— Чего? — раздухарившийся «чиновник» развернулся в его сторону. — Ты чё сказ… Остаток фразы застрял в его горле, внезапно оказавшемся перехваченным мёртвой хваткой мощной мускулистой руки бывшего десантника. Возвышаясь на полголовы над хулиганом в розовом галстуке, «Квазимодо» приподнял его на цыпочки держащей за глотку рукой и посмотрел ему в глаза. Очевидно, в его глазах задохнувшийся от нехватки воздуха и внезапно охватившего его страха «чиновник», как говорят в романах — увидел смерть. Глаза самого буяна выпучились с таким выражением ужаса, что у меня мелькнула недобрая мысль — «кажется, ему понадобится памперс». — У-у! — с трудом промычал он, — п-пу-сти, я деп-пу-пут… — Депутат? — холодным голосом спросил «Квазимодо», не ослабляя мёртвой хватки своих железных пальцев. — Ксиву! «Чиновник», переступая на кончиках пальцев, дрожащей рукой залез в нагрудный карман и вынул оттуда какое-то удостоверение. «Квазимодо» взял его свободной рукой, раскрыл, посмотрел внутрь. — Так ты, гнида, ещё и депутат… — с брезгливостью в голосе медленно проговорил гигант в камуфляжных штанах. — Я позвоню нашим ребятам в твоём городе, чтоб за тобой приглядели, народный избранник! Открой рот! «Народный избранник» послушно раздвинул челюсти. «Квазимодо» вставил ему между зубов его удостоверение. — Теперь закрой! Тот исполнил приказ. — Слушай сюда! — голос десантника не оставлял никакой надежды на неповиновение. — Сейчас ты пойдёшь на своё место и не встанешь с него, пока все пассажиры не выйдут из самолёта после посадки, понял? — Хр-хр! — согласно прохрипел депутат, морганием выпученных глаз являя полное понимание сказанного ему. — Пошёл! — «Квазимодо» выпустил из клещей своих пальцев горло «народного избранника», который, от неожиданности потеряв равновесие, рухнул на колени и, не вставая с них, опрометью вылетел за занавеску, разделяющие салоны бизнес и эконом-классов. Я бросил взгляд на квазимодиного спутника — тот, словно не заметив происходившего, равнодушно перевернул страницу своей немецкой газеты и углубился в её дальнейшее изучение. Десантник повернулся к испуганной, но старавшейся держаться спокойно немецкой стюардессе. — Ай эм, сорри, фрау, — медленно проговорил он с «рязанским акцентом», смешивая английские и немецкие слова. — Рашенз нот олл coy, — он повернулся к спутнику: — как по-английски «урод»? — Скажи «швайн», она поймёт, — не отрываясь от газеты, ответил мягким голосом спутник. — Нот олл coy «швайн»! — выговорив, вздохнул облегчённо «Квазимодо». — Nein, Nein! Ich respektiere den Russen! Vielen Dank! Sie sindeinechter Ritter! Спа-си-бо! (Нет, нет! Я уважаю русских! Большое вам спасибо! Вы настоящий рыцарь!). — Не за что! — немного смущённо буркнул укротитель депутатов и повернулся к своему спутнику: — Переведи, чего она сказала? — Она любит русских, а ты её герой, — не отворачиваясь от газеты, озвучил тот свой достаточно вольный перевод. — Ну, и слава Богу! — довольно кивнул «Квазимодо» и, повернувшись к нам с Флавианом, присел на корточки рядом с креслом отца игумена: — Благословите, отче! Вы, конечно, меня не узнали с такой рожей! А я Вас всегда помню! — он сложил и протянул под благословение Флавиану свои заскорузлые, испещрённые шрамами «клешни». Флавиан внимательно посмотрел в его глаза и, благословляя его десницей, произнёс: — Благодать Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на воине Александре! Христос посреди нас, Саша! — Вспомнили! — довольно улыбнулся «Квазимодо»-Саша. — И есть, и будет, батюшка! Видите, помню, как вы научили! — А друг твой, Сева, жив? — спросил его Флавиан. — Сева жив, женат давно, дети есть! — радостно ответил Александр. — А остальных не довезли… — Царство им Небесное! — перекрестился Флавиан. Александр вслед за ним тоже осенил себя крестным знамением. — Это где тебя так? — Флавиан взглянул на страшный ожоговый рубец, изуродовавший лицо десантника. — А это, батюшка, уже на гражданке, — улыбнулся опалёнными губами Александр. — С войны-то я красавцем вернулся — «смерть девкам»! А через неделю после дембеля у соседа дача загорелась, а на втором этаже дети спали, пришлось слазить… Слава Богу — дети целы и даже не обожглись! — И как же теперь с «девками»-то? — улыбнулся Флавиан. — Да кто их поймёт, батюшка! Всё равно пачками бросаются, будто у меня и рожа нормальная, а не как у Годзиллы! — Мужика настоящего чуют, — вздохнул батюшка. — С этим «товаром» нынче не густо… — Настоящий мужик, уж простите, если не по сану так говорить, это Вы, батюшка! Кому ни расскажу, как вы перед сорока до зубов вооружёнными духами с крестом в рясе встали и в подвал к раненым русским солдатам их не пустили, никто не верит! А ведь ушли же они, батюшка, Вас послушали, ни Вас не тронули, ни раненых добивать не стали! Что вы им такое тогда сказали, батюшка? — А я уж не помню! — отмахнулся рукой Флавиан. — Что-то религиозное… Что Бог в уста вложил, то и сказал. Это Он всех нас спас тогда, я лишь Его орудием оказался! — Да уж, орудием покруче «Града», отче! Духи-то были из профессиональных джихадистов, ваххабиты-фанатики, среди