Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 4 из 12 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Первое выступление девятнадцатилетнего Фрэнка перед большой аудиторией состоялось восьмого сентября 1935 года. Бешеной популярностью пользовалась в то время радиопрограмма Эдварда Боуза (больше известного как Майор Боуз), в которой он давал возможность простым ребятам продемонстрировать свои таланты. Транслировалась эта передача в прямом эфире из нью-йоркского театра «Кэпитол»; лишь годом ранее передачу включили в сетку вещания радио «Эн-би-си», а годом позже трансляции стали вести на всю страну. Фрэнк со смехом вспоминал: – Всякий раз, когда в руках у Боуза оказывался микрофон, он говорил: «Колесо Фортуны вращается – поди знай, когда остановится». По-моему, самое идиотское начало для радиопередачи. Во всяком случае, хуже я не слыхал. Параллельно с Фрэнком пыталась пробиться группа «Три вспышки», в которой состояли Фред Тамбурро (Тамби), Пэт Принсайп (Принц) и Джеймс Петроцелли (Скелли). Теперь трудно сказать, чья это была светлая мысль – Боуза или Долли – присоединить к ним Фрэнка и сделать из трио «Хобокенскую четверку». Впрочем, это не так уж важно. Главное, что «Хобокенская четверка» сорвала изрядно аплодисментов, скопировав исполнение композиции «Лоск» («Shine»), записанной знаменитыми «Миллз Бразерз» совместно с Бингом Кросби. По правилам радиошоу Майора Боуза слушатели должны были звонить по спецномеру и голосовать за понравившихся исполнителей. «Хобокенская четверка» набрала огромное количество голосов. Но самое удивительное вот что: уже при первом выступлении Фрэнка перед большой аудиторией стало ясно, что его голос не нуждается в дальнейшей обработке. Пусть Фрэнку недоставало образования и воспитания, пусть он понятия не имел о том, что его ждет – голос у него уже был, и превосходный. «Хобокенская четверка» во главе с Фрэнком выступила еще несколько раз, а вскоре у Фрэнка появилась возможность отправиться в турне с гонораром шестьдесят пять долларов в неделю. Вместе с «Хобокенской четверкой» выступали и многие открытые Боузом талантливые ребята – чечеточники, жонглеры, исполнители на губной гармонике. Всего шоу включало шестнадцать номеров. Фрэнк наслаждался вниманием публики и оттачивал сценическое мастерство. В составе «Хобокенской четверки» он пел три месяца, до конца 1935 года. Разрыв произошел по банальнейшей причине – Фрэнк во время выступлений отчаянно «перетягивал одеяло на себя». Подмигивал женщинам из зрительного зала, всячески привлекал внимание. Понятно, что это не нравилось его товарищам. Недовольство подчас выливалось в самые вульгарные драки, и вот Фрэнк, который изначально был не в восторге от перспективы выступать в составе группы, решил завязать с турне. – Я всегда хотел петь соло. Чтобы на сцене – я один, и всё внимание – только мне, – признавался он много позже. Впрочем, из этого турне Фрэнк успел выжать максимум. Продолжать выступления с «Хобокенской четверкой» означало топтаться на одном месте. Вдобавок он ужасно скучал по родителям (известно, что Фрэнк посылал матери длинные письма и фотографии) и, конечно, по своей Нэнси. Правда, возвращение домой не было счастливым. По мнению Марти Синатры, его сын в очередной раз «свалил» с хорошей работы. Последовала бурная сцена. Марти выступал в своем репертуаре: Фрэнк никогда ничего не добьется, если будет так разбрасываться, и вообще он – раздолбай. Фрэнк, в свою очередь, приводил привычный аргумент: отец просто не понимает его стремлений. И не пытается поддержать его. В тот раз Фрэнк не просто обиделся на отца – он разозлился. Кажется, никогда еще желание доказать, что отец глубоко не прав, не разбирало