Короче, сдали. Денег получили и на лобзик, и на спиннинговую катушку и даже на пряники осталось. Идем хохочем. Ванька на радости признался, что в каждый пучок по железному костылю подложил. Не знаю, правда, железяками нашпиговал или хвастается, как обычно. На такую мину и самому недолго нарваться. Аркаха частенько заставлял развязывать пучки и, если находил что-то лишнее, сразу становился серьезным и заявлял: «Ну что, милицию будем вызывать, или сами разберемся?» А какой нормальный пацан захочет связываться с милицией? И приемщик с прежней улыбочкой бросал оштрафованное корье мимо весов на свою кучу. Ванька чувствует, что я не очень-то верю его трескотне, и начинает упираться, рассказывать, как все предусмотрел, Аркаха, дескать, шерстит корье только у взрослых ребят, а маленьких просто обвешивает, потому что не догадывается, что и маленькие трутни горазды на плутни. Дядя Леша хвалит его, хитрована. Ванька героем себя чувствует, а герою – награда полагается. Сворачивает к магазину пряников купить. Рядом с магазином чайная. Туда пиво привезли. Мужики на крылечке курят. Пожарника увидели, к себе зовут, по кружечке пропустить. А у того денег с собой не было. Он к нам: «Выручай, мелюзга, с получки верну». У Ваньки карман глубокий, руку засунул, а вытащить не может. Понятное дело – очень хочется лобзиком поработать. Мне катушка тоже позарез нужна, чтобы щуку с руку выловить, но пока посылторг раскачается, реки замерзнут, в ноябре пришлют или в марте – разницы никакой. Получка у пожарника через две недели. А деньги у меня в нагрудном кармане рубашки, там рука не застрянет при всем желании. Но до получки Леха-пожарник не доработал. Случилась эта дикая история со стрельбой, и его посадили. Тут уже грех о катушке вспоминать. Пожарника увезли на Север, а через два года утонул и Аркаха Киселев. Дом у него стоял на берегу пруда. Не ахти какие хоромы при его-то деньгах. Поговаривали, что он давно в городе приценивается к жилью, да никак сторговаться не может. Или не хочет. С хлебного места сорваться нелегко. Встречал я таких людей. Сначала на год откладывают, потом – на другой, потом и так далее… пока гром какой-нибудь не грянет. Пруд возле дома старый, барский еще. За долгие годы какого только хлама в нем не скопилось, и деревья, что на берегу росли, в него падали. С бреднем туда не сунешься, поэтому карасей было много. У Аркахи в собственном, можно сказать, пруду все лето стояла морда. Пошел утром перед работой проверить. Потянул за проволоку, но морда зацепилась за корягу. Решил сплавать. Нырнул, а вынырнуть не смог. Жена знала, что он на пруд собирался, но хватилась не сразу, думала, что, не заходя домой, на работу подался. Забеспокоилась только к вечеру. Место неглубокое было. Как он умудрился захлебнуться? Когда его искали, заодно и морду вытащили. Карасей – больше ведра и все как на подбор. От дурной славы и в могиле не укроешься. Сразу же появились шуточки. Одни говорили, что нырнул Аркаха, увидел богатый улов и захлебнулся от жадности, а другие уверяли, что морда пустая была, и захлебнулся мужик от расстройства, а караси уже потом со всего пруда на падаль собрались. Кстати, над самой водой росли настоящие плакучие ивы, но плакали они, конечно, не по Аркахе Киселеву. Жена его с детьми еще до зимы в город перебралась. Хороший дом купила. Вот только сын в темную историю вляпался, посадили за изнасилование. Статья, конечно, скользкая, но кому-то там, наверху, было угодно, чтобы «поскользнулся» на ней именно сын заготовителя Аркахи Киселева. Уже в Сибири рассказал эту историю ребятам с работы, и двое мужиков стали уверять, что в их деревнях жили точно такие же заготовители и оба плохо кончили, и, что характерно, у детей жизнь наперекосяк