сальто, а веселые загорелые продавцы кукурузы и чудесной крошечной, прозрачной от жира рыбки по имени сайка восхищенно цокали языками, ставили перед нами ведра с горячими початками и клали куски газеты с горками крупной соли: «Та берите, берите, не надо грошей! То ж задарма цирк же ж настоящий!» Взрослые смеялись, играли в преферанс и пили вино, а меня усаживали в вырытый в теплом песке «бассейн», который быстро наполнялся водой. Она была соленая и немножко пахла йодом, я ее слизывала с ладошки – это был вкус счастья. Потом уже мама рассказывала, что именно в этом городе я, оказывается, родилась: довольно поздние роды обещали быть непростыми, и мамочка специально поехала рожать в другой город, в роддом, где главврачом служила ее давняя знакомая, известный во время войны полевой хирург, вернувшаяся в мирное время к довоенной специальности акушера-гинеколога. Может быть, потому я, родившаяся у моря, так люблю Большую воду всю жизнь и мечтаю на закате, так сказать, дней оказаться там, «в глухой провинции»? Провинцию мечты, кстати, я увидела на самых первых гастролях, но об этом позже. Каждый день, пока мама гримировалась перед выходом на манеж, я сидела рядом в персональном высоком креслице и, затаив дыхание, разглядывала роскошные коробочки с разноцветным гримом, блестящую пудру и чудесные накладные ресницы. Мне казалось, красивее очень яркого циркового грима ничего на свете быть не может, и я мечтала все это немедленно намазать и наклеить на себя. Но, увы, по малости лет не могла самостоятельно взобраться на креслице, чтоб дотянуться до гримерного столика и вожделенных коробочек. Несколько раз пробовала, но кресло неизменно валилось с грохотом. Да и мама почти все время была рядом, кроме тех минут, что длился ее номер «Гимнасты на першах[2] и лестницах». Но и тут меня не оставляли в гримерке одну: я сидела на руках у кого-нибудь из артистов, стоявших за кулисами, и смотрела из-за форганга[3], как мама взлетает вверх по першу, как становится в стойку на руках на высоте примерно третьего этажа, слушала аплодисменты зала… Для меня все сливалось в яркую волну звука и цвета, которая несла с собой необъяснимую радость и восторг, – и я хлопала в ладоши вместе с публикой. Однажды маму вызвал дядя Костя Коротков, директор цирка (надо же, я всю жизнь помню фамилии и имена людей из моего циркового детства), и она неосмотрительно оставила меня с альбомом и цветными карандашами в гримерной одну: «Посиди пять минут, доня, я сейчас вернусь, а пока позову тетю Таю, она побудет с тобой». «Отлично, – подумала доня, – надо идти, пока не появилась Тая, я все успею». И рванула из гримерки по давно присмотренному маршруту туда, куда строго-настрого запрещалось ходить: к зверям. Меня не заметили, время было самое удачное – вечер понедельника, у артистов выходной, на конюшне и в зверинце сумрачно и тихо, только с легким топотом переступают в денниках лошади и шумно фыркает слон. Но мне нужно было дальше, за конюшню и слоновник, меня кое-кто ждал. …Я помню атласный бок настолько глубокого шоколадного цвета, что он казался черным. Протиснувшись между прутьями, я обняла большое и теплое, разглядывала шерсть с расстояния в десять сантиметров и отчетливо видела еще более темные красивые пятна на шелковой шкуре. Шерстинки лезли в рот, и я вытирала губы платочком с вышитой в уголке ромашкой. Под блестящей шерстью громко тукало что-то очень сильное: «Ток-тук, ток-тук», – и моя голова поднималась и опускалась в такт мерному дыханию зверя. Янтарные глаза спокойно смотрели на меня, потом закрылись, и я услышала мощное «гррруммм»… Нас разбудили шум и яркий свет, чьи-то сильные руки оторвали меня от Катьки и вытащили из клетки. Впервые