– Это он так говорит? Мразь вонючая. Я до боли вцепился в перила. – Я не спрашивала, – равнодушно ответила Холли. – Никто не знает, почему Рози Дейли убили, и выяснять уже поздно. Что было, то прошло. Холли сказала с трогательной, непреложной уверенностью девятилетнего ребенка: – Папа выяснит. – Да ну? – спросил Шай. – Ага. Он так сказал. – Хорошо… – К чести Шая, яду в голос он почти не подпустил. – Твой папа полицейский. Это его работа – так думать. А теперь погляди сюда: если у Дезмонда триста сорок две конфеты и он поровну разделит их между собой и еще восемью друзьями, сколько получит каждый? – Когда в учебнике написано “конфеты”, мы должны писать “кусочки фруктов”. Потому что конфеты вредные. По-моему, это глупо, конфеты же воображаемые! – Глупо не глупо, но сумма от этого не меняется. Ладно, сколько кусочков фруктов? Мерный скрип карандаша – я уже мог различить самые тихие звуки изнутри квартиры, даже моргание. – А дядя Кевин?.. – спросила Холли. Снова секундная пауза. – А что Кевин? – переспросил Шай. – Его кто-то убил? – Кевин… – В голосе Шая сплелись странные нотки. – Нет, Кевина никто не убивал. – Точно? – А что твой папа говорит? – Говорю же, я не спрашивала, – тем же небрежным тоном повторила Холли. – И вообще, он не любит говорить про дядю Кевина. Вот я и решила спросить тебя. – Кевин… Господи… – Шай засмеялся хриплым, растерянным смехом. – Может, ты уже достаточно взрослая, чтобы понять, не знаю. А не поймешь, так запомни на потом. Кевин так и не вырос, остался ребенком. В свои тридцать семь лет он продолжал думать, что все на свете будет происходить так, как, по его мнению, должно происходить; до него так и не дошло, что мир живет по своим правилам, нравится ему это или нет. Кевин отправился бродить по заброшенному дому в темноте, потому что считал себя неуязвимым. И в результате выпал из окна. Вот и все. Деревянные перила затрещали и прогнулись под моей рукой. По категоричности в голосе Шая я понял, что этой версии он будет придерживаться остаток дней. Возможно, он даже в нее верил, хотя я в этом сомневался. Возможно, оставь я его в покое, ему однажды удалось бы себя в ней убедить. – А почему дом забросили? – Он весь разваливается, там опасно. Холли задумалась. – Все равно он не должен был умирать, – сказала она. – Ты права, – сказал Шай, но всей его горячности как не бывало; теперь его голос вдруг зазвучал устало. – Не должен был. Никто этого не хотел. – Но кто-то хотел, чтобы умерла Рози, так? – Нет, этого тоже никто не хотел. Просто так вышло. – Если бы папа на ней женился, он бы не женился на моей маме и я бы никогда не родилась, – с вызовом сказала Холли. – Я рада, что она умерла. Со звуком выстрела сработал таймер выключения лампы на лестнице – я даже не помнил, как включал свет, поднимаясь, – и я остался в пустой черноте. Сердце бешено колотилось. В этот самый момент я осознал, что никогда не говорил Холли, кому была адресована записка Рози. Холли видела записку своими глазами. Еще через секунду я сообразил, зачем, после всего умилительного лепета о том, как она мечтает общаться с кузенами, Холли взяла с собой домашнюю работу по математике: ей нужен был повод остаться с Шаем наедине. Холли спланировала каждый шаг. Она вошла в этот дом, прямиком устремилась к полагающимся ей по праву рождения губительным тайнам и хитроумным смертельным замыслам, возложила на них руку и прововозгласила своей собственностью. Кровь говорит… – равнодушно прохрипел мне на ухо папашин голос; и тотчас следом, с колкой насмешкой: – По-твоему, из тебя отец лучше? А