пошла. После этого что хочешь, то и думай… Пионерские игрушки Ни разу не довелось полюбоваться салютом. Чего только не видел в этой жизни, даже маленькое извержение вулкана, а салюта – увы. Слишком редко заносила меня кривая в города-герои. Помню, как-то с одним бурятом пили пиво в славном городе Певеке. Дело было как раз перед октябрьскими праздниками, пятого ноября. Кстати, пиво в Певеке замечательное, и ленинградскому, и московскому до него тянуться – не дотянешься. Хорошее пиво, с хорошей рыбкой, да еще с хорошим собеседником – чем не праздник? А друг мой – веселый был человек. Его, между прочим, Ботюром Бадмаевичем звали. Но жил среди русских и разрешал называть себя Бурят Иванович. Сидим, значит, пьем пиво… и Бурят Иванович рассказывает, как он у себя в Забайкалье за границу браконьерить ходил. Правда, курица – не птица, Монголия – не заграница, но орлы в зеленых фуражках свободно разгуливать все равно не разрешают. Зато какие в Монголии таймени, и козы там жирнее наших, и сохатый здоровее – есть ради чего рисковать. Ну и вырвалось у него сожаление, что сорок раз бывал за кордоном и ни разу – в столице. Стало быть, тоже салюта не видел. Выпили мы еще по пять кружек и купили билеты в Москву. Фейерверком полюбоваться и самим покрасоваться. Долетели до Магадана и застряли. Северная погода и нелетная погода – это почти одно и то же. Пришлось любоваться родимой пургой. За три часа до салюта немного прояснилось, объявили посадку, да лететь смысла не было – не успевали. А в Магадане салют не делают, а стоило бы, тоже ведь город-герой в некотором роде. Подвела погода. А счастье было так близко. Нет – серьезно. Самая давняя мечта. У меня с детства пристрастие к взрывам и прочей пиротехнике. Может, потому, что зачат был в победные дни? Первый взрыв услышал я в шесть лет. Тогда еще бомбы и снаряды по кустам вдоль железной дороги попадались, не сказать что как грибы, но в достаточном количестве. Говорили, будто начальник узловой станции немецким шпионом был, три эшелона с боеприпасами под бомбежку подставил. Воронки до сих пор еще не заросли. Пацанами по литровой банке артиллерийского пороху накапывали. Порох этот на макароны похож, вернее, на толстую вермишель. Наставишь такой вермишели на рельсы, и она под колесами, как петарды, взрывается. Лежишь под насыпью и чувствуешь себя настоящим партизаном. Но это чуть попозже было, не в шесть лет. А в тот раз увязался я за старшими пацанами на рыбалку. У Толика Суханова мать путевой обходчицей работала, и жили они в казарме на восемьдесят шестом километре. Зашли к Толику, взяли пару беркунов и отправились на пруд. Из меня в ту пору рыбачишко неважный был, ну да не об этом речь. Поймали десятка три карасишек и решили там же в лесу поджарить. Пока ребята костер разводили, меня послали в казарму за сковородкой. Мать Толика поворчала немного – почему домой с карасями не пришли, велела обязательно залить головешки водой, еще что-то наказывала, но я торопился. Бегу по тропинке вдоль полотна, дымок уже над деревьями увидел… и вдруг как хрястнет… Глаза от страху сами закрылись. А когда открылись, смотрю – елка на меня падает. Развернулся и ходу на пятой скорости до самого дома со сковородкой в руке. Около трех километров. Если бы кто секундомер включил – наверняка бы засек мировой рекорд для детей дошкольного возраста. Оказалось, что пацаны бомбу в костер положили, а сами за бугорок спрятались. И не просто положили, а так, чтобы взрывная волна уходила не в их сторону. Саперы, да и только. А старшему из них одиннадцать лет было. Себя в одиннадцать лет я тоже крупным специалистом считал. Освоил стрельбу из сучка, из ключа, из двух болтов на одной гайке и собственный поджиг имел. Правда, лучший