— Ты ещё про снегоуборщик расскажи, мой новый ноутбук и кофе-машину в архондарике, — взглянув на меня с упрёком, проворчал Флавиан. — Ну, да… — опомнился я, — чего-то я расхвастался… — Алексей! — обратилась ко мне герондисса, глядя своими блестящими улыбающимися глазами, — а Вы тоже клирик церкви? — Я-то… — неожиданно для себя смутился я. — Да нет, какой я там клирик! Я просто иногда на клиросе пою, иногда читаю, иногда батюшке в алтаре прислуживаю, водителем у него бываю, на требах помогаю, так, по церковному хозяйству что-нибудь делаю… — Он моя правая рука, матушка, — неожиданно вступил в разговор Флавиан. — И левая тоже, часто ноги, а порой и голова! — Ого! — изумился такой оценке я. — Я без Лёши, матушка, наверное, уже раза три помер бы, он мне и нянька, и сиделка, и друг, и соработник, а своими вопросами он меня часто на активную духовную и умственную работу подталкивает, чтобы я не разленился вконец. — Ага! — согласно кивнул я. — Чтобы «с жирку не сбрыкнул»! — Что-что? — не поняла герондисса, — это как точнее можно перевести? — Это из Гиляровского, матушка! — улыбнулся Флавиан. — Был такой русский писатель в конце девятнадцатого — начале двадцатого века, он о старой Москве книгу уникальную написал, так и называется: «Москва и москвичи». В ней он, в частности, описывает трактир купца Тестова, в котором для богатых посетителей особым образом выращивали поросят — выпаивали цельным молоком и содержали так, чтобы каждая ножка была в отдельном стойлице, «чтобы с жирку не сбрыкнул». — Кажется, поняла! — по-детски непринуждённо засмеялась матушка. — У Алексея прекрасное чувство юмора. — Каюсь, грешен! — я смиренно потупил очи. — Но если я, матушка, ему «язвой в плоть» не буду, так он даже свои таблетки пить перестанет. И всё — «со святыми упокой» и «вечная память»! А мы, все его духовные чада, сиротами станем. Я слишком большой эгоист, чтобы его вот так взять и в рай отпустить, хотя, может, его там и заждались уже. За окном раздался деревянный перестук в «талантос» — очевидно, после полунощницы начиналась утреня. — Вы пойдёте на утреню, — вставая, спросила матушка Феодора, — или с дороги отдохнёте в архондарике до литургии? — Мы пойдём на утреню, матушка! — тоже вставая, отозвался Флавиан. — Мы с вами сможем побеседовать после богослужения и трапезы, если вы захотите! — улыбнулась герондисса. — Благословите, матушка, мы хотим! — поклонился Флавиан. *** Туман почти полностью рассеялся, пока мы знакомились в архондарике с герондиссой. В окне засветлело и, когда мы вышли на улицу вслед за матушкой Феодорой, шагах в сорока от двери показались очертания небольшого византийского храма, явно древнего, со сложенными из крупных камней стенами. Мы с Флавианом остановились, оглядывая окружающий пейзаж. С западной стороны, с которой храм был нам виден от крыльца архондарика, к нему было пристроено широкое крыльцо, разделённое на три арки: более узкую центральную, за которой располагалась входная дверь в само здание церкви и над которой возвышалась простая, но стройная и изящная в своей простоте двухъярусная колокольня, и две более широкие боковые. В левой арке висели массивное деревянное било и состоящее из двух полусогнутых полос металлическое. В правой, за тонкой стеклянной перегородкой, защищающей от ветра и косого дождя, стоял круглый греческий подсвечник с песком и аналой с лежащей на нём иконой святого великомученика Георгия Победоносца. Слева от храма стояло недостроенное вытянутое одноэтажное здание, ещё дальше за ним поднималась в небо вершина горы с заметным квадратиком то ли домика, то ли часовни на самом верху. — Смотри, отче! — показал я на него Флавиану, — прямо Афон с храмом Преображения на вершине! — Мы так и называем эту гору между собой, нашим Афоном! — подтвердила по-русски монахиня, вышедшая вместе с нами из дверей архондарика. Мы повернулись к ней. На монахине был видавший виды подрясник с надетым сверху большим рабочим фартуком, апостольник и очки, лицо широко улыбалось. — Вы русская, матушка? — спросил я её несколько бесцеремонно. — Я из России, а по происхождению — из русских немцев с Поволжья, — так же улыбаясь, совершенно без смущения ответила монахиня. — Поэтому старец, когда постригал меня в схиму, дал мне имя Германика. — В схиму! — удивился я, видя, что ей трудно дать на вид более сорока лет. — А вы давно в этом монастыре? Вы сюда приехали ещё мирянкой или уже монахиней? — Я здесь около восьми лет, приехала сюда монахиней, отставной игуменией, — с той же улыбкой ответила она. — Игуменией?! — в один голос удивились мы с Флавианом. — Ну да, — спокойно подтвердила мать Германика. — Нас здесь две бывших русских игумении, я и мать Херувима. — Но как же вы оказались здесь? — не вытерпел я. — И почему вас отстранили от руководства монастырями? — Нас никто не отстранял, — рассмеялась мать Германика. — Мы с матерью Херувимой сами подали прошения об освобождении нас от игуменской должности и о переходе в клир Элладской Церкви. Епархиальное начальство поняло наши мотивы и удовлетворило эти прошения! Мы официально перешли из клира Русской Православной Церкви в клир греческой, с сохранением монашеского звания. — Но почему? — продолжали недоумевать мы с Флавианом. — Потому что мы поняли, что невозможно дать другому то, чего не имеешь сам. Невозможно