Мне не нравится хитрое, расчетливое выражение, медленно проявляющееся на его лице. Что он придумает? Не уверен, что хочу это знать. Однако он не сказал «нет». В кои-то веки я победил. – Спасибо. Долю секунды мне очень хочется добавить «папа». Элль Не помню, когда я наконец уснула после последнего сообщения, но точно знаю, когда я проснулась. – Даниэлль, – орет мачеха, сдирая с меня одеяло, – вставай! Я бормочу что-то невнятное и морщусь, потому что она направляет фонарик мне в лицо. Сильный дождь хлещет в окно, молния зигзагами пронзает небо. Я кошусь на часы, но в темноте их не видно. Наверное, шторм оборвал провода. Кэтрин почти не слышно сквозь завывания ветра, почти, но она никогда не позволит себя перекричать. – Поднимайся! Я едва успеваю заметить ее волосы, намотанные на толстые массажные валики, и нелепый шелковый халатик. Она за руку вытаскивает меня с кровати. Я протираю глаза и плетусь за ней, ее ногти по-прежнему врезаются мне в запястье. В конце коридора она наконец отпускает меня. – Что случилось? Она указывает наверх ярко-розовым когтем. Я сонно моргаю. На потолке проступает темное пятно. Сердце уходит в пятки. Течь. На чердаке. – Кажется, я велела тебе его починить. На другом конце коридора выглядывают из спальни близняшки. Отлично, нас еще и подслушивают. – Ты хоть что-то можешь сделать нормально? – шипит мачеха, скрещивая руки на груди, там, где на халате несколько мокрых пятен. Наверное, и у нее в комнате тоже течет, иначе она не стала бы меня будить. – Я чинила, – бормочу я. Не то чтобы это имело значение. Тем более что она все равно продает дом. – Наверное, ветер опять сбил черепицу. – Наверное, ты ее не чинила. – Я переминаюсь с ноги на ногу, а она не отрывает от меня взгляда. – Ну и? Я непонимающе смотрю на нее. Она снова указывает на потолок. – Залезай наверх и чини! Я моргаю. – Сейчас? – Пока не стало хуже! – орет она и дает мне фонарик. – Сначала твое поведение сегодня вечером, а теперь еще и это. Даниэлль, тебе повезло, что я так легко тебя прощаю. Какая-то часть меня хочет заявить, что я не горю желанием лезть на чердак посреди ночи, в шторм, чтобы искать протечку. К тому же завтра утром на работу, в отличие от них. – Итак, сейчас ты залезешь наверх и остановишь течь. А еще, я думаю, тебе стоит оплатить ремонт. Не могу же я продавать дом в таком состоянии. Рот у меня открывается сам собой. – Это абсурд! Это могло произойти с любым домом. Чертова гроза. – Да ну? Разве гроза забыла вовремя починить крышу? Я закрываю рот. Ну как можно спорить с сумасшедшей? – Так я и думала, – подытоживает Кэтрин, отворачивается и уходит в комнату. – Идите спать, девочки. Даниэлль обо всем позаботится. Близняшки переглядываются и закрывают дверь. Я со вздохом нахожу веревочку, опускаю лестницу, и надо мной распахивается черный зев чердака. Я свечу фонариком в темноту, чтобы отогнать привидения, и взбираюсь наверх. Хотя я прожила в этом доме всю жизнь, чердак всегда ощущался как запретная территория. Весь мой дом детства теперь кажется чужим. Так чувствовал себя Принц Федерации после освобождения от Мглы. Знакомый, но чужой. Не таким я его помнила. В гостиной на столе больше не лежат настольные игры. Над каминной полкой не висят мечи и щиты. Женившись на Кэтрин, папа спрятал это. А после его смерти она все пожертвовала. Раздала. Стерла последний кусочек истории, принадлежавший мне. Точнее, попыталась. Дом стереть невозможно, истории живут в стенах. Тем не менее Кэтрин, похоже, нашла обходной путь. Она продает дом. На чердаке жарко, темно и влажно. И явно течет крыша. А еще здесь удивительное количество хлама. Впрочем, это как раз понятно. Кэтрин на самом деле жуткая барахольщица. Внизу идеальный дом, а сломанное старье спрятано здесь, подальше от чужих глаз. Я освещаю фонариком пластиковые ящики, выстроившиеся до самого потолка. Дом снова сотрясается от раската грома. Я подпрыгиваю, сердце колотится в горле. Дождь льет с такой силой, что кажется, будто повсюду течет вода. Ну и как