– Очень. – Вы вдоволь наигрались? – Да. – А как вам мои замечания? – Все прекрасно. Складки в уголках ее рта разгладились. – На этом закончим. Больше не приходите. – Что, простите? – Если вам нравится такой тип педагогики, не стоит возвращаться. Я это ненавижу! У меня начинается мигрень, мне хочется выброситься в окно. Жизнь слишком коротка, чтобы я заставляла себя терпеть эту скучищу. – Но… – Увидев, что вы готовы метать молнии и громы, я решила дать вам традиционный урок. Раз в год на меня находит такое желание. Но с возрастом на это просто не остается сил. Прощайте. Она захлопнула дверь. Час спустя я все еще не успокоился. Ведь это я, а не она должен был положить конец этим урокам! Моя гордость не могла смириться с поражением. Я праздно шатался по Люксембургскому саду; развалившись в металлическом кресле, я посматривал на детей, пускавших в пруду миниатюрные парусники, потом невольно засмотрелся на то, как ветер колышет кроны деревьев, метнул несколько камешков, оставляя круги на воде, склонился над цветами и… на меня снизошел мир. Я понял. Ближе к вечеру я позвонил по телефону мадам Пылинской, попросил прощения за свою вспыльчивость и умолял ее не отменять наши встречи. – Я столько узнаю от вас, мадам Пылинска. И не только о Шопене. Не только о музыке. Я узнаю жизнь. – То есть вы позволите мне вести занятия по моему методу? – Конечно! – Хорошо. Продолжим. – О, спасибо! Громадное спасибо! Голос ее смягчился: – На самом деле нынче вы последовали моему совету… Вы выполнили порученное задание, я это почувствовала, ведь, несмотря на ваше бунтарское настроение, вы стали играть значительно более гибко. – Тем лучше, – заметил я, ощущая неловкость. – Вот задание на эту неделю… – Я непременно выполню его, мадам Пылинска. – Я старательно выказывал рвение. – Хм… А как ее зовут? – Кого? – Вашу подружку? Не осмеливаясь засветить свою вольную жизнь, я назвал одну из знакомых девушек: – Доминика. – Ладно. Я понятия не имею, как вы общаетесь с Доминикой, однако… – Да?.. – Это не то, к чему я вас призывала… Мне кажется, вы занимаетесь любовью, будто идете по тоннелю – нацеливаясь на выход. Вы стремитесь к… финальному фейерверку. Сказать по правде, я бы предпочла, чтобы вы ценили сам процесс. Понимаете? Конечная вспышка – это лишь дополнение, этакий бис… Улавливаете? По моему молчанию она заключила, что я вник, и продолжила: – Сосредоточьтесь на каждой секунде. Когда в следующий раз вы… будете резвиться с Доминикой, вспомните о каплях росы, о кругах на воде, о шелесте листвы, о голосе, что более хрупок, чем волосок… – Хорошо. – Вчера я прочла в газете, что обычные люди достигают оргазма за семь минут, но после соответствующих упражнений акт занимает у них в среднем двадцать минут. Итак, посвятите этому целый час. – Как? – Я полагаю, что вы получили соответствующую подготовку и, стало быть, вам удастся заниматься этим около часа. Слышите, около часа! Это необходимое условие! – Благодарю вас, мадам Пылинска. До субботы? – До субботы. Положив трубку, я задумался, чего же я жду от этих занятий и почему на вопрос о подружке я назвал именно Доминику. В субботу я явился на примирительный урок в радостном настроении, хотя неделя, проведенная с Доминикой, выдалась нелегкой – я так скрупулезно следовал наставлениям мадам Пылинской, что девушка все это время практически не покидала мою комнату в студенческом общежитии. Я сел к роялю, телом и душой ощущая упоительную усталость. – Начните с Колыбельной, – предложила мадам Пылинска. Я медленно заиграл эту пьесу, пальцы мои были округлыми и бархатными; легкий и певучий звук рождался и умирал; мне удавалось все. – Уже лучше, – заключила мадам Пылинска, – но вы прикладываете слишком много стараний. Если Бах, Моцарт или Бетховен требуют постоянной сосредоточенности, то Шопен нуждается в раскрепощенности. Расслабьтесь чуть больше. Вот как можно исполнить эти такты. Она сменила меня за роялем, но, пока она растолковывала мне, как справиться с трудными местами, я с брезгливостью смотрел вверх: паучок! Насекомое только что зависло над клавиатурой. Неужто за две недели мадам Пылинска ни разу не делала уборку в своей квартире? Может, она плохо видит? Я решил вмешаться и, поднимаясь, сказал: – Позвольте, я избавлю вас от этого паука! Мадам Пылинска аж подпрыгнула: – Нет, несчастный! – Что? Она понизила голос и, не сводя глаз с паучка, чтобы удостовериться, что он не слышит, шепнула мне на ухо: – Сядьте рядом и продолжайте как ни в чем не бывало. Она велела мне играть левой рукой, а сама наигрывала мелодию в верхнем регистре правой рукой и шептала, почти прижимаясь губами к моему затылку: – Он спускается с потолка, как только я сажусь за рояль. Этот паучок без ума от музыки. В частности, от Шопена. Стоит мне заиграть Шопена, и паучок застывает над роялем. Он даже забывает о еде! – Вы верите в то, что животные любят музыку? Она пожала плечами: – Разумеется, любят. Не все. Некоторые. Как и люди. Вы заметили, что мои нынешние кошки драпают в коридор, стоит мне открыть крышку рояля; у Горовица и Рубинштейна явно нет меломанской жилки. Нет, поразительной является сама дата его появления. – Его появления? – Паучок появился три дня спустя после кончины Альфреда Корто. – Кота? – И вел себя точно так, как Корто. – И она едва слышно добавила: – Вероятно, мой кот перевоплотился в паучка. Пусть он будет здесь сколько захочет, я считаю его своим гостем. Со скептической улыбкой я переменил тему: – Вы смотрели вчера по телевизору документальный фильм про международные фортепианные конкурсы? – Увы, да… – пробурчала она. – Как? Это вас не заинтересовало?