Фрэнка с такой силой. Долли давно устала от ссор между мужем и сыном. В собственном доме – ни минуты покоя, одни разборки. – Вы двое меня с ума сведете! – кричала она. – Фрэнки хочет петь, Марти. Так пусть поет, не мешай ему, ради всего святого! Волевая и напористая, Долли давно определила, кто из них с Марти главный. Во времена, когда мужчина, независимо от личных качеств, считался главой семьи, Долли управляла мужем по своему хотению, даже на людях не пытаясь делать вид, будто мнение Марти что-то значит. Марти смирился. – Ладно, Долли, будь по-твоему, – говорил он. Сдался Марти и на этот раз. – Всё, молчу. – Такой фразой (и смущенной улыбкой) завершился спор с Фрэнком. Фрэнк начал петь – разумеется, один! – в придорожном кафе неподалеку от городка Инглвуд-Клиффс, в двух милях к северу от моста Джорджа Вашингтона. Вскоре он познакомился с Хэнком Саниколой – очень пробивным антрепренером. Они быстро сошлись, и Хэнк начал «по-дружески» продвигать Фрэнка. На долгие годы Саникола, тоже сицилиец по происхождению, стал правой рукой Синатры. Он даже время от времени аккомпанировал ему на фортепьяно во время концертов. – Силы мне было не занимать, – однажды признался Саникола, имевший опыт на боксерском ринге. – Драться я умел. Я выходил вперед и защищал Фрэнка от всяких агрессивных молодчиков в барах. – Хэнк был отличным парнем, настоящим дагом, – говорил Синатра. Своих друзей он называл «дагами», на английский манер переделывая ругательное, в общем-то слово «даго», то есть «итальяшка», «макаронник». Впрочем, говоря «даг», Фрэнк имел в виду «земляк». Саникола выбил Фрэнку постоянную работу – устроил в бар «Рустик кэбин». Фрэнк получал там от пятнадцати до тридцати долларов в неделю – обслуживал столики в качестве официанта и пел с группой Гарольда Ардена. – У нас был слепой пианист, – рассказывал Фрэнк. – Абсолютно слепой и абсолютно лысый. Помню, мы с ним ходили от столика к столику, я таскал его инструмент, он играл, я пел. На крышке стояло блюдце для монет от добрых слушателей. А ведь эта работа могла и выскользнуть из рук Фрэнка. Дело в том, что Гарольд Арден ему отнюдь не симпатизировал. Между тем Фрэнк жаждал петь. – Я не по душе лидеру группы, – посетовал он, а Долли сказала: – Нечего тебе делать в этой забегаловке, да еще по ночам. – Фрэнк взглянул на меня с тоской, взял на руки свою собаку, Гирли, и заперся у себя в комнате, – вспоминала Долли. – Вскоре из-за двери стали доноситься рыдания, и длилось это добрых два часа. Наверное, тогда я впервые поняла, что значит для Фрэнки пение. Я подошла к телефону и принялась звонить Гарри Стиперу, мэру Норт-Бергена и президенту Союза музыкантов Нью-Джерси. Гарри был также помощником Джеймса Петрильо – его еще называли Мини-Цезарем. А Петрильо, в свою очередь, возглавлял Американскую федерацию музыкантов. Мы с Гарри вместе занимались политической деятельностью и по мере возможности помогали друг другу. Я сказала Гарри: «Что делать? Фрэнки хочет петь в “Рустик кэбин”, а лидер группы его недолюбливает». Я просила дать Фрэнки второй шанс и проследить, чтобы его приняли на работу. Гарри заверил, что работа уже у Фрэнка в кармане. И сдержал обещание. Элен Фьоре Монтефорте вспоминает: Долли так боялась, что Фрэнки не встретит в клубе теплый прием, что наприглашала на его выступление друзей и знакомых. В частности, бесплатные (оплаченные Долли Синатрой) билеты получила вся семья Элен. – Долли не пожалела денег, чтобы обеспечить сыну комфортное первое выступление. – Пожалуй, тогда-то для Фрэнки всё и началось, – считает Джои Д’Оразио, хобокенский приятель Синатры. – Он знал, что станет звездой. Мы все набились в «Рустик кэбин», чтобы его послушать. Фрэнки