я найду протечку в такой ливень? Я ползу по фанерному полу, тихонько отодвигая в сторону коробки с надписями «зимняя одежда», «детские игрушки», и ищу мокрые места. Чем дальше ползу, тем более влажным становится дерево. Это очень странно. Ну посмотрите на меня: ползу по чердаку посреди ночи в поисках протечки. И даже если обнаружу течь, понятия не имею, как я ее заделаю. Разве что покричу, пока все само самой не образуется. У Кэтрин такой метод срабатывает. Внезапно мое внимание привлекает темная коробка, задвинутая в угол. Отблеск железного замка. Я направляю на нее фонарик. Это сундук. Нет, не просто сундук. Я его помню. Это очень старое воспоминание, почти забытое. Я подползаю к нему, зажимаю фонарик во рту и поддеваю замок пальцами. Руки трясутся. Замок открывается с неестественно громким звуком, слышным даже сквозь бьющий о крышу дождь. Еще один раскат грома сотрясает крышу, в то время как я поднимаю крышку. В свете фонарика я вижу красивый синий китель. Еще до того, как касаюсь его, я вспоминаю эту ткань. Помню на ощупь, как она шелестела, когда папа ходил, как развевалась подобно мантии. Это папин костюм Принца Федерации. Я достаю китель, разворачиваю дюйм за дюймом, постепенно возвращаю его из небытия. Медленно, словно опасаясь, что он превратится в пыль, надеваю его. Китель мне, конечно, велик. Пуговицы нужно перешить, карманы – залатать. Я зарываюсь носом в воротник, вдыхаю. Он все еще пахнет папой. А еще крахмалом, которым он обрабатывал фалды. А потом свет фонаря выхватывает сверкающую темно-фиолетовую ткань. Не может быть. Кэтрин же все это вышвырнула. По крайней мере, она так сказала. Раздала вместе с одеждой близняшек и собственным барахлом. Я запускаю руки в сундук, пальцы касаются платья, сшитого, словно из полночного неба, из ткани цвета спелой сливы, мягкой и шелковистой. Поднимаю платье, складки дымчатого шелка скользят между пальцев. В темноте оно сияет, словно в его нитях застряла вселенная. На глазах наворачиваются слезы. Это мамино платье, платье Принцессы Амары. Я никогда ее не знала. Я знала папу. А как бы я хотела ее увидеть. Я прижимаю к себе платье, плотно зажмуривая глаза. Кажется, будто я здесь уже и не одна. Словно они рядом со мной. Мне в голову приходит одна мысль. Кэтрин может продать дом, отобрать моих родителей, положить их в коробки, заставить меня работать по дому. Может осуждать меня за работу в кафе-фургоне. Но, кроме одежды в этом сундуке, я – единственное, что осталось в мире после моего папы. Может быть, я – никто, но мой отец был уникальным. И он любил меня больше всего на свете. Какая дочь позволит этому исчезнуть? Но что я могу, если у меня в этом мире нет ничего, кроме старых костюмов родителей? Ответ поражает ударом молнии. Я поеду на «ЭкселсиКон» и приму участие в конкурсе. И выиграю. И получу билеты отсюда. Прочь от Кэтрин и близняшек. Я создам новый мир, где смогу быть кем угодно, а не тем, кем меня считают. Я буду дочерью моего отца. Это непросто. Придется почистить эти вещи, перешить их по своим меркам, а еще найти способ уехать в Атланту на конвент. Давным-давно папа учил меня: чтобы стать наследником Федерации, мало просто пары хороших костюмов. Для этого нужна смелость и настойчивость. Мне потребуются прекрасные качества, которые я до сих пор ощущаю в старой униформе папы. Во внеземном платье мамы. С их помощью я заставлю гордиться мной. Я воспламеню звезды. Часть вторая Целься «Если не можешь выиграть битву, раздобудь пушки побольше». Эпизод 14, «Лучше космос, чем безвременье» Дэриен Я встретил его, не упев даже позавтракать. 6 футов 8 дюймов, широкий, как лайнбекер команды «Нью-Йорк Джетс», пальцы как сосиски, которыми он может разломать меня пополам, даже нынешнюю раздувшуюся версию Дэриена 2.0, ради фильма набравшую 20 фунтов мускулов. Поперек его почти полностью бритой головы вьется племенная татуировка. Марк оглядывает меня и его с гордой ухмылкой на лице. Словно получил главный приз на сельской ярмарке за ворованную свинью.