свой пистолет я смастерил в восьмом классе. Хороший поджиг за день не делается. Можно, конечно, сплющить конец у медной трубки, прикрутить ее проволокой к сучку и палить в небо, отворачивая голову на сто градусов. Но ради такого первобытного оружия и разговор заводить не стоит. Я о поджигах, которые представляют историческую ценность. Сначала подбирается ствол. Медную трубку с тонкими стенками найти не трудно, у любого трактора можно отпилить – это для шпаны. Настоящий мастер постарается раздобыть стальную или, на худой конец, бронзовую, толстостенную. Кстати, лучшую стальную трубку я выдрал из спинки старинной кровати. Но прочность – это еще не все, о калибре тоже нельзя забывать. Чем меньше отверстие, тем быстрее зарядишь. Пятнадцать-двадцать спичек – самая норма. Иной чудак смастерит себе гаубицу, в которую искроши коробок, и все мало. Конечно, если хочется грохоту, тогда другой коленкор, тогда и голову ломать не стоит – стащил у батьки ружейный патрон, бросил в костер и слушай… А у моего знаменитого маузера ствол был двойной: в короткую медную трубку была впрессована длинная стальная, чтобы никаким зарядом не раздуло, получилось и надежно, и красиво. Личное оружие должно быть таким, чтобы его и в руки было приятно взять, и друзьям показать не стыдно. Рукоятку из хорошей березовой доски выпилил, резьбой украсил, потом в костре немного обжег и суконкой отполировал, после этого она стала черная с благородным блеском. Ну а палил безотказно и мощно, с десяти шагов половую доску – навылет. Делал я и многозарядные поджиги, и курковые самопалы… об этом долго можно рассказывать, но вернемся к салюту. Попалась мне книга про хана Батыя. И вычитал я в ней, что на речке нашей, на Сити, произошла великая сеча, и зарубили татары князя Владимира, упал на берег, а его золотой шлем покатился в воду. Поехали мы с Ванькой на Сить и отыскали тот самый омут, в котором утонул княжеский шлем. Не первый попавшийся омут, книгу до черноты замусолили, пока сверяли, но все-таки определили. Разделись, обшарили под берегом, обныряли середину, вытащили кирзовый сапог – шлем не нашли. Но мы же не дураки, сообразили, что его илом могло затянуть – времени-то вон сколько прошло. Думали, гадали и догадались найти бомбу, бросить ее на дно и бабахнуть так, чтобы взрывная волна выбросила шлем на берег. А почему вы не спрашиваете, зачем нам столько золота? Цели были самые благородные. Хотели пробраться в Алжир и устроить там революцию. Шлем собирались расплавить, расфасовать на мелкие слитки и пустить их для подкупа турецких пограничников и покупки оружия. Обратите внимание: не распилить, а переплавить – чтобы без потерь. Умные были, как утки… Искали бомбу – нашли снаряд, но это не самое страшное – главное, надо было придумать, как взорвать его под водой. О том, что в природе имеется бикфордов шнур, мы уже знали, но где его украсть? Если бы жили на руднике и чей-нибудь батька работал проходчиком… тогда бы угнетенные алжирцы самое позднее к Первомаю получили бы долгожданную свободу. Но у нас на болоте взрывать нечего. Торф на поверхности, без всякого динамита бери – не хочу. Мы даже сами пытались этот шнур изобрести. Натирали веревку керосином, поджигали и опускали в воду – бесполезно. Гасла. Пока изобретали – зима наступила. А тут еще сомнения возникли: откуда бы писателю знать, в какой из омутов скатился золотой шлем, если сам он в сече не участвовал? Задали вопрос учителю, и тот рассказал нам про авторское воображение и художественный вымысел. Ничего себе, думаем, кто-то воображает, а бедные алжирцы должны страдать. Рухнула красивая мечта. Но снаряд остался в надежном тайнике. А каждую весну вся школа собиралась на пионерский костер. Заранее готовили валежник, складывали