– Сколько тебе лет, Феликс? Ее вопрос меня крайне удивил: мы совсем недавно отпраздновали мой день рождения. – Двенадцать. – А поточнее? – Двенадцать лет и один месяц. – Это точно? Я быстренько произвел мысленный подсчет и ответил: – Двенадцать лет и тридцать три дня. – Вот именно! И Мама со строгой миной протерла барную стойку. – Когда человеку исполнилось двенадцать лет и тридцать три дня, что он должен сделать, вернувшись из коллежа? – Поцеловать мамочку? И я бросился к ней. Но Мама, воздев руку с тряпкой, бросила на меня такой негодующий взгляд, что я замер на месте. – Вот уж нет! Сперва пойди умойся. Ты совсем черный. – Я?! – Грязный, как штаны клошара. А ну, быстро в душ! Я вышел из кафе понурившись – впервые в жизни Мама оттолкнула меня. Стоя перед зеркалом, я пытался найти следы грязи на коже или на одежде. Ничего похожего. Но все равно я подчинился приказу. Когда я вернулся в кафе, Мама словно забыла нашу недавнюю размолвку, – теперь ее обуревала жажда деятельности. – Ах это ты, Феликс! Ну, у тебя ноги молодые, сбегай-ка купи мне жавелевую воду, она у меня вся вышла. Робер Ларусс из своего угла не замедлил дополнить: – «Жавель – название местечка (ныне парижский квартал), где находился завод по производству химических веществ. Жавелевая вода – раствор солей калия хлорноватистой и соляной кислот (KOCl + KCl) – применяется как моющее, антисептическое и отбеливающее средство». Из всего этого Мама услышала только одно слово: – Вы сказали «отбеливающее»? И она погрузилась в размышления. Доставая деньги из кассы, я ее спросил: – А где ее продают, эту жавелевую воду? – Что за вопрос? Да рядом, в бакалее. – Мам, эта бакалея… она закрыта. – Как это – закрыта? Что за шутки?! Господин Чомбе никогда ее не закрывает. Она открыта семь дней в неделю и триста шестьдесят пять дней в году. И кстати, попроси его… Но тут Мама осознала свою промашку и застыла на месте. У нее задрожали губы, она часто замигала и так вытаращила глаза, что они чуть не выскочили из орбит. В кафе воцарилось неловкое молчание. Мадам Симона перегнулась через стойку и схватила Маму за руку: – Похороны состоятся завтра, Фату, на Бельвильском кладбище. Это станция метро «Телеграф». Я туда еду, хочешь, поедем вместе? Но Мама еле слышно прошептала: – Ты разве не знаешь? Ведь это я его убила. Она попыталась выдернуть свою руку, но Симона ее удержала. – Конечно нет. Ты же такая добросердечная, Фату, ты никому не способна причинить зло. – До сих пор и я так думала. Да мало ли что я думала! Но теперь… В этот момент она вздрогнула, как будто что-то вспомнила, резко повернулась и вдруг рухнула без чувств на пол за стойкой. Это были последние произнесенные ею слова. Завсегдатаи кафе решили помочь нам с Мамой пережить этот кошмар. Утратив дар речи, Мама потеряла вместе с ним и свой интерес к жизни, и внимание к окружающим, и всю свою энергию. Ее тело изменилось буквально за одну ночь: из грациозного оно стало неуклюжим. Но на этом печальные перемены не кончились: ее взгляд помутнел и потух, кожа утратила свой лоснистый блеск. Прежний живой ум, казалось, сменился жесткой программой, заставлявшей ее механически исполнять свои обязанности – встать, умыться, приготовить нам еду, сойти вниз, чтобы работать в кафе, а в сумерках вернуться и лечь в постель. Она стала похожа на автомат: теперь ее не оживляли никакие эмоции, никакие чувства. Она по-прежнему истово – но молча – считала все вокруг, однако наряду с этим у нее появилась и другая мания – мания чистоты. Стоило мне попасться ей на глаза – что утром, что вечером, – как она жестом гнала меня в душ и заставляла мыться с мылом. А сама то и дело заходила в нашу тесную ванную, бдительно следя за тем, как я исполняю ее приказ, и что-то бурчала себе под нос, недовольная результатом. Теперь она закупала жавелевую воду целыми литрами у москательщика с улицы Куронн и таскала на себе тяжеленные бутыли, а потом драила ею пол, стулья, столы, тротуар перед входом, и все это по нескольку раз в день. Посещаемость нашего заведения плачевно сократилась – едкая вонь гипохлорита забивала былые ароматы напитков и кофе; теперь в кафе пахло, как в больничном коридоре после дезинфекции. Мадам Симона вместе со мной отвела Маму к терапевту, который диагностировал депрессию и прописал какие-то пилюли. Голос у него был тусклый, внешность бесцветная, и он расценивал нашу ситуацию так спокойно, что его апатия меня утешила. Выходя от него, мадам Симона наклонилась ко мне и шепнула: – Видал физиономию этого лекаря? Что ты о нем думаешь? – Ну-у-у… – Неужели она тебя не испугала, его рожа? Лично я думаю, что один его вид способен нагнать на человека депрессию. – Все может быть… – А его снадобья – все равно что кроличий помет, результат один и тот же. Я тебе вот что скажу: если бы его антидепрессанты помогали, он бы не сидел с таким похоронным видом, ты согласен? И вот такой мрачный тип с рыбьими глазами похваляется, что его снадобья вернут больному улыбку и очистят кишки… Да я ему вот ни настолечко не верю! И она остановилась, чтобы поразмыслить. Мама не слушала наш разговор, но заметила остановку и послушно встала у ближайшей витрины, устремив на нее пустой взгляд. А мадам Симона вдруг схватила меня за плечо: – У вас родственники какие-нибудь есть? – Они все умерли. Остался только дядюшка Бамба. – Это ее брат? – Да, старший брат. Они переписываются. – А ты с ним знаком? – Нет. – Где он живет? – В Сенегале. – Н-да, не ближний свет… Ну, все равно: сообщи ему. И попроси приехать. – ОК. Она призадумалась, потом набрала побольше воздуха в грудь и скомандовала: – Разбейся в лепешку! – Что? – Я говорю: разбейся в лепешку, но сделай так, чтоб он добрался сюда. Припугни его. Напиши, что твоя мать находится в ужасном состоянии! – Но она и вправду в ужасном состоянии! Мадам Симона сощурилась и пристально взглянула на меня: – А ты совсем не дурак, как я посмотрю. – Вы иногда обращаетесь со мной как с двенадцатилетним ребенком. Мне и вправду двенадцать, но я уже не ребенок, запомните это. – Уже запомнила. Я и сама в двенадцать лет твердо знала, чего хочу. – Вот как! – Да! И хотела я только одного – носить юбочку из красной шотландки. Вот так-то. Что тут скажешь… В твоем возрасте человек уже соображает как взрослый. Вернувшись домой, я написал длинное письмо дядюшке Бамбе, которого Мама всегда хвалила за мужество. Списывая на конверт адрес со старых посланий дядюшки – «33, улица ИФ-26, Оранжевая вилла с бугенвиллеями, напротив торговца хлопковыми тканями, Дакар, Сенегал», я боролся с ощущением, что бросаю в безбрежный океан письмо в бутылке, которой никогда не суждено доплыть до порта.