– Тренируйся усерднее, Тесс. Учись драться. И каждый раз сообщай мне, что пришла. Если подходящего спарринг-партнера не будет, я сам встану с тобой. Позднее, уже дома, я обдумываю сеанс с Мод. Она права. Я своего рода старьевщик: беру куски и кусочки, осколки своей и чужой жизни, собираю – и леплю из них истории. Это мой способ понять себя и окружающий мир. Однако кое в чем доктор ошибается: когда я увидела клетку и крест, то далеко не сразу подумала о том, чтобы использовать их в своей будущей постановке. Хотя признаю – вполне возможно, на подсознательном уровне я примеряла, как их можно включить в сценарий. Пожалуй, причина моей теперешней зацикленности на Шанталь – не архетип, который она отыгрывала, а наше с ней реальное знакомство. И ее странное поведение. И то, как ужасно все для нее закончилось. Но настоящего финала у этой истории пока нет. Ничего еще не выяснили, загадка так и остается загадкой. Звонит Джош и зовет вечером выбраться из дома. – Первая пятница месяца, Ночь музеев, – напоминает он. – Пойдем? Мы встречаемся внизу. На Джоше все та же шапочка, джинсы и линялая бело-голубая футболка с надписью «Окленд». На мне – черный топ и шорты. Мы вместе с толпой неспешно идем по Бульвару, сворачиваем на Телеграф-авеню, а потом заходим в бар и заказываем коктейль из водки и грейпфрутового фреша. Мне нравится здесь, в самом сердце Окленда. В узком длинном зале пьют, болтают, смеются люди всех возрастов. На стенах причудливые надписи, какие-то чучела рептилий и куча всякой вычурной дребедени – все это и отталкивает, и привлекает – может, потому, что противоположно минималистской эстетике, к которой я привыкла. – Мне нравится все это вуду на стенах, – говорю Джошу. Но музыка так гремит, что он делает знак рукой, что ничего не слышит, и я наклоняюсь к самому его уху. – Да, словно попадаешь внутрь трехмерной инсталляции, – кричит он в ответ. – У создателей этого интерьера была явная боязнь пустоты – ценофобия. Искусствоведческий термин в устах Джоша звучит странно. Хотя… что я на самом деле о нем знаю? Сам он из себя изображает этакого грубоватого парня, но, думаю, он куда сложнее, чем хочет показать. Мы снова выходим на Телеграф-авеню, и Джош поворачивается ко мне. – Там, в баре, ты так на меня посмотрела… – Да? И как? – Когда я сказал про ценофобию – гадала, где я умных слов нахватался. – Судя по всему, у тебя ученная степень? Он смеется. – Проучился два года в Калифорнийском колледже искусств, потом бросил. Не хотел быть учителем рисования, поэтому не видел смысла убиваться ради диплома. Так что я практически самоучка. Если меня что-то интересует, я в это углубляюсь. Шанталь была такой же. Говорила, что училась в университете Сан-Франциско, сразу на психологии и германистике, но когда умерли родители, решила уйти. Поехала в Вену, там познакомилась с опытной доминатрикс, пару лет брала у нее уроки, а затем вернулась сюда и открыла собственное дело. Мы бредем в сторону Двадцать первой улицы, где расположены сразу несколько галерей. Гуляющих здесь уже меньше, зато рестораны и кафе переполнены молодежью. Посетители пьют, едят, кого-то уже тошнит. Из-за ночи музеев центр Окленда, где с наступлением темноты обычно становится опасно, сейчас полон жизни. Джош кивает на стаю серо-голубых крупных птиц, рассевшихся на ветке дерева. – Ночные цапли. Говорят, из порта их прогнали чайки. Они любят фонари, здания и людей, так что центр города пришелся им по вкусу. Гнездятся на деревьях юкка. Мне они скорее нравятся, но большинству – нет. Они производят дерьмо в немыслимом количестве. – У птиц это называется гуано. Он хохочет. – Ну, как ни назови… Разговор идет так хорошо, что я снова пытаюсь распросить его про Шанталь. – Встроенные книжные полки в моем лофте – это она заказала? Джош напрягается. – Забавно, что ты спросила именно о них – их