– Похоже, вам не помешает чья-нибудь помощь, – заметил он. Калеб передал ему фотоаппарат, и мужчина, прежде чем взять его, стряхнул с рук воду. Он не вел отсчет и не просил нас приготовиться, – а просто нажал на пуск и вернул Калебу камеру. На снимке я морщусь из-за подмерзших ног, а Калеб выглядит отвлеченным и смотрит куда-то в сторону. Мы не улыбаемся, но тем не менее есть в этом фото какая-то особенная красота. Может, дело в водопаде. Может в том, что мы вышли естественными. А может, в нашем окружении: в поднимающемся от воды паре, запечатленных на заднем плане людях, набирающих воду ладонями, застывших аркой каплях, замершем с приподнятой рукой малыше. * * * Калеб был прав: это того стоило. Потому что на обратном пути он остановился у аптеки, усадил меня на заднее сиденье и, держа мою обнаженную ногу в своей ладони, заклеил мозоли пластырями. И потому что, высадив меня у дома – потную, грязную и изможденную, сказал: – Спасибо за сегодняшний день, Джесса. Тогда был последний раз, когда он меня за что-то благодарил. И поблагодарил он меня от души. Я кидаю туристические ботинки в пустую коробку, и их стук эхом отзывается в комнате. Мне вспоминается фотография с водопадом – наше последнее совместное фото на этой стене. Начало конца. Что еще я найду? Я возвращаюсь к письменному столу. Корешки билетов с бейсбольной игры Опустошив средний ящик, я перехожу к последнему. В верхнем ящике, как и ожидалось, полный беспорядок. Здесь и калькулятор, и стопка бумаг, и корешки билетов, и чеки. Все свалено в кучу. Разбирать этот хаос сверху вниз все равно что двигаться назад во времени. Вот только кое-что выбивается из общего бардака. Лежащий сверху чек годичной давности прикрывает билеты с концерта, проходившего прошлой весной. Я осторожно перебираю бумаги, не нарушая их последовательности. Почти в самом низу – судя по времени, совсем не там, где они должны были быть, – нахожу корешки от двух билетов на игру «Янкис». Секрет, который я до сих пор храню от родителей. В это время я не должна была находиться в Нью-Йорке. Я вообще не должна была покидать пределы школы. * * * Конец апреля. Макс, Хейли и Софи. Парень по имени Стэн – приятель Макса, живущий в Нью-Йорке. Провалившееся свидание Хейли с Крэйгом Киганом. Все мы, переполненные энергией, на вокзале – прогуливаем школу. Макс раздобыл места на трибуне через своего приятеля Стэна. Мы отдали по двенадцать баксов за билет. В тот солнечный апрельский день поездка на игру была как никогда кстати – все выпускники прогуливали школу, так что половина учеников в любом случае на уроках отсутствовала. Джулиан уехал осматриваться в кампусе Пенсильванского университета. Родители отвезли его и остались там на день. Я школу никогда раньше не прогуливала, и это добавляло адреналина. Мы доехали до города на поезде, пересели на метро и на нем добрались до Бронкса[3]. Держась в переполненном вагоне за поручни над головой, хватаясь друг за дружку. Поднялись по длиннющим переходам стадиона наверх и вышли к залитой солнцем арене – зелено-коричневому полю, на котором игроки казались миниатюрными фигурками. Об игре я мало что помню. Но запомнила хот-доги, крендельки, мороженое. То, как высоко мы сидели на трибунах. Почти неразличимых игроков. Три часа смеха с Калебом и Хейли. Взгляд Хейли, говорящий: «С Крэйгом? Никогда!» Большую часть времени Крэйг приставал к Стэну с вопросами, какие еще билеты тот может достать. Похоже, игру смотрел только Макс. Мы же просто радовались жизни. На обратном пути нас захватил людской поток, излившийся по лестницам стадиона на улицу и унесшийся к метро. Мы с Калебом подсчитали, во сколько обойдутся четыре поездки на метро, и взяли на эту сумму карту, не сообразив, что часть денег ушла и за