Мимо. Плачевная ситуация. Мой благородный труд оказался напрасен. – А может, тут старожилы есть? – в лоб спросил я, уже особо не маскируясь. – На этой улице, я имею в виду. Может, кто слыхал про преступление это? Уж больно интересно… нашим пионэрам… – А я и не знаю, – пожала старушка хрупкими плечами, – разве что Маруся… – Маруся? – Она вроде давно здесь живет. Дочь у нее шалава. Двух сорванцов уже нагуляла, от разных мужуков! И оба ее… поматросили да бросили. Один токарь с завода, а второй милиционэр… Вот эта информация мне прямо в тему. – Помочь людям надо! – Я вскочил и деловито засобирался. – Как же они… без мужской пионерской руки? – А чайку, родимый? – Бабуля! Нам, пионерам… дело превыше всего. Где, вы говорите, эта Маруся живет? – Так, почитай, тут, за стенкой. В соседнем дворе. – Я побежал. Время поджимает критически. Через час нужно уже быть на вокзале, а отсюда троллейбус пыхтит минут сорок. Некогда тут благотворительностью заниматься. – Кто там? – Всесоюзная пионерская летопись, – понес я первый пришедший в голову бред, – откройте, пожалуйста. Дверь резко распахнулась, и на пороге настороженно замерла худая быстроглазая тетка с неприятным скошенным подбородком и неожиданно красивыми пушистыми ресницами, чудесным образом преображавшими ее вытянутое костлявое лицо. – Чего надо? – Добрый день, гражданка. С пионерским приветом, – жизнерадостно салютнул я правой рукой. – Позвольте мне поговорить с… бабушкой Марусей, с вашего разрешения, разумеется. Коротенький исторический опрос. Уверяю, это не займет много времени. Такая симпатичная женщина ведь не откажет… пионеру? Дамочка оторопело хлопала своим достоянием и врубиться никак не могла, что это за напор такой нежданный. Еще и с комплиментами! – Кто там, Танюша? – донеслось из глубины комнаты. – Пенсию принесли? – Ага! Дождешься. Только все равно это к вам, мама. Проходи, что ли, не разбувайся. – Кто это «ко мне»? Мальчик? Ты кто, мальчик? – Я Витя. Пионерский… мм… летописец. Собираю информацию о преступлении сорок четвертого года на улице Эстонской. Вы ведь помните? Ну, пожалуйста, помни! Бабуля, родная, свет очей моих! Вспомни! Бабуля всплеснула руками и молча уселась на диванчик, занимавший в прихожей половину площади. – Господи Иисусе! Преступление… – Ведь было же? Было? Я чуть ли не пританцовывал уже от нетерпения. Неужели и здесь в «молоко»? Не переживу. – Как же не быть… было. Я ухнул на диван рядом с бабулей. Жалобно пискнули пружины. – Бабушка Маруся, расскажите. Сейчас я не буду записывать, запомню пока. Где это случилось? – Ох, господи! Да здесь за стенкой и случилось. – Она махнула в сторону двора, откуда я только что пришел. – Татарка там старая жила с дочерьми да с внуками. А рядом по двору – дед старый, глухой. Так и убили их всех ночью, спящими. И тихо так, не слышал никто. Утром только встаю я на фабрику, а за стеной воет кто-то. Думала сначала – собака, была у них там старая. Ан нет. Сумасшедшая одна. В этом же дворе и жила, татарка за ней присматривала. Так юродивая только одна в живых и осталась. – Сумасшедшая? – Как есть тронутая. Еще при оккупации сюда ее с лазарета привезли зачем-то. Вроде шишкой какой-то в комендатуре была, переводчицей, что ли. А как заарестовали ее немцы, так она с ума и сошла. Уж не знаю, чего с ней там в тюрьме супостаты делали. – А потом она куда девалась? – Да никуда. Так и жила в том дворе. Туда никто больше и не селился. Страсти-то какие. А потом муж ее объявился. Раненый был, лечился все время. Весь изувеченный, в чем только душа держалась? – На фронте ранили? – Какой там! Тоже в тюрьме немецкой. Их, почитай, вдвоем и заарестовали. Только она умом тронулась, а он – живуч оказался. Пожили еще с годик тут, а потом и умерла болезная. Тихо и незаметно. Утром не проснулась. Отмучалась, стало быть. – А муж? – А муж съехал. Незнамо куда. Тоже, наверное, помер уже. Не жилец был. – А звали, звали как их? – Она Дарья, Дашенька. Хорошо помню. А его звали… как-то по-простому… то ли Семен, то ли Сергей. Степан? Не помню. Его не видно и не слышно было. Болел все. – А фамилия какая? У обоих. – Мм… Лихо… Лихочук… Лихорчук… Нет. Не фамилия. Это его мужики так кликали – «Лихо». Болезный, мол. – Кличка, что ли? – Так, почитай, кличка. А от фамилии или нет, не помню уже. Тогда много было больных мужиков. Кто без руки, кто без ноги, кто вообще без глаз. Людей за колючку сажали, тут, в северной части города. Птичник бывший был, совхоз. А там ироды глаз людей лишали, плетью, говорят, специально кто-то выбивал. Ого! Было уже такое. – Шайтан? – Кто? – Ну, палача этого с плетью как звали, Шайтан? – Ой, не знаю, дорогой ты мой. То, что нехристь, это точно, ни гроба ему, ни покрышки. Там в полицаях русаков и не было, почитай, нехристи одни. – А этот, Лихо, – русак? – Чистокровный. С Украины откуда-то. Или нет. Или вообще местный? Ой, я не разобралась. По говору вроде западэнец, чернявый сам. А заарестовали их с женой немцы тут вроде как местных. Не знаю. Да и не интересовалась особо. Своих было бед не перехлебать в обед. – А этот, изуродованный муж, работал? Чем жил-то? – Да вроде пособие по инвалидности. Какая работа? Не пил, не курил, вот и хватало грошей этих. А потом исчез куда-то, ни с кем не попрощался, ничего с собой из скарба не забрал. Вышел из дому и не вернулся. Может, и убили где… – Почему вы так решили? – Сынок, ничего я не решила. Ты шел бы домой уже. Только душу разбередил. – Последний вопрос, бабушка Маруся, – взмолился я. – Ну давай. Что с тобой поделаешь? – Нашли убийцу-то? Кто татарку с дочерьми порешил? И деда? – Какой там! Взялись было искать, допрашивали всех, а потом – как отрезало. Не до того, видать, было. – А… – А и хватит беседовать. Иди, дорогой. Плохая это история для вашей… летописи. – Ну да, ну да. Спасибо, баб Маня. Здоровья вам. – И тебе не хворать, пострел. – Дай Бог мужа вашей Танюхе… – Иди уже, балабол. – Иду. Вот, значки пионерские, это подарок вашим внукам. От старшего поколения младшему. Нехай растут отличниками. Блин, опаздываю на вокзал! Шибче несите, ноги!