Муландер и Лилья кивнули, сели и так рьяно принялись за еду, словно были на грани голодной смерти. Съев треть своей пиццы-кебаб, Муландер нарушил молчание. — А еще что-нибудь выяснили насчет этой Ингелы Плугхед? — Как сказать, — откликнулась Тувессон. — Этот суперприятный врач прислал письменный отчет об осмотре, в котором, по сути, повторяется то, что он говорил раньше. — И что он говорил? — Что само вмешательство выполнено ненастоящим врачом. — А как это выяснилось? — Ну, во-первых, использовался стандартный скальпель, который явно совершенно не предназначен для гистерэктомии. К тому же, скальпель не был простерилизован. — Ой, черт возьми… — Лилья покачала головой. — Потом, вошли во влагалище вместо того, чтобы пойти простым путем и сделать разрез на животе. — Вот как, значит, вагинальный способ труднее? — удивился Муландер. — Да, но для новичка вмешательство было проведено с большой точностью, что не может не произвести впечатление. Муландер кивнул и отрезал кусок от своей пиццы. — Кто хочет меняться? Тувессон и Лилья покачали головами. — А ты? Что-нибудь выяснила? Лилья кивнула и запила пиццу колой. — Честно говоря, я ее не понимаю. Она закончила среднюю школу со средним баллом 5,0. То же самое с гимназией, где она изучала естественные науки. Затем два с половиной года она училась на юридическом факультете в Лундском университете, а потом бросила учебу. — Бросила ради чего? — Ради ничего. Это-то и странно. Она пошла кассиром в магазин «AG: s Favör», где, как я понимаю, работает до сих пор. Говорит о потерянной жизни. — Что еще? — Да, в 1992 году она сделала аборт, а спустя десять лет ее родители умерли от рака в течение одного года. — Может быть, преступник лишил ее матки из-за аборта? — спросил Муландер и отодвинул от себя пиццу. — Я хочу сказать, что он отрезал ноги Гленну, который пинался, и руки Йоргену, который дрался. Так почему бы не вырезать матку женщине, которая сделала аборт? — Если это один и тот же преступник, — заметила Тувессон. Муландер перестал жевать и с непонимающим видом повернулся к Тувессон. — Ясно, что один. — А Риск так не считает, — сказала Лилья. — Он считает, что Плугхед — это уже другой почерк. — Какой другой? Что он, черт возьми, хочет этим сказать? Сначала ноги, потом руки, а теперь матка, и к тому же все они учились в одном классе. И если это не один почерк, то я не знаю. — Но Плугхед выжила. И к тому же он ее изнасиловал. — И? Она ведь первая жертва-женщина, не считая датчанки. — Это так, но Риск сказал, что она единственная в классе заступалась за Клаеса и брала его сторону. — Но как мы все теперь знаем, речь теперь идет не о Клаесе, а о ком-то другом… — Муландер замолчал и стал поочередно смотреть то на Лилью, то на Тувессон. — Вы что, совершенно серьезно считаете, что это кто-то другой? — Честно говоря, даже не знаю, чему верить, — сказала Тувессон. — И я тоже, — отозвалась Лилья. — Но я склоняюсь к тому, что это один и тот же преступник, — продолжала Тувессон. — Хотя не исключаю другие возможности. На самом деле, это может быть кто угодно. — А есть кальцоне с двойной начинкой? — послышался голос Утеса из коридора. — Разумеется, — Тувессон протянула самую толстую коробку Утесу, который взял ее, не открывая. — Тогда, пользуясь случаем, рад всех приветствовать, — Утес повел рукой в сторону комнаты для совещаний. Вид у него был по-настоящему довольный. Тувессон и вся команда вошли в комнату и осмотрелись. Утес провел впечатляющую работу, завесив все стены распечатками фотографий граффити высотой два метра. К каждому фото была к тому же прикреплена записка с информацией, где оно сделано. — Вау! — воскликнула Лилья. — И все это из школы во Фредриксдале? Утес кивнул: — Я думаю, так мы получим самое полное представление. — Такое чувство, что мы очутились посреди большого общественного туалета, — заметил Муландер. — Нашел что-нибудь интересное? — спросила Тувессон. — Я даже еще не начал смотреть, — Утес открыл коробку с пиццей и принялся есть, пока все осматривали