в жизни я весомо огребла по заднице, мама плакала и одновременно целовала мое лицо, и пахло от нее чем-то лекарственным. Только через десять лет она рассказала мне, как прибежала в кабинет директора испуганная наездница Тая, как они вдвоем метались по большому пустому зданию цирка, как примчавшийся на мамины крики цирковой люд обшаривал зрительный зал, столовую, площадку оркестра, гримерки, которые никогда не запирались. Как артисты опрашивали людей на улице возле цирка, хотя пожилая дежурная в фойе клялась, что светловолосая девочка в желтом платьице не выходила из здания, как дрессировщик и наездники переполошили слонов в слоновнике и лошадей на конюшне, заглядывая во все углы. И как десятки рук мигом переворошили сено, лежащее за денниками, и как иллюзионист открывал один за другим все свои волшебные сундуки. И как кто-то выдохнул: «Мы не смотрели у хищников», – и все побежали к двери в зверинец и увидели, что она открыта. Катька была совсем молодой пантерой (точнее – леопардом, темноокрашенный меланист, так их называют), почти ребенком. Выросла она в цирке, была дружелюбна со всеми и готовилась через пару месяцев влиться в большой аттракцион. Но все равно, обыскав все клетки и разбудив дремавших после обеда зверей, в секцию молодняка вошли только дрессировщик Егор с крюком для подачи мяса хищникам, мама и опытный служащий зверинца с пистолетом. Весь поисковый отряд остался шепотом вопить за дверью. – Ты на ней расположилась, как в кресле. И спокойно спала. А у меня на какие-то секунды зрение напрочь отключилось, да и вообще восприятие отмерло, опомнилась только в тот момент, когда Егор передал тебя, сонную, мне… Мама смотрит в окно и кусает губы. А потом вдруг спрашивает: – Дочь, ты никогда не задумывалась, почему у нас нет кошки? Твоя бабушка их нежно обожает, во дворе с десяток ничейных мурзиков и мусек подкармливает. Но дома – никаких кошек. Не могу я, до сих пор не могу… Я прекрасно помню, как добрая Катька успела лизнуть мою ногу огромным теплым языком. И помню недоумение в ее сонных глазах: так хорошо было, так уютно лежали, чего вы, люди? А вот как такой мелкий ребенок – и четырех ведь мне не было – безошибочно угадал, к какому именно зверю можно залезть в клетку, мне не очень понятно и сейчас. Катьку я видела всего раз во время экскурсии по помещению молодняка, а других львов, тигров, ягуаров и медведей мне показывали неоднократно. Почему-то каждый рабочий аттракционов с хищниками считал своим долгом посадить меня на плечи и отнести в зверинец. Достаточно большое расстояние между прутьями клетки и исполнение заветного желания привалиться к атласному боку красивого доброго зверя привели к катастрофе и к первому, но очень четкому осознанию того, что за все придется платить. А за хорошее – платить дорого. Так и случилось. В большом кабинете, куда меня принесли, мама и дрессировщик с директором цирка допили на троих оставшийся корвалол, и мама сказала: – Все. Ребенок должен жить нормальной жизнью. Безопасной. Дома. А директор цирка дядя Костя, одышливый, полный, держась за левую сторону груди, вытер большим клетчатым платком лоб и добавил: – Особенно такой ребенок… Вскоре за мной приехала бабуля. Слезы, обещания больше никогда так не делать, мольбы – ничего не помогло. Мама осталась непреклонной. Так моя жизнь радикально изменилась в первый раз: я потеряла будущее, обычное будущее каждого циркового ребенка, если он по физическим параметрам годится для манежа и родители не хотят ему иной судьбы. Правда, цирковой ребенок и сам должен любить манеж, иначе тяжелая и радостная цирковая работа будет просто тяжелой. Каторгой. Мне приходилось видеть несчастных продолжателей известных