– Вот, – он протянул ей цветы – восемнадцать пунцовых роз, – это для Ники. – Вы ее знали? – удивилась женщина. «Лидия! Это – моя дочь!» – Григория прошиб пот. – Я знал Зою, вашу маму. И вас… в детстве. Чтобы скрыть волнение, он повернулся к дороге и махнул Жене рукой. Она подошла и отдала ему второй букет. Григорий присел перед ухоженной могилкой Зои и положил цветы. Время перестало существовать. Исчезла недоумевающая сорокалетняя женщина, так похожая на его мать, исчезла молодая красивая Евгения. Остались только они – Григорий и Зоя. – Здравствуй, Зоенька. Видишь, как оно все получилось… Мы с тобой переступили черту, и нет нам прощения. Но ты меня все же прости. Я не смог. Не успел. И он не смог. Прости нас обоих. Григорий погладил глянцевый овал фотографии и повернулся к жене и дочери: – Лидия… Семеновна. Нам бы поговорить… После его признания между ними повисла оглушительная тишина. Григорий Стрельников смотрел в лицо чужой, измученной страшной потерей женщины и видел только глаза, покрасневшие от долгих слез, но не потерявшие внутреннего света, – глаза своей первой любви. Глаза дочери, перед которой навсегда останется виноватым. – Не верится, – наконец смогла выговорить Лидия. – Что же вы столько лет молчали? Григорий пожал плечами. Уж на этот вопрос ответ у него был: – А разве я был тебе нужен? Лидия зачем-то обвела глазами кладбище, задерживая взгляд то на крестах и надгробиях ниже по холму, то на одинаковых памятниках тем, кто погиб при пожаре, и остановилась на осыпанном цветами холмике. – Пожалуй, что и нет, – кивнула, соглашаясь. – И прежде я в вас не нуждалась, а теперь, – она махнула рукой, – и подавно. За то, что к могилке пришли, – спасибо, а большего вам уже и не сделать. И не хочу я, чтобы в поселке кто-то знал, что мы вроде как родня. Не нужно это. * * * Звонок застал Григория врасплох. Они только успели попрощаться с Лидией и спускались к машине. – Слушаю, Яша, – пропыхтел Григорий. Ему было нехорошо. – Гриш, у нас беда. Такого голоса у Якова он не слышал никогда, даже в девяностых, когда беды – настоящие, реальные и грозящие реальными смертями – случались с ними не раз и не два. – Что стряслось? – выдохнул Григорий. – Станислав… Забравшись в салон микроавтобуса, в его кондиционированный прохладный уют, Григорий подтолкнул замолчавшего друга: – Ну, что он еще натворил? Зная, как Яков относится к его сыну, паниковать Григорий не спешил. Усталый, с начисто опустошенной душой после долгой беседы с Лидией, он спокойно ждал ответа. – Стас был в Малинниках в день убийства. – Как? Григорий увидел в затемненном стекле отражение собственного лица: отвисшая челюсть, вытаращенные глаза. – Я виноват. Это я, Гриша, – упавшим голосом сообщил Яков. – Я сказал ему, что ты поменял завещание в пользу девочки… Прости меня. Я не думал, что он… Но это не он! Он не убивал. Я говорил с ним. Он не мог. У него сильнейшая ломка. Он подсел на героин… Слишком. Это было уже слишком. Принять сказанное по отдельности, разобраться и решить, кого и как наказать, – это он еще мог, но вот так, все вместе… Григорий посерел лицом и молча завалился на бок. Трубка выпала из ослабевших пальцев и кричала голосом испуганного Якова из-под сиденья. Женя вспорхнула встревоженной птицей и обняла-потащила наверх, обхватив руками и защищая от всех и вся… Он пришел в себя в гостевом доме усадьбы. В спальне, под крышей. Рядом сидела незнакомая женщина в белом. Женя стояла у окна, залитая закатным светом, и зябко обнимала себя за плечи. Она выглядела безликим силуэтом с картины, вписанной художником в полукруглую раму. – Что случилось? – приподнялся Григорий. Нигде не болело, но казалось, что голова набита ватой. Серой и комковатой, с палочками и мусором, которой они с мамой когда-то утепляли окна, прокладывая пространство между рамами. – Обморок, – мягко ответила женщина. – Внезапный скачок давления. Вам, Григорий Валерьевич, после такой операции покой и режим нужен… – Да-да. Спасибо. Знаю. – Он отстранил теплую руку, попытавшуюся прощупать у него пульс, и позвал Женю: – Женя, мне нужен телефон. Срочно. Она выразительно покосилась в сторону врача. – Срочно! – повысил голос Григорий. – Вам нельзя… – Можно. И нужно. Вы ведь местная? – Он пристально вгляделся в лицо женщины, но не увидел знакомых черт. – Да, я фельдшер. Больницы в Малинниках нет. Даже поликлиника и та в районе. – Ясно. Вы не знаете телефон парнишки, участкового? Это очень важно. – Я знаю телефон его матери. Подойдет? – Да, спасибо. Вернулась Женя с мобильным, и Григорий выжидающе уставился на врача. – Что ей сказать? – спросила она. – Пусть передаст сыну, чтобы приехал сюда. Срочно. Или даст мне его номер, я сам позвоню. * * * Дима посмотрел на дисплей телефона. «Номер не определен», – высветилось там под настойчивый зуммер звонка. – Ладно, – сказал он сам себе и прогнал зеленую иконку с трубкой к краю экрана. – Дмитрий Олегович? Стрельников говорит. Нам нужно увидеться. Это срочно. Сказать, что от изумления у лейтенанта Михайлова отвалилась челюсть, – не сказать ничего. Он только промямлил: – Где? – В усадьбе. Сейчас. Стрельников оборвал разговор, а Дима еще несколько секунд слушал тишину в трубке. Что могло понадобиться Стрельникову? Дело ведет майор Шонкин, и хозяин усадьбы, теплиц, заводов-газет-пароходов об этом прекрасно знает. Дима нахмурился и поднялся из-за стола. Какая разница? Приказано? Беги давай… В попытке сохранить достоинство он старался не ускорять шаги по пути до дома, возле которого была припаркована машина, но что-то внутри екало от нетерпения. Какая-то жилка чувствительно подрагивала. Неспроста позвал его Стрельников, ой неспроста. * * * Лейтенант позвонил Шонкину под вечер. В кухне жена стряпала что-то необычайно ароматное, и майор глотал слюни перед телевизором. Но поужинать по-человечески не удалось. От новости, которую сообщил ему участковый из Малинников, Шонкин вскочил. Судя по расстроенному голосу лейтенанта, он тоже понимал, в какую историю они вляпались с признанием московского бонзы. Золотая молодежь всегда выходила сухой из воды, попутно доставляя немало головной боли работникам правоохранительных органов. И подобные подследственные могли стоить карьеры, а то и жизни… Размышляя о том, с какого перепуга Стрельников решил сдать следствию собственного сына, майор оделся, заглянул к жене и, утянув прямо со сковороды румяную котлету, промычал: – Буду поздно… Дослушать гневную тираду не позволила дверь в квартиру, которая, захлопнувшись за его спиной, отрезала самую бурную середину от многострадальных ушей мужа. * * *