саму карту. Мы поняли это только когда Калеб пересек турникет, протянул ее мне, и она не сработала. Я осталась по другую сторону турникета, а за мной – огромная толкающаяся масса людей. – Тебе нужно добавить деньги на карту, – объяснил отпихнувший меня мужчина. Я повернулась. Турникеты и платежные автоматы окружали толпы людей. Мои друзья на платформе уже бежали к прибывающему поезду, подгоняемые всеобщим хаосом. Мы были живой цепочкой, соединенной руками и скользящей через толчею. И я выпала из нее. Я с тоскливой безнадежностью шагнула в сторону. У меня не было наличных, чтобы положить их на карту. Поперек горла встал ком. «Все это было ошибкой. Ошибкой», – думала я. Мне придется использовать кредитку, выстоять бесконечную очередь к одному-единственному автомату, который их принимает, пропустить несколько поездов и надеяться на то, что друзья подождут меня на Пенсильванском вокзале, а не поедут без меня в Нью-Джерси. Я глубоко вздохнула, осознав: возможно, мне предстоит весь путь до дома проделать в одиночку. Меня захлестнули злость и обида. Это Макс протолкался ко мне сквозь толпу. Это он окликнул меня и сунул стоявшей за мной женщине пятидолларовую купюру, умоляя позволить мне пройти через турникет по ее карте. Она не улыбнулась, но деньги взяла и приложила карту к валидатору. Макс схватил меня за руку и протащил через турникет. Мы неслись к платформе, не расцепляя рук и огибая скопления людей. Я была уверена – мы успеем. Мы выиграем этот забег. Но когда мы добежали до платформы, она уже была пуста. Вдали затихал гул поезда. Все уехали. Мои звонки Калебу и Хейли сразу перенаправлялись на голосовую почту – наверное, между станциями отсутствовала мобильная связь. Я села на скамейку у стены, закрыла глаза, откинула назад голову и прерывисто вздохнула. Макс уселся рядом, скованно обнял меня одной рукой и положил мою голову себе на плечо. – Мы встретимся с ними на Пенсильванском вокзале, – успокоил меня он. – Я думала, мы успеем, – объяснила я в надежде, что он поймет. Я испытывала не огорчение или грусть, а скорее разочарование, крушение вспыхнувшей было надежды. За один короткий день я ощутила все прелести свободы взрослого человека: окрыляющее чувство независимости и убийственное чувство одиночества. Большой-преболыпой мир жил своей жизнью. Мои друзья не стали дожидаться меня в сутолоке шумного города. – Ну хоть игра вышла на славу, – заметил Макс. – Поверю тебе на слово, – отозвалась я. – Она как-то умудрилась пройти мимо меня. Его плечи затряслись от смеха. – Ты ее совсем не смотрела? – Не-а, – тоже засмеялась я. – Во прикол. Не видела даже двойной аут возле третьей базы в конце? Я подняла на него взгляд. – Не видела. Страшно признаваться тебе в этом, но меня уже тошнит от бейсбола. – Благодаря Джулиану меня всю жизнь окружает бейсбольная болтовня: накануне игр все говорят о подготовке к ним, а после – бесконечно трындят о том, как они прошли. Джулиан – питчер, поэтому обсуждаются не только результаты игры, но и варианты действий, стратегия. Но сущий кошмар, если игра заканчивается поражением. Тогда мне приходится выслушивать перечень совершенных ошибок, намерений и нескончаемых «если бы». На сегодняшнюю игру я поехала только из-за Калеба и Хейли. Хотелось иметь возможность щегольнуть: «Я прогуляла школу и скатала на поезде в город посмотреть игру». – Я думал, тебе нравится бейсбол. Ну, то есть я видел тебя на сотне игр. Часть первая Фрагменты Синяя дверь Узкая лестница, ведущая на третий этаж, не освещена. И перил на ней нет. Лишь деревянные ступени и стены, оштукатуренные во время давнишнего ремонта мансарды. Дверь наверху закрыта, но из-под нее пробивается тонкая полоска света. Наверное, он не зашторил окно. Дверь кажется темнее