пирамидой, чтобы подсох, потом в торжественной обстановке, под наблюдением учителей и пожарника, под звуки горна и барабанную дробь поджигали и устраивали ритуальные игры. Для пущего эффекта пацаны заранее подбрасывали в костер куски шифера, и получалось нечто похожее на выстрелы, не сказать что хлесткие, но иногда с искрами, а, в общем-то, хорошие дрова в печке почти так же трещат. Детская забава. Даже девочки не пугаются. Каждый год одно и то же. Скучновато. И вспомнили мы с Ванькой про наш снаряд. Чего, думаем, добру пропадать. А тут, глядишь, и оживим праздник, скрасим однообразие. Нет, мы, конечно, понимали, что осколки снаряда могут не только напугать, но и ранить могут, – сами в кино видели, и не один раз – не совсем дураки. Даже наоборот, пока эту шутку придумывали, такими умниками себя считали, куда там отличникам и прочим паинькам. Мы все учли. Снаряд разлетается на осколки не сразу, а после попадания в твердый предмет. Значит, надо сделать так, чтобы он упал далеко от костра. А что для этого требуется? Для этого требуется дать ему нужное направление. У кого-то для этого ума бы не хватило, а мы сообразили. Нашли кусок широкой трубы. Вбили его по центру костра в землю, так, чтобы на поверхности сантиметров семьдесят осталось. Потом опустили в эту трубу наш снаряд, обложили промасленными тряпками и замаскировали сухим лапником. Когда костер запылает, снаряд раскалится… бабахнет и полетит, как из «катюши», над головами перепуганной толпы. Вот визгу-то будет! Вот уж где выяснится, кто по-настоящему смелый, а кто – на словах! Очень уж нам хотелось, чтобы физрук перепугался, имелись к нему кое-какие претензии. Вот уж посмеемся. Ловко придумали. Так ловко, что Ванька не удержался и похвастался Таньке Лагутиной. Не вытерпел, полоскало несчастное. Потом оправдывался, что «честное пионерское» с Таньки потребовал, чтобы она учителям не разболтала. Танька слово дала, но в безопасности нашей авантюры засомневалась. И, чтобы не нарушать клятву, рассказала не учительнице и даже не пионервожатой, а своей старшей сестре. А та – моему среднему брату. И брат на глазах изумленной толпы вытащил снаряд из костра. Именно в тот момент, когда к костру горящий факел подносили. Вовремя успел. Героем сделался. Но за чей счет? Как бы он проявил свое геройство, если бы я не изобрел свою «катюшу»? А мне вместо благодарности – подзатыльник, от которого синяк под глазом нарисовался. Ну где, спрашивается, справедливость? Американец Китайцы в нашем Шанхае не жили, они даже в гости туда не приезжали. Зато жил американец. Может быть, и ненастоящий, даже наверняка ненастоящий. Но мы, пацаны, были уверены, что он самый что ни на есть американец. Во-первых, ходил в кожаных галифе; у всех тряпичные, а у него – кожаные. Во-вторых, курил трубку; мужики – кто «Северок», кто – «Прибойчик», ну «Казбек» для форсу, а он – трубку. И звали-то его Фирсом, откуда нам было знать, что это старинное русское имя. Да и говорил он так, что половину слов не разобрать, – это уже в-четвертых. А в-пятых, злой был и жадный. Короче, имел в поселковом Шанхае собственный дом и считался американцем, обиднее репутации по тем временам придумать трудно. А прославился он тем, что каждую осень, когда клюква поспевала, ставил переправу через речку, и дорога до ягодных мест сокращалась километров на пять. Без нее приходилось делать крюк до железнодорожного моста, а с ней – напрямик. В ледоходы переправу сносило, но к сезону он ставил ее заново. Не мудрствуя, без выкрутас. Вбивал в узком месте колья в два ряда, привязывал к ним трапик в три жердочки, ну и перильца для страховки протягивал. Без сапог по такой лаве не переберешься. А кто же по клюкву без сапог ходит? Шалаш для себя