хорошо пел. Он пока не был Синатрой, о нет. Я ему сказал: «Знаешь, Фрэнки, голос у тебя что надо, только над ним еще работать и работать». Он оскорбился и говорит: «Заткнись, Джои. Чтоб я больше ни от тебя, ни от родичей твоих ни слова не слышал. Сперва научитесь по-настоящему хвалить, а уж потом рот раскрывайте. По-твоему, мне приятно, когда меня критикуют?» Таков был Фрэнки: либо вы целиком и полностью с ним, либо он вас ненавидит. В свободное от работы время Фрэнк мотался в Нью-Йорк – ему хотелось держать руку на пульсе большого города, знать, какова там ночная жизнь. Он ходил по ночным клубам, смотрел выступления популярных артистов, учился у них. Использовал все возможности поучаствовать в радиошоу, понять, каков шоу-бизнес с изнанки. Фрэнк даже потратил часть своих кровных на уроки дикции, очень старался избавиться от акцента, который выдавал в нем уроженца Нью-Джерси. Отношения с Нэнси Барбато продолжались. Немало часов Нэнси потратила на то, чтобы укрепить во Фрэнке веру в собственные силы. – Ты справишься, ты всего добьешься, – внушала Нэнси своему возлюбленному. – Откуда такая уверенность? – спрашивал Фрэнк, обнимая ее. – Просто ты самый талантливый и самый красивый парень из всех, кого я встречала, – говорила Нэнси. Конечно, она пыталась польстить Фрэнку – но и душой не кривила, по ее собственному признанию.
– И много их у тебя было, талантливых да красивых? – спрашивал ревнивый Фрэнк. – Всего один, – мурлыкала Нэнси. В начале 1937 года ее родственник устроил Фрэнка на «Эн-би-си», в пятнадцатиминутную программу за семьдесят центов в неделю – большая удача для начинающего певца. Другой родственник Нэнси говорил: – Фрэнк был готов петь на любых условиях. Не важно, где, почем и как долго. И знаете что? К двадцати одному году он уже был чертовски хорош. Великолепен. Я ему сказал: «Слышь, Фрэнки, у тебя есть голос». А он отвечает: «Конечно, есть. Я вам всем эту мысль уже несколько лет внушить пытаюсь, а до вас доходит, как до жирафов». Одно время Фрэнк тешился идеей сменить фамилию на Трент в честь своего родственника Джона Трейди, который умер от туберкулеза в возрасте двадцати восьми лет. Этот Трейди был первым в семье артистом – играл на банджо в ансамбле и пел. Фрэнку казалось, что для карьеры полезно будет избавиться от итальянской фамилии «Синатра». Он даже заказал афиши с фамилией «Трент». Вообразите, сколько бы они сейчас стоили! Но Долли предупредила: если Фрэнк откажется от фамилии Синатра, Марти ему задницу надерет. Позднее Фрэнк признавался: – Лучшее, чего я в жизни НЕ СДЕЛАЛ, – это фамилию не сменил. Повитуха Во времена детства, отрочества и юности Фрэнка его мать, в числе прочего, выполняла функции повитухи. В Хобокене да и в других городах это было обычное дело. Большинство младенцев появлялись на свет не в больницах и не под наблюдением профессиональных акушеров, а при помощи повитух-соседок, прошедших минимальную подготовку. Кроме того, Долли частенько призывали, когда требовалось прервать беременность. Будучи прагматиком, она считала, что оказывает услугу обществу. Некоторые основания так думать у Долли имелись: ведь любая итальянка-католичка, родив внебрачного ребенка, становилась парией. Во многих семьях было по семеро и больше детей – и получить незаконнорожденного внука им совершенно не улыбалось. Таким-то семьям Долли и помогала в полной уверенности, что с нежелательной беременностью можно справиться, как и с любой другой бедой. Разумеется, Долли, сама католичка, нарушала «божий закон» – по крайней мере в глазах очень многих католиков-итальянцев. С другой стороны, семья Синатра не отличалась набожностью и даже в церковь ходила крайне редко. «У меня своя