И команда к первой группе шаг за шагом приближается. Только Ваньку Слободчикова на игры не ставили. О нем как-то и вспоминать стеснялись. Случается с нами такая деликатность. Все решилось во встрече с «Маяком». К Седому трех костоломов прикрепили. Ходили за ним, как привязанные, ни на шаг не отпускали, чуть что – по ногам, увернулся – за майку хватают. И сам он с глубочайшего похмела, лично видел, как его в сортире драло. Короче, не шла игра. Младшенькая Парамонова, сидя на лавочке, все губы искусала. Потом еще пеналь в наши ворота судья отсчитал, непонятно за что, но ясно для чего. Разбег, удар – и мы проигрываем. А для выхода в первую группу ничья нужна, хоть наизнанку вывернись. Парамон с милиционером дядей Васей Кирпичевым, как всегда, у чужих ворот стоят. Обычно они похохатывали, а тут притихли, не до смеха главным болельщикам. А кому до смеха? Перед вторым таймом Седого немного подлечили. Вроде пошустрей забегал. Один раз оторвался от защитников, но в штангу попал, похмельный прицел подвел. Потом нервы подвели, когда один на один вышел. Потом судья гол не засчитал, а никакого положения вне игры не было. И судья подсуживает, и удача задницей повернулась, и мяч в лужу подал, и ноги кривые – а заруба не слабее уругвайской. Чирка подковали, на руках с поля унесли. На замену, кроме Ваньки Слободчикова, ставить некого. Дождался парень. Защитники на него поначалу и внимания не обратили – цыпленок, мол. А этот цыпленок возьми да и перехвати пас, потом прокинул мяч промеж двух бугаев – и вперед. Пока те соображали – он уже оторвался, один на один с вратарем. И до калитки метров пять, ну, может быть, семь. Дядя Вася Кирпичев возле штанги притих, рот раскрыл, а закрыть боится. Вратарь с тоски затанцевал, не решит – то ли в ноги бросаться, то ли в дальний угол прыгать. А Слобода подработал мяч под удар да как влепит… Шляпа с Дяди Васи Кирпичева, словно голубь с памятника, фыр-р-р… и улетела, а сам дядя Вася, как оловянный солдатик, рухнул и не шевелится, только кровь из носу. На стадионе тишина. Даже игра прекратилась. Вратарь как рухнул на колени, так и замер, от страха или от радости – непонятно. Фельдшер Филипп Григорьевич – трусцой через поле к пострадавшему на помощь. Но Слобода его опередил и, пока пульс искал, признался, что не в дядю Васю целился, а в Парамона. Обидный промах, но что поделаешь. Винтовка с оптическим прицелом – и та погрешность допускает. Дядя Вася, конечно, очнулся. А в конце игры Слободу возле вратарской площадки снесли. Так двинули, что он за лицевую линию вылетел. И судье некуда было деваться, пришлось до одиннадцати считать. А Седой не промахнулся. И в итоге боевая ничья. Даже слишком боевая. Вышли мы в первую группу. Только толку-то. Как вышли, так и ушли. Закончили следующий сезон с хорошим отрывом от предпоследнего места. Всем проиграли. А с кем было выигрывать? Ванька Слободчиков от несчастной любви бросил школу и в Питер подался, в ремеслуху, и там спился, говорят, такой парень пропал. Седой тоже по холодку намылился и адреса не оставил. Парамон грозился разыскать его и ноги выдернуть, да так и не собрался. А младшенькая Парамонова родила девчонку. Теперь уже выросла. Видел ее недавно. Вся в Седого, вылитая. Вот уж не повезло бедняжке, с такой фотографией только в футбол играть, а если в волейбол, то обязательно в первой сборной, иначе в девках зачахнешь. Извините, конечно, за глупую шутку, обидно за девчонку, вот и болтаю черт знает что. Хотя и мамочку ее понять можно. Видели бы вы, какие голы забивал Седой – и носком, и пяточкой, и в падении через себя – из любых положений и на любой вкус. А любовь зла, сами знаете. Потомок Потомственных дворян среди поселковых обитателей не замечалось. Поговаривали про Корнилова, будто бы что-то там такое, вроде