цирковых династий, мечтавших любыми путями сбежать в обычный мир, оставив манеж. Душераздирающее зрелище. Так вот, если бы не случай с Катькой, лет с пяти со мной бы стали заниматься руководитель маминого номера, все партнеры и сама мама. Примерно к семи годам меня ввели бы на исполнение нескольких трюков (публика очень любит, когда на манеже рядом с родителями работают детки), я училась бы утром и работала вечерами, меняя по шесть или восемь школ за учебный год, потом поступила бы в цирковое училище, где мастера подобрали бы мне жанр по способностям и данным, окончила бы его, стала бы ездить по Союзу… И, разумеется, сейчас не писала бы эти строчки. Привезенная домой, я проплакала пару суток, но детская память удивительна и, наверное, милосердна: вместо того, чтоб заполучить стойкий невроз, проснувшись однажды утром, я напрочь забыла цирк. Ждала маму – да, грустила, когда она уезжала снова, – да, но почему-то не помнила совсем ни гастролей, ни людей, с которыми мне было так здорово, ни того своего счастья – как будто погасили свет. Очевидно, психика таким образом уберегалась от травмы потери. Но сейчас, сидя в старом гардеробе, зарывшись лицом в чудесное пуховое болеро, я пересматривала сценки цирковой жизни и радовалась возвратившейся памяти, зная, что теперь воспоминания навсегда останутся со мной. Потому что Бука твердо пообещал мне это. Когда бабуля вернулась домой, шкаф был заперт, а я мирно сидела у секретера и рисовала. Рисовала цирк: клоунов Сашу и Мишу, пантеру Катьку, маму и ее партнеров по номеру вместе с першами и лестницами. Рисовала вагончики, огромный зал и высокий купол большого цирка, зеленый брезент и яркие флажки на мачтах шапито – мне нужно было немедленно зафиксировать то, что вернулось. А еще я попросила бабулю больше не запирать шкаф. Она вздохнула, пошуршала крахмальным бельем и унесла наш «золотой запас» на кухню, прятать под банки с крупами. Ключик остался в замке, и я иногда ходила навестить своего Буку. Немножко грустного, всегда ждущего меня, верного Буку в бирюзовом цирковом колпачке. Еще примерно год я рисовала только цирк и думала только о цирке. Обманом и шантажом (суровым отказом от манной каши и молока и обещаниями всегда спать днем по часу), принудив бабулю к походам в кинотеатр повторного фильма, я трижды посмотрела «Полосатый рейс» и дважды «Укротительницу тигров», а однажды, притворившись, что уснула на диване в комнате, тайком посмотрела красивый, но странный (там очень много пели нарядные дяденьки и тетеньки) фильм про Мистера Икс – благо бабуля сидела в кресле спиной ко мне, поглощенная сюжетом и исполнением арий. Еще мне очень нравилось разглядывать фотографии в толстых альбомах с бархатными обложками, а когда приезжала мама, я просила рассказать, кто все эти люди на снимках. Я давно стала взрослой, но фамилии артистов, о которых тогда рассказывала мама, все эти годы звучат из телевизора и появляются на афишах. А сегодня уже и внуки маминых друзей, продолжатели цирковых династий прошлого века, вышли на манежи мира. Когда я еще немножечко подросла, маме все-таки пришлось оставить цирк. Добрейшая моя бабулечка, никогда не повышавшая голоса и ни разу меня не отшлепавшая за все мое бурное детство, грузная и величественная, в очередной раз разыскивая любимую внучку во дворе и по подвалам, превзошла себя. Она с трудом, но все-таки взяла штурмом узкую и абсолютно вертикальную лестницу, которая вела на чердак нашей пятиэтажки. Там у нас с пацанами был настоящий пиратский штаб со штурвальным колесом, которое друг Вовка смастерил из велосипедного обода. Почему-то бабуля не вняла моим восторженным рассказам о пиратском кубрике, сигнальных флажках и фрегатах