Наши фото Я бросаюсь к окну и распахиваю его. От ворвавшегося в дом холодного воздуха перехватывает дыхание. Комната оживает: фотографии колышатся, постукивая о стены, на столе переворачивается лист. Такое ощущение, будто по комнате кружит сам Калеб. Я высовываюсь из окна. Наверное, это выглядит так, словно я пытаюсь сбежать. Словно дом горит, и я спасаюсь от огня или густого дыма. Раньше на окне была сетка. Не знаю, куда она делась. Я некоторое время слушаю пение птиц, шелест листьев на ветру, двигатель поворачивающего за угол автомобиля, затем закрываю окно. В комнате остается прохлада, но это ненадолго. Скоро воздух начнет теплеть. Затем я принимаюсь за фотографии, снимая их одну за другой. С них на меня смотрит Калеб. С них смотрю на себя я. И это невыносимо. Мучительно видеть нас счастливыми и влюбленными друг в друга. Удивительно, что он не снял наши снимки. Может, просто делал вид, будто ничего не произошло. Может у него не было ни сил, ни времени на то, чтобы полностью стереть меня из своей жизни. А может, он просто привык к этим фотографиям и не замечал их точно так же, как играющую фоном музыку. Или, может – и об этом думать больнее, – он тоже был оптимистом. Снимая со стены снимки, я замечаю на обратной стороне карандашные надписи, и сердце щемит. В наше время фотографии-то не распечатывают. А тут такое. Это невероятно мило. И от этого болит душа. На одной фотографии мы сидим на пляже. Пока еще друзья, а не возлюбленные. На мне толстенный слой солнцезащитного крема, волосы растрепались, нос облупился, пальцы зарылись в песок. Дело было в августе, в лето нашей встречи, что и подтверждает дата на оборотной стороне снимка. Калеб придвинулся ко мне, вытянул руку с фотоаппаратом и велел мне улыбнуться. На фото я щурюсь на ярком солнце. «В тот день я уже знал, что мы будем вместе», – сказал он, показывая на эту фотографию на своей стене. Я улыбнулась про себя. Я поняла это раньше. В самый первый день, когда он сел на мое пляжное полотенце и отпил моей газировки. Я ощутила себя достойной мужского внимания, и мое сердце затрепетало. На следующем снимке мы с Калебом перед школьным балом. Его сделала моя мама. И это наше первое фото в качестве влюбленной парочки. Мы сияли улыбками, лучась от радости. Помню, как мне безумно хотелось поскорее сбежать из дома. Казалось, я взорвусь от переполняющих меня эмоций. Калеб коллекционер… точнее, был им. Он собирал все что ни попадя. Еще чуть-чуть и начал бы коллекционировать газетные вырезки. Он хранил корешки билетов после наших свиданий, старые домашки с оценками, школьные записки. Поэтому проставленные на фотографиях даты не удивляют меня. И все же я ощущаю какую-то отчаянность в том, как с течением времени подписи становятся бледнее, мельче, отодвигаются к углам. Словно Калеб думал, что однажды мы останемся парой лишь в воспоминаниях. Словно чувствовал, что наши отношения постепенно сойдут на нет. Словно пытался удержать ускользающие сквозь пальцы мгновения. Он черкал на обратной стороне дату, липучкой пригвождал фото к серой стене и, отступив, любовался им. Следующим идет фото с Хэллоуина, на который мы с Хейли из года в год традиционно маскируемся под всем известную парочку близняшек, хотя совершенно не похожи друг на друга (школьные правила обязуют нас придерживаться дресс-кода, поэтому приходится проявлять чудеса изобретательности). Мы прикидываемся близняшками из «Сияния» с тех пор, как Хейли зафанатела от Стивена Кинга. И нам плевать на то, что Хейли на несколько дюймов выше меня, что у нее карие глаза, а у меня – голубые, что она пошла в отцовскую родню из Пуэрто-Рико и у нее очень смуглая кожа, а ко мне даже загар не липнет. В прошлом году Хейли завила свои длинные темные волосы, чтобы они казались короче, а я спрятала свою светлую копну под каштановый парик, и мы обе нацепили сбоку заколки. Мы нашли в комиссионке