я-то в самодовольном исступлении попрекал за ошибки Оливию и Джеки; но что бы они ни делали, ничто на свете не спасло бы нас от этого момента. Виноват был я один. Я готов был завыть на луну, как оборотень, и перегрызть себе запястья, чтобы выпустить дурную кровь. – Не говори так, – сказал Шай. – Ее больше нет, забудь о ней. Пусть покоится с миром, а ты занимайся математикой. Тихое шуршание карандаша по бумаге. – Сорок два? – Нет. Давай сначала; ты не сосредоточилась. – Дядя Шай! – М-м? – Как-то раз я была тут, и у тебя телефон зазвонил, и ты ушел в спальню… Я понял, что Холли подбирается к чему-то важному. Понял это и Шай: в его голос прокрались нотки настороженности. – Ну? – Я сломала карандаш, а точилки у меня не было, потому что у меня ее Хлоя взяла на рисовании. Я ждала-ждала, а ты все говорил по телефону. – И что ты сделала? – очень мягко спросил Шай. – Я решила поискать другой карандаш. В том комоде. Долгая тишина – только истерично тараторила женщина в телевизоре внизу; ее приглушенный бубнеж пробивался через толстые стены, через тяжелые ковры, через высокие потолки. – И ты что-то нашла, – сказал Шай. – Извини, – чуть слышно пискнула Холли. Я чуть не влетел в квартиру прямо сквозь дверь, не задерживаясь, чтобы ее открыть. Меня остановили два обстоятельства. Во-первых, Холли было девять лет. Она верила в фей и лишь чуть сомневалась насчет Санты; несколькими месяцами ранее она рассказала мне, что, когда была маленькой, летающая лошадка уносила ее из окна спальни кататься. Чтобы показания Холли однажды стали полновесным оружием – чтобы однажды моей девочке поверил кто-то, кроме меня, – я должен был подкрепить их своими. Я должен был услышать признание из уст самого Шая. Во-вторых, не было никакого смысла вламываться в квартиру и палить из всех стволов, чтобы спасти мою малышку от кровожадного злодея. Уставившись на щель яркого света вокруг двери, я слушал – как будто находился за миллион миль от дочери или опоздал на миллион лет. Я прекрасно знал, что подумала бы по этому поводу Оливия, что подумал бы любой разумный человек; и все-таки я стоял как истукан, предоставив Холли делать грязную работу за меня. Я совершил много неблаговидных поступков в своей жизни, и совесть не тревожит мой сон, но этот случай – особый. Если ад существует, то попаду я туда именно за эти минуты на темной лестничной площадке. – Ты кому-нибудь говорила? – сдавленно спросил Шай. – Нет. Я даже не знала, что это такое, только пару дней назад поняла. – Холли, милая, послушай… Ты умеешь хранить секреты? – Я это сто лет назад видела, – с чувством, до ужаса похожим на гордость, сказала Холли. – И много-много месяцев никому ничего не говорила. – Верно, не говорила. Молодец. – Вот так-то! – А ты можешь и дальше держать это в секрете? Молчание. – Холли… – сказал Шай. – Что, по-твоему, случится, если ты кому-нибудь расскажешь? – У тебя будут неприятности. – Возможно. Я ничего плохого не делал, но мне не поверят. Меня могут посадить в тюрьму. Ты хочешь этого? – Нет… – упавшим голосом прошептала Холли. – Я так и думал. Даже если меня не посадят, что будет? Что, по-твоему, скажет твой папа? Дочка неуверенно вздохнула: – Он разозлится? – Разозлится не то слово! И на тебя, и на меня – за то, что не сказали ему раньше. Он больше никогда тебя сюда не пустит, запретит тебе видеться с нами: и с бабушкой, и со мной, и с Донной. И будет следить, чтобы твоя мама и тетя Джеки больше его не провели. – Шай помолчал, давая Холли хорошенько обдумать услышанное. – Что еще, по-твоему, случится? – Бабушка расстроится.