губернатора на горизонте и, купировав себе приступ гипертонии, дала маме телеграмму такого содержания: «Сил моих больше нет вскл эта сатана однажды убьется зпт неуправляемая зпт ничего не боится зпт сегодня сняла с крыши вскл Бросай все и приезжай немедленно вскл Мы потеряем ребенка вскл». Наша Анна Ивановна была замаскированным самураем, справедливым, терпеливым и мужественным, но уж если она запросила пощады и помощи, то надо было мчаться на зов, пока не началось. И мама приехала очень быстро. Даже не стала ждать присвоения очередного звания. Не веря своему счастью и на всякий случай не выпуская ее надолго из поля зрения, я перебирала горы подарков, прикидывая, что кому из пацанов отдам завтра. В углу стоял огромный стационарный гастрольный кофр[4], его присутствие означало только одно: мама больше не уедет. Оставалось дождаться шести лет, пойти в первый класс и тогда, уже с позиции вполне взрослого человека, приступить к осуществлению плана. Мама вернулась домой – это было замечательно. Но теперь я больше всего на свете хотела вернуть себе цирк. 2. О Рыжей Соне и трудном пути щенка бульмастифа Это была мечта, о которой знала только Сонечка. Рыжая Соня, кумир моего детства среди взрослых. Она жила в соседнем подъезде и была не только чудесным человеком, но и совершеннейшей красавицей: грива рыжих кудрей, изумительный носик с горбинкой, огромные зеленые глаза под удлиненными веками, длиннющие ресницы, на которые однажды Соня, поддавшись на наши уговоры, уложила рядом три спички, тонкая талия, стройные ноги с изящными щиколотками, руки, легкие и с длинными пальцами в кольцах тусклого желтого металла, низкий голос и сигаретка в уголке пухлых губ – совершенство, а не женщина. Кусты персидской сирени и кремовые розы, которые цвели под ее окнами на первом этаже, всегда оставались нетронутыми, наши пацаны не играли с мячом возле ее подъезда – мяч легко долетал до окон на втором этаже. Отпетые хулиганы дрались за право донести до квартиры сумку с покупками, когда Сонечка возвращалась из магазина или с базара. Ее кота, избалованного перса Сему, ошалевшего от весеннего воздуха и ринувшегося на поиски любовных приключений на свою пушистую задницу, мы однажды искали всем двором (а это четыре пятиэтажки), прочесывая окрестности метр за метром почти три дня. И таки нашли мерзавца далеко от нашего дома, в трубе коллектора около старых дач, частично надкусанного и потрепанного уличными котами, но очень довольного. Наша общая любовь надежно хранила все и всех, что так или иначе касалось Сонечки: ее окна, ее цветы, ее фикус по имени Кактус, ее пожилую собаку Бэллу Моисеевну, которая жила по очереди у четверых из нас, если иногда Соня недолго отсутствовала, ее кота и даже ее дверь с простеньким замком. А еще мы, мелкота, тайно очень ее жалели. Поздний и единственный ребенок, она жила одна, похоронив родителей, погибших страшно и моментально – маму и отца Сони в одну секунду убил нетрезвый водитель грузовика, выехав на остановку автобуса. Кто-то из стоявших там, к счастью, спасся, а старики не успели среагировать. Я помню, как бабуля и мама уходили на весь день, чтобы с другими женщинами двора готовить поминки, помню два полных автобуса со студентами и аспирантами, въехавших во двор за катафалком, – родители Сони оба были профессорами педагогического института. И все мы, дети, запомнили спокойное и очень бледное, прямо какое-то прозрачное лицо нашей Сонечки над двумя закрытыми гробами, стоявшими на табуретах под старым орехом. Мы не видели ее долго, может, даже целый месяц – в детстве время течет иначе, – очень переживали, но потом Сонечка появилась, неуловимо изменившаяся лицом, загоревшая до черноты, похудевшая