одинаковые платья и завязали пояса бантами. На фотографии Калеб стоит между нами. На нем плащ, полурасстегнутая синяя рубашка открывает букву «S» – его костюм супермена. (Калеб заявил, что школьный дресс-код не запрещает плащей.) На следующем снимке запечатлена рождественская вечеринка. Наши с Калебом глаза сияют похлеще окружающих нас огней. На другом фото мы сидим у него в комнате – я тогда проводила больше времени у него дома, чем у себя. Есть снимок с нами и Максом, а также с младшей сестренкой Калеба, сидящей у меня на коленях. На мгновение я замираю с мыслью: оставить фотографии на стенах для нее? Но нет. Я продолжаю двигаться. Продолжаю собирать снимки. Они все ложатся на ковер лицевой стороной вниз, датой вверх – в виде своеобразной кривой развития наших отношений. На снимках меняется длина моих волос, моя улыбка становится все более расслабленной, мы с Калебом постепенно сближаемся и вот уже привычно держимся за руки. Я снимаю фотографии со стены, одну за другой, переворачиваю и складываю стопочкой. Выкинуть их я не могу. Мама Калеба дала для его личных вещей отдельную коробку. Но я не хочу, чтобы она перебирала наши снимки. Они мои. В этой комнате везде я. Она сама так сказала. Я не могу обрезать фотографии – на моей части снимка останется его рука, на его – моя. Фотографии заканчиваются задолго до разрыва наших отношений. Снимок с бейсбольной игры. Фото в комнате Калеба: мы сидим на постели, он целует меня в щеку, держа фотоаппарат перед нами, а я смеюсь, морща нос. Фотография из похода. После него мы больше не снимались. Возможно, в какой-то момент Калеб понял, что мы расстанемся. Так же, как в какой-то момент понял, что мы будем вместе. Это понял первым он? Или я? Отчетливо ли он осознал это, или у него в душе, как и у меня, поселилось странное, тревожное чувство, которое пробуждало меня ночами, глодая изнутри? Я переворачиваю последнюю фотографию – сделанную в походе – и опять вижу дату. Июнь этого года. Пять месяцев назад. Внизу – мое имя. «Джесса Уитворт. Делавэр-Уотер-Гэп». Словно снимок был всего лишь документом для музейного архива. Словно Калеб уже знал, что однажды все эти фотографии будут принадлежать кому-то другому. Я переворачиваю стопку, собираясь убрать ее к себе в сумку, и вот мы снова вместе, на пляже. Мне хочется спросить его: «Знал ли ты, Калеб? Что всего лишь год спустя тебя не станет, а я буду срывать с твоей стены доказательства наших отношений? Что твоя мама возненавидит меня, Макс перестанет смотреть мне в глаза, а твоя сестренка не скажет мне ни слова, сколько бы я ни пыталась с ней заговорить?» «Соленая вода помогает держаться на плаву», – сказал ты мне в нашу первую встречу на пляже, когда я призналась, что плохо плаваю. Что мне не нравится ощущать течение в океане. Что меня пронизывает иррациональный страх быть унесенной и никем не найденной. Ты рассмеялся. Ты рассмеялся, Калеб. Его очки Без фотографий стены смотрятся голыми. На них остались лишь кусочки липучки и тикающие над письменным столом часы. Последние представляют собой скорее футбольный сувенир, чем прибор для определения времени, поскольку на них трудно разобрать цифры. Комната выглядит точно так же, как в мое первое посещение, когда я поднялась сюда и Калеб назвал ее «бункером». Кажется, прошла вечность. Кажется, прошел миг. Целый год вместе, запечатленный в фотографиях. Здесь мы начали отдаляться друг от друга. Здесь Калеб преградил мне дорогу в комнату, изгоняя из своей жизни. Здесь я отвернулась и ушла. Здесь он переоделся, взял ключи и в последний раз вышел из комнаты… Но сейчас мне необходима частичка Калеба. Я хочу найти его здесь, вспомнить таким, каким он был в те мгновения, когда у нас все было хорошо. И я знаю, что ищу. Темно-синий жесткий очечник, обычно лежавший на верхней полке стола. Однако я не нахожу его там. Его нет на привычном месте. В