строил намного добротнее. Так ведь для себя же. Время осеннее: то дождь, то снег, то ветер, а жить в шалаше все выходные. В пятницу вечером приходил и – до воскресенья. С утра встанет, рыбешки наловит, грибков наберет, обед сготовит, а когда народ с болота потянется, заступает на пост и с каждого – по три стакана клюквы. Три жердочки – три стакана, чтобы голову не ломать. Не хочешь платить – топай в обход. Пока свои, поселковые, ходили – у него за выходные мешок ягод набирался. Потом городские дорогу разведали. Даже из Москвы наезжать стали. Сбор увеличился. Мешка уже не хватало. Но дело не в мешке, приспичило бы, он бы и матрасовку приспособил, старое народное изобретение – в углы вставляется по картошине, горловина захлестывается петлей – и котомка готова, в такой и черта и чертенят унести можно. Другой бы и потащил, но не Американец. Дорога неблизкая, продавать ягоды хлопотно. И он с натурального оброка перешел на денежный. Стал брать по полтиннику. Двух зайцев убил: и нести не надорвешься, и на базаре маяться надобность отпала. Народец возроптал, а куда денешься? Без войны, однако, не обошлось. Людям не нравится, когда их копейки дружненько текут в один карман и скапливаются там. У них появляется желание посчитать, а после занятий арифметикой почему-то начинают чесаться руки. Особенно у тех, кто считает на пальцах: доходят до пяти – и кулак сам по себе складывается, заряд готов – разрядки требует. И вышли как-то к переправе городские парни. Фирс поджидает – платите, господа хорошие. А их шестеро было – трояк надо было отдавать – как раз на бутылку «Московской», с устаточку-то, после болота, в дождливый день – лучшее лекарство. Ну и послали его куда подальше. Да, видать, не очень убедительно. Фирс дубину в руки – и на них. Один против шестерых. А парни тертые попались. Кончилось тем, что скрутили нашего Американца его же ремнем и удрали. Ремень он об лезвие топора перепилил. А на следующий день купил ружье. Чуть что – курки на взвод. И спуску уже никому не давал. Ни старухам, ни пацанам. Мы с Ванькой пошли туда на рыбалку. Наш берег весь заросший, к воде не подберешься. Да и вообще, по неписаному рыбацкому закону, самая крупная рыба всегда под чужим берегом стоит. И действительно, такое местечко надыбали: окуни в очередь – к червяку, только забросишь и сразу – на утоп. Я штук сорок поймал. А под занавес такого здоровенного горбыля выворотил, даже крючок немного разогнулся. Смерил рыбину – ровно по локоть. Ваньку заело. Я ему говорю: айда, пока ягодники не появились и Американец на пост не заступил. Только без толку все. Предупреждай, не предупреждай… Если у рыбака руки от зависти затряслись, у него и слух пропадает. И ведь дождался. Язя вытащил. Пусть и не длиннее моего окуня, но зато намного толще. Выловил, обогнал – и сразу же удочки сматывать. Спохватился, поторапливает даже. Крадемся к переправе, а Фирс уже там. Сидит, покуривает свою трубочку, и ружье на коленях. Дорыбачились, досоревновались… Рубля у нас, разумеется, нет. Тащиться к большому мосту – никакого желания. У Ваньки идея появилась: подпалить шалаш и, пока Фирс тушит, – проскочить. Фокус, конечно, неплохой, можно было бы рискнуть, только спички у нас отсырели еще утром, пока по росе шлялись, даже костер развести не смогли. Сидим за кустами, кумекаем. Над рекой утки пролетели. Я поначалу и внимания не обратил, все мысли переправой были заняты. А Фирса птички взволновали. Вскочил. Даже берданку вскинул. Но стрелять было уже поздно – далеко улетели. И тут я вспомнил, что умею крякать не хуже настоящего селезня. Дай-ка, думаю, подразню, авось и купится. Прокричал. Американец на небо смотрит – не понимает. Пришлось громкость добавить. Глядим – насторожился. Я выждал