них и арабы были. Я ведь, хоть и лежал тогда раненый, но всё через пробоину в стене видел! — Оно, может, и хорошо, что ваххабиты. Верующим людям между собой иногда проще договориться, хоть и веры разные. Главное, чтобы Господь слова нужные подсказал. Атеисты, возможно, нас бы всех там просто и без разговоров перерезали… Чем занимаешься сейчас, Сашок? Служишь? На гражданке работаешь? — Я… — замялся Александр, оглянувшись на отложившего газету и дремавшего, повернув голову к окну, спутника. — Наверное, будет правильнее сказать — работаю, но в государственной структуре, помощником у Евгения, — он кивком показал на дремавшего спутника. — Он чиновник? — поинтересовался Флавиан. — Да нет, — улыбнулся Саша, — мы с ним под Аргуном познакомились. Наш полк ВДВ с его структурой сотрудничал, точнее, они нас в подмогу периодически привлекали, вместе по горам лазали. — Понял, — кивнул Флавиан. — Там, на выходе, мы друг друга иногда серьёзно выручали, можно сказать, жизнью друг другу обязаны. Он после войны сам нашёл меня, предложил работу несложную, у него на подхвате, я согласился. Сейчас вот из командировки летим… — Причащаешься регулярно? — спросил батюшка строгим голосом. — Как вы благословили тогда, отче! — выпрямился, рапортуя, Александр. — Я же обещал! Солдат сказал — солдат выполняет! — Вольно! — улыбнулся Флавиан. — Иди садись, Саша, а то вон стюардесса тележку с ужином привезла, а мы ей мешаем! Потом поговорим! Саша-Квазимодо сел, бортпроводница со стальным «Abendessen, bitte!» (Ужин, пожалуйста!) подала нам закуски на настоящей фаянсовой посуде с отличными металлическими (бизнес-класс, однако!) вилками и ножами. — Батюшка! — не обратив внимания на пищу (что для меня совсем не типично), обратился я к Флавиану. — Это что за неизвестный факт твоей «творческой» биографии, о котором я почему-то ещё не знаю? Что это там такое было с фанатиками-джихадистами и ранеными солдатами? — Кушай, Лёша! Вот забери себе бекон, и моё «горячее» тоже возьми, там что-то мясное. А мне можешь свою булочку отдать, если не жалко, конечно… — Жалко, конечно! Но разве я своему пастырю и наставнику в чём-нибудь могу отказать? Бери булочку — от сердца отрываю! Ещё вот масло сливочное забери к ней в придачу, оно ненастоящее, из растительного сделано… Скажи хоть — страшно было? — Ужас как страшно, Лёшка! Второй раз такое бы не пережил, не герой я… Давай тогда, забирай мой кекс, а мне дай оливку из твоего салата! — Забирай весь салат, отче! Щедрость — моё второе имя! Да уж, не хотел бы я в твоей шкуре тогда побывать, среди зверей лютых… — Они не звери, Лёша! Они такие же дети Божьи, как и мы с тобой, и для Бога дороги и любимы Им не менее других. — Дороги и любимы?!!! Я не ослышался? Эти садисты и убийцы — дети Божьи? — Знаешь, Лёша, когда я вышел из того разбомбленного подвала навстречу подошедшему отряду чеченских боевиков, вышел со страхом, трезво осознавая перспективы оставшихся минут моей жизни и жизни тех беспомощных раненых ребят, которые остались лежать внизу на битом кирпиче, я молился, чтобы Господь дал мне принять с благодарностью всё, что Он мне сейчас пошлёт. А Он вдруг послал мне то чувство, без которого, как я теперь понимаю, никакой пастырь не может таковым по-настоящему быть — чувство «отцовства». Вдруг пришло ощущение, что я, Священник Бога Вышнего, Его образ в глазах людей, Образ Бога именно в Его Любви к Своему созданию, я и есть — ОТЕЦ этих бородатых, озлобленных, вооружённых мужчин! Не я как человек — урождённый Андрей Васильевич Афанасьев, но я — ОТЕЦ ФЛАВИАН! И все здесь находящиеся — и стоящие с автоматами и ножами передо мной, и лежащие в подвале, истекая кровью за моей спиной, — все они МОИ ДЕТИ, и я их искренне ЛЮБЛЮ настоящей ОТЕЧЕСКОЙ ЛЮБОВЬЮ! Я ощутил это всем сердцем — Бог как Чудо дал мне испытать это чувство отеческой любви — и, когда я заговорил с чеченцами, с ними моими устами заговорил ЛЮБЯЩИЙ ОТЕЦ. Они почувствовали это. И они послушались ОТЦА и ушли, не причинив никому вреда. Это был великий урок для меня, до этого ещё делившего людей по принципу пусть даже не «хорошие и плохие» — но хотя бы как — «террористы и федералы», или «сепаратисты и наши», разделяя в своём сознании людей на «они» и «мы». Я в тот момент понял в большей полноте евангельские слова Господа: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Матф. 5:45). Ведь к какому совершенству Христос призывает нас этими словами? К совершенству в ЛЮБВИ! К тому совершенству души, когда ты видишь перед собою не только врага «террориста», «фанатика-ваххабита», «бандеровца» или «москаля-оккупанта», — но видишь за этой внешней оболочкой, формой одежды, манерой поведения, способом мышления, пусть даже искажённого болезнью духа и ума — видишь брата, единокровного с тобою от Адама, имеющего общего с тобой Небесного Отца! Видишь и, противостоя его неправильным или преступным деяниям, даже отнимая у него жизнь в бою, не перестаёшь искренне жалеть и любить его… — Однако! Сложно это вместить, батюшка… — несколько ошарашенно от свалившихся на меня размышлений протянул я.