как седьмая кость от колена того самого генерала. Но сначала появилась версия, что наш Корнилов во время оккупации Одессы полицаем у немцев служил. Стоило человеку уехать из поселка, сразу же заговорили, что там, на Черном море, его кто-то опознал и сообщил куда следует, а потом уже он стал потомком белого генерала. Легенду сочинили, скорее всего, наши, поселковые, чтобы объяснить некоторые белые пятна в его личности. Неспроста же он, работая обыкновенным фрезеровщиком, постоянно ходил в шляпе? Неспроста у него оказалась единственная в поселке личная «Победа», которую он будто бы заработал на Сахалине? И уж совсем неспроста отпустил он Тольку Капитонова, когда поймал у себя в квартире, с поличным взял и отпустил, но обыскал с ног до головы, даже носки заставил снять, видно, очень боялся, как бы Капитон не унес какую-нибудь улику, потому и простил, что не хотел привлекать к себе внимание милиции. Короче, подозрительный тип. Только непонятно, какого рожна он в Одессу поперся? Если за кордон намылился, так можно было через Таллин или Ригу? Но дядя Вася Кирпичев сказал, что преступника всегда тянет на место преступления, – это им на милицейских курсах объяснили. И еще он сказал, что ему как участковому никаких запросов из Одессы о Корнилове не приходило, так что слухи запросто могли оказаться сплетнями. Красиво обосновал, а Никодимовой не понравилось. Когда ей рассуждения эти передали, она вдруг разбушевалась – тоже, мол, Шерлок Холмс выискался, с паршивым Капитоновым справиться не может, а требует, чтобы перед ним отчитывались за государственного преступника. Чего взъелась – непонятно. Может, слухи про Корнилова сама и распускала, может, пятерку из кармана выронила, а грешила на Капитона? Кто ее поймет. Женщина при должности – это уравнение с шестью неизвестными. А Капитонова она всей своей массой ненавидела, ждала и деньки считала, когда он совершеннолетним станет, чтобы в колонию упечь. Был ли Корнилов потомственным дворянином, с полной уверенностью сказать никто не мог, но весь поселок знал, что Капитонов – потомственный вор. Потому как сам рассказывал. И все верили – кто же на себя наговаривать будет? И отец, и мамаша его тянули «срока». Замели их где-то на Кавказе, а Капитона забрала к себе тетка, сестра матери, тоже профура порядочная, буфетчицей здесь работала, теперь на пенсии. С новеньким познакомились на стадионе – самое подходящее место, мы как раз в расшибаловку играли, кстати, в Сибири это развлечение «чикой» называется. Подошел незнакомый парнишка, вытащил из кармана горсть мелочи, а нам что, нам не жалко, пусть проигрывает. И надо же так случиться, что именно в этот раз мы попали под облаву. Был у нас в школе завхоз, пройдоха – клейма негде ставить, руки с ящиком, тащил отовсюду, даже с пацанья навар имел. Выследит, где мы битку мечем или у стенки пяло тянем, подкрадется незаметно и конфискует все, что на кону. Ни в учительскую, ни к батьке жаловаться не побежишь – себе дороже получится. Налетел, значит, завхоз, сгреб наши монетки, засыпал несеяный урожай в свои закрома и потопал, а мы стоим с кислыми рожами, смотрим вслед уплывающему богатству. Для нас такое не впервой, а Капитон вдруг занервничал, побледнел – и за ним. Вернулся минут через двадцать, протягивает четвертак и говорит: «Чешите в магазин, разменяете, а потом разделим». У нас глаза на лоб – с каких пирогов такая щедрость? Но объяснения оказались очень даже убедительными. Парень испугался, что мы подумаем, будто завхоз нагрянул по его наводке. Новенький, не успел разобраться в ситуации, решил – бить будем, и, чтобы снять подозрения, теранулся возле завхозовского пиджака. А получилось нечто похожее на акт справедливости. Робин Гуд. Медяки наши, конечно, больше чем на трешку не тянули, но если учесть