тоже я делал. У Шанталь была чертова куча книг. – И все ушло на распродаже? – Насколько я слышал, тематическая коллекция – да. Но у нее было множество книг не по специальности – хорошие серьезные книги. Думаю, она продала их местным букинистам. На улицах – толпы: все желают приобщиться к искусству. Две соревнующиеся группы уличных музыкантов играют по обе стороны проезжей части, создавая странную какофонию. Рэпер, стоя на платформе грузовика, вымучивает из себя несуразные строки, а обдолбанная, анорексичного вида девица со спутанными светлыми длинными волосами устроилась в заколоченных дверях магазина и бессмысленно дергает струны контрабаса. Мы заходим в одну из галерей: внутри такое скопление посетителей, что картин почти не видно. Джош протягивает мне руку и помогает пробраться ближе к стене. Он внимательно изучает картины, а я – его. То, с каким уважением он рассматривает каждую работу, впечатляет. – Что-нибудь понравилось? – спрашиваю я, когда мы выходим на улицу. – Ага. Триптих. И цена приемлемая. Не то чтобы я собирался купить: у меня собственные работы девать некуда. Насчет триптиха я согласна. Единственная приличная работа на выставке. У него наметанный глаз, приходит мне в голову. Галерея, затем другая, третья, десятая… В глазах рябит от картин, скульптур, инсталляций. В гараже на Двадцать пятой мы попадаем на перформанс: группа молодых актеров в черных водолазках – что демонстрирует их принадлежность к сообществу «Да пошло оно всё!» – сидя за круглым столом лакомятся побегами спаржи и с псевдосерьезными лицами декламируют анархистские лозунги. Это нелепо и смешно, – однако меня больше интригует внимание зрителей, нежели само представление. Шепчу Джошу: – Вот из-за таких у моего дела плохая репутация. Он поглощен происходящим и не реагирует. Я недоумеваю. Ему нравится? Толпа несет нас в сторону Бульвара, и я интересуюсь, принимал ли он участие в протестном движении «Освободи Окленд». Джош качает головой. – Я поддерживаю их цели, но в их лагере было полно карманников и наркоманов. А поскольку я здесь живу, желания пакостить в собственном доме у меня не возникало. – Он ухмыляется. – И да, в душе я анархист. Похоже, он читает мои мысли. Мы находим свободный столик на веранде кафе, садимся и заказываем кофе. – Понравилось? – спрашивает он. – Забавно. – Но работы в основном халтурные, да? – Ну это как обычно. – Не поворачивайся, – вдруг говорит он, – на той стороне улицы Кларенс. Увидит нас, сразу привяжется. А мы этого не хотим, да? – Я иногда встречаю его во время пробежки. Забавно, но на улице он почему-то делает вид, что меня не узнает. Ходит, будто крадется. И почти не моргает. – Да, я тоже это заметил. – А когда мы разговариваем, он вечно хихикает. С тобой тоже так? – Да, и со мной. Понятия не имею, с чего. По утрам он стоит за конторкой консьержа и широко всем улыбается, а через пару часов роется в помойке на задворках улицы. Однажды я выходил совсем рано и увидел, как он копается в мусорных баках. Тогда я завопил во все горло приветствие. Он поднял голову и скорчил кислую гримасу: «Да, Джош, привет». Словно два совсем разных человека. – Ну, со мной он всегда мил, – замечаю я. – Да и со мной, в общем-то. Однако «кто знает, какое зло таится в людских сердцах?» – «Об этом знает только тень». Верно? – Именно. Джош явно приходит в восторг, что я опознала строчку из старой радиопостановки Уолтера Гибсона. Мы смеемся, а потом Джош говорит уже серьезно: – Странно, что у тебя никого нет. – И что? Я совсем недавно закончила отношение. Мне и так хорошо. Я ловлю его пристальный взгляд и решаю сменить тему. На всякий случай. – Можно я еще спрошу тебя про Шанталь? – При упоминании ее имени он снова напрягается. – Ты говорил, что никто из друзей не знает ее настоящего имени. – Может, и говорил. – То есть, ты знаком с ее друзьями?