обступающих лестницу стен, но без света и с этого ракурса трудно понять, что она синего цвета. Мы покрасили ее летом, найдя в гараже полупустую банку с краской оттенка «Бурное море». – Неоднозначный цвет для неоднозначной двери, – пошутил Калеб. Однако цвет, как оказалось, больше смахивал на джинсу. Мазнув в первый раз кисточкой по двери, Калеб отступил, поморщился и вытер ладонью лоб. – И чувства этот цвет вызывает тоже неоднозначные. Над его левым глазом остался синеватый след. – А мне он нравится, – сказала я. У самой двери я почти слышу запах свежей краски и ощущаю летний ветерок, доносящийся из распахнутого окна. Мы покрасили всю дверь целиком, и порой при открытии она все еще липнет к косяку. Словно краску на нее нанесли чересчур толстым слоем. На дверной ручке виднеется пятнышко краски. Провожу большим пальцем по его неровному краю. Почему я раньше его не замечала? Делаю глубокий вдох, пытаясь вспомнить, как выглядит комната за дверью, и внутренне подготовиться к тому, что увижу. Четыре стены, стенной шкаф. Скошенный потолок, на плоском участке которого висит вентилятор – дребезжащая на высокой скорости штуковина. Встроенные в боковые стены полки. Слева – раздвижная дверь шкафа. На дальней стене единственное окно. Постель застелена зеленым пледом. Справа от меня письменный стол. На нем монитор компьютера, под ним – системный блок. Стены серые, а ковер… коричневый. Наверное. Его цвет колеблется и меняется в моей памяти. Это просто комната. Такая же, как любая другая. Четыре стены, потолок, вентилятор. Я твержу себе это, прежде чем ступить внутрь. Слова тихо шелестят в голове, пока я стою на верхней ступени, положив ладонь на дверную ручку. Мгновение мне чудится, будто по ту сторону двери раздаются его шаги. Но я знаю, что это невозможно. Воображение рисует нас сидящими на полу друг против друга. Наши ноги переплетены. Он наклоняется ближе. С улыбкой. Ковер бежевый, вспоминаю я. Когда я толкну дверь, она откроется со скрипом. И в зависимости от времени года внутри будет теплее или холоднее, чем в остальной части дома. Эти детали прочно засели в памяти. Но от этого мне не легче. Утро субботы Меня попросила это сделать его мама. Сказала, что подобное не должно ложиться на материнские плечи. По мне, так подобное не должно ложиться и на плечи бывшей подружки, но его мама вытащила козырь, который мне не побить. – В этой комнате везде ты, Джесса, – объяснила она, имея в виду фотографии. Ими завешана вся покатая часть серых стен. И на всех снимках либо я обнимаю Калеба за шею, либо он обнимает меня сзади за плечи. Мне невыносимо видеть эти фотографии, но его мама права: я тут везде. Знает ли она о том, что мы расстались? Рассказал ли ей об этом Калеб? Догадалась ли она сама? Судя по выражению лица, с которым она сейчас снизу наблюдает за мной, нерешительно замершей у двери в мансарду, и тону, каким она попросила меня собрать вещи сына, скорее всего, знает. Мне зябко здесь, наверху. Но в веющем из-за двери холоде нет ничего сверхъестественного. В комнате, бывшей когда-то чердаком, плохая теплоизоляция. Сквозь щели в оконной раме тепло уходит наружу, а внутрь просачивается ноябрьский воздух. Одежда Калеба так и лежит на полу, брошенная им в тот дождливый день в середине сентября. Постель не заправлена. Монитор компьютера выключен, и с темного экрана на меня смотрит мое собственное искаженное отражение. Стол завален старыми тетрадями с домашней работой и корешками от билетов. И это лишь их малая часть, остальные в шкафу. Калеб бы тоже не хотел, чтобы его вещи собирала мама. В кровати, между матрасом и пружинной сеткой, лежит кое-что, припрятанное от ее глаз. Сердце сжимается, но, ощущая на себе взгляд матери Калеба, я все-таки вхожу в комнату.