чуть-чуть и еще пару раз крякнул. Американец ружье наизготовку и крадучись – в нашу сторону. Дразню дальше, но уже чуть слышно, будто утки за поворотом плавают. Поверил. Обмануть-то обманули, да у самих нервы не выдержали, надо бы подольше выждать, а мы, едва он мимо прокрался, подхватились, и дай бог ноги. Вылетели на переправу. Только не больно быстро ее перескочишь. Перила под рукой шаткие, жердочки под ногами зыбкие. Американец орет: «Стой! Стрелять буду!» Как в кино. Я, конечно, сапог зачерпнул. В сапогах сыро – не велик позор, лишь бы в штанах сухо оставалось. И вдруг за спиной: бабах! Как на берег вылетел – не помню. Очнулся уже в кустах. Выглядываю из-за кочки… а кореша на переправе нету. Это я сейчас понимаю, что он с перепугу нырнул. А тогда посчитал – капут, наповал. Круги по воде, как на мишени. Что дальше делать, никак сообразить не могу. Хотел уже руки поднимать и сдаваться, да вовремя шорох в камышах услышал. Пригляделся – Ванька ползет, вся рожа в водорослях. Дополз до кустов, а дальше бегом, не разбирая дороги. Я – за ним. Километра полтора не оглядывались, петляли между деревьями, а когда поняли, что стрелять в нас больше не будут, повалились на землю, и хохот нас разобрал. Смеемся и сами не понимаем отчего, но остановиться не можем, будто щекочет кто-то. Я слышал, что защекотать до смерти можно. Нет, серьезно – хохочешь и чувствуешь, как силы из тебя уходят. Нервное потрясение называется. Не знаю, чем бы кончился этот хохотливый припадок, если бы рыбина не отвлекала. Тот самый язь. Ванька хватился, а красавчик, из-за которого жизнью рисковать пришлось, пропал. Уплыла рыбка, пока рыбак в реке барахтался. Зазря, получилось, под выстрел лезли. Да кто бы знал, что из-за несчастного рубля этот басурман по живым людям пальбу откроет? Хотели мы пробраться на речку среди недели и разворотить переправу вместе с его логовом, да так и не собрались. Пока план разрабатывали, ягода отошла. А сезон на редкость богатый выдался: и народ со всей округи валил. Так что барыши у Американца весьма приличные были. Грех жаловаться. Урвал мужик. А на следующее лето случилась у него трагедия. Провожал дочку в Ленинград. Привез на тачке ее чемодан с барахлом и вареньем. Стоят на перроне, ждут. И тут некстати подружка питерская подрулила. Ну и застеснялась доченька папашиных галифе и тачки, от которой навозом попахивает. Сказала подружке, что наняла соседа вещички подвезти. Короче, отреклась от папочки. Представляете, мужик ради нее остатки совести, можно сказать, заложил, а в благодарность такая оплеуха, да еще и при свидетелях. И запил Фирс. Ничего американского не осталось. Все барыши побоку. Какое там переправу наводить – картошку в собственном огороде не выкопал. Он пьет, а ягода перезревает. Бабы к нему делегацию снарядили – в дом не пустил. Обматерил через дверь. И пришлось ягодникам всю осень топать вкруговую. Пять километров крюка по кочкам и трясине. Чем больше наберешь, тем тяжелее назад идти. Это для красивого словца придумали, что своя ноша не тянет. Тянет, дорогие мои, да еще как тянет. Вот такая арифметика. Считали, пересчитывали шальные американские денежки, а дошло до дела, и не нашлось ни одного охотника. Хотя и делов-то – вбить колья и трапик в три жердочки протянуть. Самодельные игры Магазинных игрушек нам не покупали, поэтому обходились самодельными, а заодно и самодельными играми. В нежно-зеленом возрасте случалось, конечно, и в лапту побегать, и в прятки, и прочие народные забавы типа «чижа» или «попа-гоняла», но обязательно без узды – сами договаривались, сами играли и сами проигрывали. Помнится, пионервожатая загорелась организовать в школе тимуровскую команду – у других функционируют, а мы чем хуже? – посовещалась