религия, – говаривала Долли. – Я знаю, что делаю. Бог тоже знает, что я делаю. Если бы бог не хотел, чтобы я этим занималась, уж он бы проследил, чтоб эта мысль мне и в голову не пришла». (Кстати, число родов, которые Долли приняла, изрядно превышает число сделанных ею абортов.) – Моя мать забеременела в тринадцать лет, – рассказывает Дебра Страделла, дочь жительницы Хобокена. – Помню, она мне говорила, что совсем растерялась. Что боялась общественного осуждения. Тогда бабушка позвала Долли Синатру и сказала: моей дочке нужна помощь, а заплатить нечем. Аборт стоил двадцать пять долларов. Долли разрешила платить в рассрочку – по три доллара каждый месяц, и обещала следить за здоровьем своей пациентки. Бабушка сама повела маму к Долли на Гарден-стрит. В подвале у Долли был оборудован абортарий. Долли вошла с черным докторским чемоданчиком, уложила маму на специальный стол, всю операцию проделала собственноручно. Заняло это минут пятнадцать. Мама эту историю часто в подробностях рассказывала, у нас аж мурашки по спинам бегали. А Долли и правда потом навещала маму раз в неделю, лекарства приносила. Конечно, она ее спасла, но всё равно, подпольные аборты делать – это гадко. С Деброй Страделлой были согласны многие в Хобокене. Действительно, Долли занималась незаконной деятельностью. – Преступница, вот она кто, – открытым текстом заявляет один из жителей Хобокена. – Тут и рассуждать нечего. Дело незаконное и богопротивное. Кто такую женщину хвалит – сам от нее недалеко ушел. В 1937 году Долли попалась. После сделанного ею аборта пациентке стало плохо, ее доставили в больницу. Женщина чудом выжила. Долли арестовали, признали виновной в совершении преступления. Тяжба закончилась пятью годами условно. Долли условный срок не приструнил, она все пять лет продолжала свою деятельность в подвале собственного дома. Еще несколько раз ее арестовывали, но всегда отпускали – вероятно, играли свою роль связи в политике. Уж наверное, Долли пользовалась огромным влиянием, если столько раз ее буквально за руку ловили, а до суда дело не доходило. Сейчас хобокенцы, знавшие Долли, а также их потомки говорят о ней со смешанным чувством трепета и восхищения. Мало того что ей удавалось торговать спиртным во время «сухого закона», так она еще и подпольные аборты делала безнаказанно! Поистине не каждая женщина на такое способна. Перед Долли трепетал весь Хобокен. Политические связи позволяли ей плевать на закон – как человечий, так и божий, – что она и демонстрировала неустанно семидесяти тысячам хобокенцев. Долли считалась одной из самых могущественных женщин и едва ли не самой влиятельной итальянкой в городе. Годы спустя ее сын стал падроне, а пока он не вошел в возраст, этот титул неофициально носила сама Долли. – Ее боялись до смерти, – вспоминает уроженец Хобокена. – Как ей удавалось весь город в страхе держать – одному богу ведомо. Началось всё с любви и уважения, которые постепенно трансформировались в ужас. Люди на нее пальцами показывали и шептались. А Долли Синатра только радовалась. Для нее это одно значило – на нее внимание обращают. То есть считаются с ней. Она еще гордилась этим. «Меня героиней называют, – говорила. – Может, я и есть героиня». Долли даже в голову не приходило, что для многих она не героиня, а преступница. Поразительная самоуверенность. Впрочем, от последствий страдал Фрэнк. Тогдашняя подружка Фрэнка, Марион Браш Шрейбер, попыталась было устроить его на работу в школу при храме Святой Девы – предполагалось, что Фрэнк будет выступать по пятницам на танцевальных вечерах. Однако выходцы из Ирландии, которым принадлежала школа, буквально встали на дыбы. Кандидатура Фрэнка даже не обсуждалась из-за