том, как я бросаюсь на поиски одной-единственной вещи, сквозит какое-то отчаяние. Я ищу простенькие очки Калеба в черной оправе, с линзами, помутневшими из-за частого протирания подолом рубашки. Очки Калеб носил только дома, хотя порой жаловался, что от контактных линз у него устают глаза. Я вот думаю: возможно, в какие-то дни он и контактные линзы не надевал? Возможно, поэтому он что-то во мне не замечал, на что-то не обращал внимания? Мне нравится мысль, что поначалу было именно так. Что из-за близорукости он многого просто не видел. Калеб ненавидел эти очки. Ненавидел носить их и ненавидел, когда его в них видели. Я застала его в этих очках, придя в «бункер» без предупреждения. Случилось это накануне рождественских каникул. Я запомнила это, поскольку Калеб до последнего дня корпел над рефератом по истории, ворча, что тот портит ему праздничное настроение. Я постучалась, но Калеб сидел в наушниках и не услышал стука. Осторожно приоткрыв дверь, я позвала его по имени – дала время отреагировать на мой приход. Калеб сидел за компьютером с открытым на столе учебником. В очках с толстой оправой, которые придавали ему одновременно и серьезный, и детский вид. Из наушников доносилась тихая музыка. Он не сразу меня заметил, а когда увидел, развернул кресло и так резко сорвал с лица очки, словно я застукала его за чем-то крайне неловким – к примеру, ведением дневника. В этом мгновение и пришло понимание: я не просто увлечена им. И меня тянет к нему не только из-за его харизмы, улыбки и ощущения, что я желанна. В это мгновение я осознала свои чувства к нему. И чуть не призналась в них, уверенная, что Калебу и так все ясно по потрясенному выражению моего лица. Однако глаза у него заслезились, и он сказал: – Я сейчас притворяюсь, что вижу тебя, но это не так. – Ты меня совсем не видишь? – Ну, я вижу твои очертания. – Он провел рукой в воздухе, изображая контуры моего тела, и у меня по спине пробежала дрожь. – Но не могу сказать, улыбаешься ты сейчас, насмехаешься или неприятно удивлена. Я сделала шаг к нему. – А теперь? – Все еще ничего, – поморщился Калеб. – Тогда почему бы тебе не вернуть на нос свои моднявые очки? Он встал с кресла, вытянув ко мне руки, но я отступила в сторону, и он промахнулся. Я захохотала. Калеб обхватил меня за талию и притянул к себе. – Поймал, – шепнул он, разглядывая мое лицо. Его губы растянулись в широкой улыбке. – Глаза устали от контактных линз. Очки я надеваю только в крайнем случае, – объяснил он. – Так надень их. – О нет, нет, нет. Ты не увидишь меня больше в этих очках, пока окончательно и бесповоротно не влюбишься в меня. Я застыла в его руках, и Калеб, видимо, что-то почувствовал. Возможно, разгадал мои чувства. Его проницательность и недавняя уязвимость покорили меня. Дыхание Калеба коснулось моего лица. Губы нежно прижались к моим. Он не стал выуживать из меня признание и сам ничего не сказал. Отступил, нацепил на нос очки, в которых его глаза казались огромными и сияющими, и вернулся к работе над рефератом. Его признание я услышала позже тем вечером по дороге домой. Было уже темно. В машине работала печка, и я куталась в куртку, натянув на уши шапку. – Знаешь, я ведь тоже тебя люблю, – произнес Калеб так, словно всю дорогу только и думал над этим. Слова, сказанные тихим голосом, повисли между нами. – Тоже? – переспросила я. – Да, тоже, – повторил он. – Ты нарушил порядок фраз, – с улыбкой заметила я, трепеща всем телом. – Но это не меняет их сути. – Калеб отстегнул ремень безопасности и наклонился ко мне. За секунду до того, как его губы коснулись моих, я прошептала ему слова любви. Так, словно первая призналась ему в своих чувствах. – Я это знал, – ответил он мне. И его улыбка согревала меня, пока я шла до двери своего дома тем зимним холодным вечером. * * * Я снова перебираю вещи в верхнем ящике стола, разыскивая очки. Их