и с белоснежной прядкой в рыжих кудрях. Эту седину она никогда не закрашивала, но ей даже было к лицу. Ну, почтенный же возраст все-таки, уже двадцать восемь лет – так думала восьмилетняя я. Соня работала в одесском пароходстве и ходила в рейсы коком на больших торговых и круизных судах, начав карьеру посудомойкой и подавальщицей сразу после окончания школы. Конечно же, она дружила с моей мамой, часто заглядывала к нам, и тогда они курили и хохотали на нашей небольшой кухоньке. А когда мне исполнилось пятнадцать, мама рассказала о Сонечкиной «большой любви»: первом трепетном чувстве к роскошному, разумеется, капитану белоснежного лайнера. Само собой, он был давно и плотно женат, но с женой «все сложно и катится к финалу», конечно же, они «до сих пор вместе только из-за ребенка», а любит он исключительно Сонечку, и потому пройдемте-ка, душа моя, в капитанскую каюту незамедлительно. Образовавшаяся беременность капитана почему-то не обрадовала, и ему не составило труда убедить юную «женщину своей жизни» сделать аборт. Соня была очень молода, срок маленький, деньги заплачены немалые, но где-то не сошлось, и она, созданная для материнства, полная любви к детям, больше не забеременела ни разу. Капитан через несколько лет оголтелого вранья был послан по точному адресу вместе со своим белоснежным лайнером, организм Сони при многочисленных обследованиях оказался абсолютно здоровым, претенденты на руку и сердце вытоптали широкую дорогу к ее двери, но ребеночек так и не появился. Так иногда случается. Зато у нее были мы. Она любила всех нас. Возвращаясь из рейса, Сонечка собирала дворовую ребячью ораву и вываливала на диван объемистые сумки. Необыкновенные конструкторы-трансформеры, жевательная резинка (настоящая, которая выдувалась огромными пузырями и пахла во рту диковинными фруктами несколько дней), почти всамделишные пупсы с настоящими волосиками на красивых головках, яркие машинки, гоночные, легковые и грузовые (у одноклассника Вовки на комоде двадцать лет стоял подаренный Сонечкой бело-синий джип с надписью «Police»), кожаные футбольные мячи, полосатые и огромные пляжные мячи, головоломки, мягкие игрушки, смешные и очаровательные – сейчас я понимаю, что Сонечка оставляла немалую часть зарплаты в магазинах детских товаров. Мы любили бы ее и без всех этих даров, нашу Соню, но как же было приятно прижимать к груди толстую книгу с невероятными иллюстрациями – то был «The Lord of the Rings», невиданный и неизвестный еще в Союзе. А у меня он – вот, на тумбочке. Соня прочла мне, маме и бабуле волшебную сагу, переводя прямо с листа, – мама прекрасно знала немецкий, бабуля – французский, но никто в моей семье не знал английского. И вот однажды я решилась. Уволокла Сонечку в свое тайное место – дальний павильон в детском садике за нашим домом – и там рассказала все: о вернувшейся памяти, в которой был только цирк, о том, что уже несколько лет я мечтаю вернуться туда, но мама говорит, что ей уже поздно, а мне пока рано… и вообще, почему-то вступает в такие разговоры очень неохотно, и настроение у нее обычно портится, так что я и не заикаюсь уже. Соня обняла меня и сказала фразу, которую я потом часто повторяла себе в течение жизни: «Все будет так, как должно быть, детка. Твое от тебя не уйдет. Просто наберись терпения и жди». В нашем провинциальном городе стационарного цирка не было, не дорос город до нужного для постройки стационара полумиллиона жителей. От кого-то из друзей я узнала, что каждое лето на площади в новом микрорайоне (от нас множество остановок на троллейбусе и автобусах с тремя пересадками) раскидывают свои шатры приезжающие в город передвижные цирки-шапито. И остаются там примерно на