со старшими товарищами и объявила призыв, но из более-менее приличных пацанов ни один туда не записался. Да кто пойдет, если главным Тимуром назначили Юрку Разуменко. Был такой фрукт. Старики его лет пять на поселке пожили и откочевали туда, где потеплее. Кто-то говорил, что и Юрка в Узбекистане гаишником устроился. Может быть, и так. Народ штрафовать – радикулит не заработаешь, и ума много не надо. Он и в школе-то еле тянул, зато в учительскую – как в собственный дом. Сам себя на должность Тимура выдвинул или пионервожатая догадалась – кто их разберет, тайна покрыта мраком, тем более что физрук и военрук в эту упряжку тоже впряглись. Зарядка, присяга и барабанщик с горнистом. Пыль столбом, дым коромыслом, а в команде – почти одни девчонки. Года не прошло, и все рассыпалось. Зато другая команда, которую Витька Бруснецов для войны с Разуменкой собрал, осталась. Оба они – и Разум, и Брусок – за Танькой Жеребцовой ухлестывали, из кожи лезли, только она в другом направлении смотрела. Оттого и петушиные бои вперемежку с тараканьими бегами. Вокруг Бруска шпана кучковалась. Он и нас затягивал. Но мы с Крапивником быстро откололись. Там – тимуровцы, здесь – шпана, а разницы почти никакой: тот же вожачок, те же активисты и те же «шестерки». И те, и другие, чуть заспоришь, сразу же на испуг берут. Одни учителей натравить грозятся, другие – морду набить. Такие компании – не для меня. Анархист, что с меня взять. Ни в легальные, ни в подпольные организации с детства не потягивало. Но нечто похожее на явочную квартиру или штаб для одиночки требуется, как волку нора или медведю берлога. Каждую зиму обязательно снежную крепость ставил, а летом – шалаш, да не один. Однако времянка есть времянка, хочется бастион посерьезнее. И соорудили мы блиндаж. Начали копать с Мишкой Игнатьевым, потом и Ванька к нам напросился. Местечко хорошее подобрали, в кустах за пожарным водоемом. Есть куда искупаться сбегать, и шанхайские огороды не очень далеко. Блиндажик что надо получился. Не какой-нибудь продуктовый погреб, а настоящее партизанское жилище, пройдешь в двух шагах и не заметишь, даже если случайно на крышу наступишь – ничего не поймешь. На крыше ивняк рос, с дерном выкапывали и пересаживали. И вход подземный прорыли. Метров пять по норе надо было ползти, чтобы в блиндаж попасть. В собственном огороде даже с ремнем не заставили бы перекидать столько земли, а там вкалывали в две смены и без перекуров. Снаружи замаскировали, потом внутри уют навели – топчан для отдыха соорудили, скамейку, столик и керосиновую лампу принесли. Все, конечно, в тайне держалось. Но Брусок разнюхал. Нагрянул со своей кодлой, когда там никого не было, и разгромил. Сами, в общем-то, виноваты. Не надо было гостей приглашать. Да как не пригласишь, если похвастаться хочется делом рук своих? И так целый месяц терпели. Если трудно терпится, значит, очень хочется. Вот и дохотелось, вот и дохвастались. Кто-то навел. Не сказать, что сильно искурочили, но место осквернили, и ремонтом заниматься руки не поднимались. Брусок впрямую не сознался, но ухмылочка выдавала. Стоит, скалится и на тимуровцев валит, с Разуменкой разобраться советует или с девчонками из его отряда. А у самого рожа наглая. Знает, что нас всего трое, и уверен, что против его кодлы не попрем и папочкам жаловаться не побежим, не приучены… Так и разошлись. Но отомстить хотелось. И отомстили. Брусок жил в двенадцатиквартирном доме напротив конторы. С матерью жил. Не сказать, чтобы он боялся мамаши, скорее наоборот, но для удобства вытащил кровать на улицу под окно – приходи хоть за полночь, хоть под утро, никто слова не скажет. Сделал над кроватью навес от дождя, покрыл рубероидом и до осени спал на свежем воздухе.