стены. — Думаю, сейчас мы сможем сделать это вместе. Если каждый возьмет себе по стене, это займет не так много времени. Как только Утес заморил червячка, они распределили стены между собой и принялись за дело. — Сколько у вас «иди на хер»? — спросил Муландер. — У меня уже три, — отозвалась Лилья. — А «иди в манду» считается? — уточнил Утес. — Нет, это совершенно разные вещи, — возразил Муландер. — Это нельзя сделать одновременно. Должен же быть какой-то порядок. — Во всяком случае, у меня уже есть два первых варианта. — А куда отнести «Улла у меня соснула»? Через четверть часа в комнате воцарилась плотная тишина. Словно все осознали, что теперь от них зависит, принесет ли плоды огромная работа, которую проделал Утес. Он не только сфотографировал бросающиеся в глаза четкие граффити на стенах и шкафах. Он также нашел то, что не было заметно на первый взгляд, — под скамьями и на спинках стульев. На одном держателе туалетной бумаги было написано: «Надеюсь, у тебя есть план Б…», а на обратной стороне сиденья от унитаза: «Гомики срут так же, как обычные люди. Только они считают, что у них получается красивее». Но в основном были надписи типа: «Сесилия — шлюха» «Наш футбол самый лучший, а у прочих — хер вонючий!» «Слипкнот рулит — Хельстрем сосет» «Йорген + Лина» «Рок умер, да здравствует синти-поп!» Тувессон рассматривала граффити, и ей казалось, что она погрузилась в мысли молодежи — современной и той, что была раньше. Граффити на нескольких фото были многослойными, словно годовые кольца различных выпусков, и чтобы разобрать самый первый слой, надо было постараться. Ее взгляд задержался на «Мьелле должен умереть». На записке значилось: «Обратная сторона скамьи, раздевалка для мальчиков». Тувессон вздрогнула и стала изучать фото более внимательно. Угловатые неровные буквы-углубления были вырезаны ножом на дереве. Судя по потертым краям букв, им определенно может быть около тридцати лет. Вопрос только, кто их вырезал? Йорген, Гленн или преступник? — А что вы думаете об этом? — Лилья зачитала вслух остальным. — «Я говорю, никто не слушает. Я спрашиваю, никто не отвечает / Человек-невидимка». — Где эта надпись? — спросил Муландер. — За огнетушителем в южном коридоре. — У меня похожая, — сказал Утес. — «Я ненавижу каждого говнюка, но кому есть до этого дело? / Человек-невидимка». — Думаете, это он? — спросила Лилья, повернувшись к остальным. — А почему бы и нет? — отозвалась Тувессон. Все четверо отступили на несколько шагов от стен и уставились на граффити. Словно ждали, что преступник вот-вот материализуется и выйдет прямо из стены. Через полчаса Муландер подошел к стене, снял одну из фотографий, сел за стол и принялся изучать ее под лупой. Остальные продолжали рассматривать свои стены, и по мере готовности все стали собираться за спиной Муландера. Граффити, которое он изучал, было невозможно разобрать. За долгие годы текст стерся до такой степени, что от него осталось несколько точек и черточек различной величины и под разными наклонами. Сейчас Муландер пытался воссоздать буквы. В записке было сказано, что это граффити находится на внутренней стороне двери шкафчика 349. Лилья повернулась к Утесу: — Ты что, отпирал каждый шкафчик? — Нет, они уже были открыты. Возможно, летом, когда их моют, из них все убирают. Тувессон наклонилась над плечом Муландера и увидела обрывки текста. «Никто меня не видит… Никто…» Продолжения не было видно. Муландер одной рукой загораживал фото, и она ни за что на свете не хотела ему мешать. Когда он вот так сосредотачивался, следствие обычно делало большой шаг вперед. Тувессон мысленно поблагодарила пиццу-кебаб, подошла к окну и посмотрела на ночное освещение Хельсингборга. Все необычайно хорошо просматривалось, и она увидела дорогу через пролив до самых огней Хельсингера и мигающего маяка на одной из башен замка Кронборг. Виднелись даже огни острова Вен, на котором она, как и большинство жителей ее города, не была ни разу. Или это просто огни парохода? — Вот он! — вдруг вскричал Муландер.