месяц. Мама, конечно, была в курсе, но первые несколько лет после своего возвращения к оседлой жизни меня в цирк ни разу не водила. Только став старше и выйдя под цирковые софиты, я поняла, как сильно она тосковала по манежу, по друзьям, по зрителям, по дорогам… На просьбы отдать в цирковую студию или хотя бы в гимнастическую школу бабушка и мама в один голос сказали, что пока мне хватит художки, что надо исправить трояки по математике и что мы вернемся к этому разговору позже. Вообще-то в городе нашем никакой цирковой студии и не водилось, я просто об этом не знала. Но тут подоспела неприятность, обернувшаяся для меня удачей: мамин многолетний партнер по номеру (и даже бывший давний муж) дядя Гриша получил очередную серьезную травму плеча. После нескольких месяцев в больнице врачи настояли на том, чтобы гимнаст вышел на пенсию. Надо сказать, что пенсия у дяди Гриши была уже давным-давно: цирковые артисты в Советском Союзе имели право на пенсионные выплаты после двадцати лет работы в манеже. Дядя Гриша впервые ступил в опилки (так на цирковом сленге называется первый выход артиста) в восемнадцать лет. И теперь, «списавшись вчистую», еще молодой, сорокапятилетний, он вернулся в наш город, где пустовала давно купленная кооперативная квартира. А вскоре, заглянув к нам вечерком, поделился с мамой радостью: «Дина, – сказал он, – сегодня меня вызывали в исполком. Можешь поздравить: неожиданно предложили организовать цирковую студию при новом Дворце профсоюзов. Ставку руководителя уже выделили, зал там вполне подходящий, я только что ездил смотреть, отделку заканчивают. Теперь поднимем наши старые связи, чтоб вне очереди получить реквизит из Киева, и начнем, благословясь». Я даже дышать перестала: вот он, мой шанс! Понятно же, что я должна попасть в число счастливчиков – и тогда цирк немножко приблизится, потому что, достигнув замечательных успехов (а как иначе, я ведь дочь известной артистки, у меня наследственность же!), после восьмого класса я легко поступлю в Киевское цирковое училище. Таков был план. И Сонечка меня всецело поддержала. И вот уже торжественное открытие студии «Тринадцать метров» (я удивилась, как много людей не знают, что тринадцать метров – неизменный в течение веков диаметр манежа, но мама объяснила, что это довольно специфическое знание, а вовсе не люди такие невежественные). В зале толпилось множество тонюсеньких девочек и спортивных мальчишек, из катушечного магнитофона волнующе звучал Цирковой марш Дунаевского, который я помнила с раннего детства – с этой музыки начиналось каждое представление. Пол был устлан новехонькими, вкусно пахнувшими кожей, матами, а с потолка свисали кольца, канаты, рамки и трапеции. И я так хотела быть к этому причастной, что, улизнув в фойе, немедленно попыталась сделать стойку на руках – от щенячьего восторга и волшебного какого-то предвкушения. Разумеется, пребольно шлепнулась, треснувшись копчиком о мраморный пол, но это только прибавило мне решимости. Вечером, когда мама с дядей Гришей пили шампанское, набрасывая план работы студии, я решительным шагом вошла к ним в кухню и, чуть живая от смущения и стеснительности, отчеканила: – Дядь Гриш, я очень хочу у вас заниматься. Возьмите меня, пожалуйста. Готова на все. Буду очень стараться. Конечно, он взял. К этому моменту все мои мечты превратились в какой-то благоговейный трепет. Я вдруг поняла, что жизнь моя разделена на две неравные части: то, что хоть как-то относится к цирку и цирковым, и все остальное, малозначащее, хоть и обязательное к исполнению. Но кто ж знал, что у Невидимых Регулировщиков уже заготовлен для меня девиз, отлично работающий и сегодня: «Ничего тебе не будет просто так, детка!»