быть матерью сестрам и духовной наставницей, если ты сама ещё не понимаешь, что такое монашеская духовная жизнь, и не умеешь ею жить. Если ты не получила от опытного наставника живого опыта молитвы и борьбы с помыслами, если не видишь перед собой примера уже стяжавших благодать и находящихся в истинном послушании! — А разве бывает «не истинное послушание» у монаха? — прервал её я. — Конечно! У нас в русских, особенно женских монастырях под послушанием вообще чаще всего понимается просто работа — «сестры, идите на послушание в коровник!» или «моё послушание — кухня!». Но даже там, где под послушанием подразумеваются отношения старших и младших в монастыре, под этим термином в основном имеется в виду просто дисциплина: послушный монах — это монах, умеющий беспрекословно выполнять приказания своего игумена или духовника! — А разве беспрекословное выполнение приказаний не есть обязанность монаха, обозначенная в одном из трёх обетов при постриге? — продолжал вопрошать я. — Конечно, конечно! — закивала мать Германика. — Только истинное послушание от «неистинного» отличается, как и грех от добродетели, только мотивом. — Грех от добродетели мотивом? Не понял, это как? — удивился такому сравнению я. — Очень просто, — пожала плечами мать Германика. — Преступник убил, чтобы ограбить, — грех. Воин убил врага, защищая Отечество, — добродетель! Или один человек подал милостыню, чтобы потщеславиться перед людьми, — грех; другой подал из сострадания — добродетель! Действия в обоих случаях одинаковые, но плод для души того, кто их совершил, разный! А определяет этот плод — мотив. — А, ну Вы это имеете в виду! — согласно кивнул я. — Но к монашескому послушанию-то как это относится? — Очень просто! — опять улыбнулась мать Германика. — Мотивом для монашеского послушания может быть страх наказания, желание похвалы, карьерные соображения, а может — и должна быть — любовь и абсолютное доверие духовному наставнику. Только такое послушание приносит монаху благодать Святого Духа и умножает в нём Любовь, привлекает в его сердце Христа! — Это Вы уже здесь поняли? — спросил её Флавиан. — Так нас старец учит, геронда Георгий, — ответила монахиня. — А как Вы попали сюда, как познакомились с ним? — продолжал я расспросы. — Вы простите, может, я что нескромное спрашиваю? — Да нет, что Вы! — рассмеялась мать Германика. — Чего же тут нескромного, нормальные вопросы! Мы с матерью Херувимой в одном монастыре монашескую жизнь начинали, я туда на два года раньше её пришла, в середине девяностых. Наша матушка игумения была очень верующей, очень благоговейной, молитвенной, можно сказать, подвижницей. Но нас, сестёр, ничему духовному не учила — у неё и самой духовника не было, кроме официально назначенного епархией, которого мы самое большое раз в год в обители видели. И тот был женатый протоиерей, монашество не понимал и не любил и, приезжая, исповедовал всех наскоро и быстренько уезжал. — А как же духовное окормление? — спросил я. — Он сам говорил: «Я в этих ваших монашеских делах ничего не понимаю, вот есть у вас игуменья, пусть она вами и занимается»! — Ну, хотя бы честно! — вздохнул Флавиан. — Хуже было бы, если бы он у вас «старчествовать» начал. — О да! — согласилась мать Германика. — Оно и не удивительно, в те годы много монастырей открывалось, и людей много в них приходило, где ж на всех найти опытных духовников да игумений! Да ещё после стольких лет безбожной советской власти. — Это точно, — вздохнув, согласился Флавиан. — А потом нашу матушку Владыка к себе в городской монастырь перевёл, а меня на её место настоятельницей поставил, а через несколько лет в сан игумении посвятил. А когда я уже настоятельницей была, но ещё не игуменией, от нас в пятидесяти километрах ещё один женский монастырь открылся, мирские власти бывшие монастырские помещения Церкви передали. Туда как раз Херувиму — она ещё только год в мантии пробыла — настоятельницей и назначили. Ну а мы с ней как до этого сестрами дружили, так уже и настоятельницами дружить продолжили, помогали друг другу, когда кому надо было. — А окормлялись вы тогда у кого? — поинтересовался Флавиан. — У меня до монастыря был духовник, приходской священник, который мною духовно руководил. Но когда я в монастырь по его благословению пошла, он сказал, что теперь я должна у монастырского духовника окормляться, а как тот окормлял, я уже говорила! А мой первый батюшка вскоре куда-то на Ставрополье перевёлся, родственники его зазвали, я его больше не видела. Так что мы с Херувимой больше по книжкам у Святых Отцов окормлялись, даже одно время казалось, что этого и достаточно. Ездили друг к другу для духовной беседы, обсуждали, что было непонятно, искали, с кем из батюшек можно посоветоваться. Вы же сами помните — какие те годы были! — Да, конечно! — согласно кивнул Флавиан. — Тех лет не забудешь! — А однажды у нас в обители несколько дней гостил один иеромонах из Сибири, после отпуска из паломничества по Греции возвращался, отец Мефодий его звали. Я с ним стала один вопрос о монашеской жизни обсуждать, а он мне и говорит: — Мать Рафаила (я в мантии Рафаилой была)! Я это тебе объяснить не смогу, но вот мой знакомый иеромонах из одной греческой обители сможет. Сейчас я тебя с ним по мобильнику соединю, ты его и спроси! — и мобильник достаёт.