нет. Осматриваю поверхности комодов и брошенный в угол рюкзак – в нем лежат учебники с последнего учебного дня. Очки – та часть Калеба, которую позволялось видеть лишь мне. А теперь их нет. Они пропали. Я не слышу шагов Ив на лестнице. Не чувствую ее, стоящую наверху. Не замечаю ее, пока не разворачиваюсь и не встречаюсь с ней глазами. – Что ты ищешь, Джесса? – спрашивает она. Не грубо, но и не мягко. Ей больше ни к чему проявлять ко мне доброту. – Я не могу найти его очки. Но мама Калеба не понимает глубинного смысла моих слов. Не осознает значимость этой вещи. А во мне все еще теплится надежда на то, что происходящее – огромное недоразумение. И очки Калеба тому подтверждение. Они доказывают: мы упускаем что-то из вида. Что-то очевидное. И рано или поздно я в этом разберусь. Ив не обращает внимания на мой ответ. – Ты только начала собирать его вещи, – говорит она, и я киваю. Они могут быть где угодно, подразумевает она. Продолжай собирать тут все, подразумевает она. Однако скоро время субботнего ужина, и меня ждут дома родители. Я объясняю ей это. Ив несколько секунд размышляет и кивает, освобождая меня от наказания. – Во сколько тебя завтра ждать? – спрашивает она. Завтра, в воскресенье, столько всего предстоит сделать. – Утром, – отвечаю я. – Приду, как только проснусь. Когда я выхожу из комнаты, она закрывает за мной дверь. * * * Есть некая тайна, если можно так выразиться, в последнем дне Калеба. Поэтому мать Калеба и винит меня. Поэтому я позволяю ей винить меня и прихожу сюда в надежде узнать правду. Поэтому люди не знают, как себя со мной вести, сочувствовать мне или нет. Эта тайна привязала меня к комнате Калеба. Я надеюсь, что если не сдамся, то наконец-то окончательно все пойму. Потому что я не понимаю. И это мучает меня. Я не получила ответа на один очень важный вопрос. Боюсь, меня так и будет терзать неведение и некая незавершенность. Из-за этого я не смогу спокойно жить дальше. Так и вижу, как десять лет спустя я все еще оглядываюсь назад. Вопрос заключается в том, куда направлялся Калеб и почему он пришел на мой забег. По привычке, считает одна часть меня. Он забыл, что ему больше не нужно приходить на состязания. Он пришел ради Макса, считает другая. Но факт остается фактом: Калеб сказал матери, что не может присмотреть за сестренкой, поскольку у меня забег. Он всегда приходил на мои соревнования. Оговорился ли Калеб, не привыкнув еще к мысли о нашем разрыве? Или не рассказал пока маме о нем? Надеялся ли он все исправить? Пришел ли по своему желанию, а потом почему-то передумал и ушел? А может он просто не хотел присматривать за сестрой? Калеб был хорошим братом, и Мия обожала его, но он никогда бы не стал менять свои планы ради матери или Шона. «У Мии и так двое родителей», – как-то сказал он маме в качестве оправдания. Она вздрогнула и отвернулась. Услышала ли она за горечью в голосе сына тоску по отцу? В общем, он сказал матери, что не сможет присмотреть за сестрой, и пошел на место сбора бегунов. Я увидела его, но почему-то не удивилась. И попросила подержать мой кулон. Прозвучал стартовый выстрел. Заморосил дождь. Лишь к концу забега морось сменилась ливнем. Мы, как и всегда в таких случаях, продолжали бежать. К тому времени в состязании парней уже, наверное, определился победитель. Дождь не кончался. Когда я пересекла финишную ленту, мокрую и заляпанную грязью, Калеба уже не было. Возможно, он ушел из-за усиливающегося дождя, а не из-за меня. Сначала он вернулся домой. Доказательством этого служит его брошенная на полу одежда, к тому же его машину видел сосед. Мы в это же самое время ждали после забега, когда закончится дождь. Насквозь промокшие тренеры и зрители укрылись в спортивном центре. Пол вестибюля покрыли грязные лужи, влажный воздух пропитался запахом пота. Помню, как прижав ладони к стеклянным дверям, я смотрела на стоящий стеной дождь.