того, что его мать делала подпольные аборты. Узнав об этом, Фрэнк впал в свойственную ему и невыносимую для окружающих мрачную задумчивость. Марион вспоминает: – Он молчал часами. Сидел и наливался тяжелым гневом. Ни слова из него было не вытянуть. Никаких вспышек – только кошмарное молчание. Другая жительница Хобокена говорит: – Фрэнки любил свою мать и очень страдал. Но любовь пересиливала общественное мнение. Для Фрэнки мать всегда была права, что бы ни делала. Однажды в баре какой-то парень дурно отозвался о Долли. Парень был пьян – трезвому ему бы это и в голову не пришло. О Долли только перешептывались по углам, а чтобы вслух осудить – ни-ни. Фрэнки этого парня чуть не порвал. Разнимать пришлось. Помню, кровищей весь пол был залит. Когда Фрэнки оттащили от бедняги, он сказал: «Обо мне можешь сколько угодно злословить, мне параллельно. Но имя моей матери трепать не смей, слышишь? Никогда!» «Впусти Фрэнки» 1938 год, Фрэнку двадцать два. Он очень хорош собой, обаятелен и самоуверен – последнее обстоятельство помогало укладывать в постель практически любую приглянувшуюся ему девушку. Нет, Нэнси Барбато никуда не делась, отношения продолжались, а связи на стороне никак невесты не касались. Фрэнк умел разделять в жизни духовное и плотское. Он изменял Нэнси исключительно с теми женщинами, с которыми она ну никак не могла пересечься – по крайней мере в обозримом будущем. – Фрэнки мог заполучить любую, – вспоминает член «Хобокенской четверки» Фред Тамбурро. – Отчасти потому, что хорошо пел. Девушки – они певцов и артистов любят. А что до секса, так я больше таких озабоченных не знаю. Кажется, Фрэнки и змею бы трахнул, если бы девчонки поблизости не оказалось. – Вполне можно сказать, что Фрэнки постоянно думал о сексе, – вспоминает Нэнси Вентури, одна из тогдашних подруг Синатры. – Он готов был прыгнуть на всё, что шевелится. Он и в постели был особенный. По крайней мере со мной. Очень сексуальный, очень требовательный любовник. А целовался как!.. Я уже старая, а до сих пор всё помню, каждую подробность. – Господи, Фрэнки, да ты на сексе помешан! – воскликнула Нэнси во время первого свидания, когда они с Фрэнком обжимались на диване у нее дома. Фрэнк стал возражать: – Сексом я и сам с собой могу заняться, детка. И занимаюсь, притом каждый день. Ну, ты понимаешь. А сейчас я хочу заняться любовью, да так, чтоб ты вовек не забыла. Давай же, впусти Фрэнки, – мурлыкал он, расстегивая платье Нэнси. – Я покажу тебе, что такое любовь. Впусти большого Фрэнки. – Я тогда совсем голову потеряла, – продолжает Нэнси Вентури. – Я ему отдалась. Это было в 1938 году. Местные парни и слов таких не знали, не умели девушку увлечь. А Фрэнки говорил – будто уши медом мазал. И он был не из тех, кто дело сделал – и бежать. Нет, Фрэнки оставался на всю ночь, ну или по крайней мере выскальзывал из дома ранним утром, пока мои родители не проснулись. Я чувствовала себя любимой. Но мне было всего тринадцать, даром что выглядела я на все восемнадцать. Что с меня взять? Что я в любви понимала? Однажды ночью, перед этим самым моментом, Фрэнки прошептал мне на ухо: «Я люблю тебя, Нэнси». У меня аж дыхание сперло. Думала, сердце из груди выскочит от восторга. На следующий день я об этом подружке рассказала, а она и говорит: «Ну и дура. У него невеста есть, тоже Нэнси». Тут я и поняла, что Фрэнки не мне, а ей в любви признавался. Я ему позвонила и сказала, что больше мы не увидимся. Ужасно боялась влюбиться. Боли боялась. А как же отреагировал Фрэнк? Вот как: – Ладно, детка, будь по-твоему. Может, еще пересечемся. В следующий раз, когда у тебя будет такой секс, вспомни обо мне.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!