предыдущие поборы, то дебит с кредитом приблизительно сводились. Для приличия мы поотнекивались, пожеманились немного, но, чтобы не показаться трусами, распушили конфискованный четвертачок на конфеты и сдачи не оставили. Гульнули, в общем. Капитон стал лучшим другом. Разоткровенничался, опьянев от конфет, про Кавказ начал рассказывать. Рубаху на пузе задрал и шрамом похвастался – чеченцы, дескать, из-за шмары пырнули. Пятнадцатилетний шкетенок, а туда же, в бабники. Лапшу на уши вешает, а мы глаза таращим, восторгаемся, и невдомек дурачкам, что ножевая рана слишком похожа на аппендицитный шов. Но, обратите внимание, осложнения с чеченцами предсказал еще тогда. Пророк. Сквозь десятки лет углядел… А под ноги посмотреть забывал. То на грабли наступит, то в дерьмо вляпается. Один раз вляпался в конфеты. В школе был вечер с конкурсом по домоводству, девчонки пекли торты и прочие ватрушки, а потом, после совместного чаепития, должны были выбирать чемпионку. Капитон заявился как раз перед дегустацией, поддатый и с полными карманами конфет. Сначала всех принцесс угостил, потом – золушек. Пацанам тоже кое-что перепало. Самодельные сладости хороши, а магазинные – лучше, потому как нечасто нас баловали ими. Аппетит перебил, вкус испортил. Училка по домоводству обидчивая тетенька была, буром на него, что, мол, за безобразие, по какому праву мероприятие срываешь. Капитон такой благодарности не ожидал, растерялся, пятится от нее, чтобы в толпе затеряться, а ботинки к полу прилипли, и следы за ним почему-то с желто-розовыми проблесками. На шум, как обычно, физрук прибежал. Увидел следы, пальцем потрогал и – в погоню за Капитоном. А убежать от него непросто. Поймал бедолагу, руку за спину завернул и в радиоузел, туда, где ни одного окна, а на двери два замка. Учителя пошли совещаться, а мы в коридоре скандируем: «Свободу Патрису Лумумбе!» Не знаете, кто такой Патрис Лумумба? Отсталые люди. Было время, когда о нем весь советский народ говорил, жалел пуще родного брата и возмущался несправедливостью. Все почему-то боялись, что его после ареста растворят в «царской водке». «Убили, гады, нашего Лумумбу» пели чаще, чем «Подмосковные вечера», не по радио, разумеется, пели. Учителя, значит, заседают, обсуждают меру наказания, а мы митингуем. Свободу Патрису Лумумбе. И попробуй не согласись. На переговоры с нами вышел директор и объявил, что Капитанов совершил хищение конфет из школьного буфета. А я возьми да и спроси, с какой стати в таком случае от Капитонова водкой пахло. Директор вроде как не расслышал или не понял, о чем я спрашиваю. Сделал вид, конечно. Не объяснять же несознательным троечникам, для чего и откуда выпивка в школьном буфете. Но, может, именно это и повлияло на приговор. Чтобы не выносить сор из избы, в милицию решили не заявлять. Но с нас взяли обещание следить за ним и воспитывать, чтобы подобные проступки больше не повторились. Ну мы, разумеется, пообещали. Учителя снова заперлись, теперь уже нашу торжественную клятву обсуждать. Узник продолжает томиться в темнице. А мы упорно ждем и от тоски гадаем – зачем он вымазал конфетами свои ботинки. Все объяснилось до неприличного просто. Когда его все-таки освободили, он рассказал, как лез в окно и вляпался обеими ногами в ящик с карамелью. Если бы не этот дурацкий ящик, все было бы шито-крыто. Досадная случайность, но Капитонов не унывал. Мы, конечно, доложили, что поручились за него, и наш Робин Гуд под салютом всех вождей пообещал не подводить товарищей. Сказано – сделано. Школьный буфет он больше не беспокоил. Однако перестать лазить по карманам он никому не обещал. Как же человек может отказаться от того, в чем он равных не знает? Он даже на спор демонстрировал нам свое искусство. У меня рублевку вытащил, я и моргнуть не успел, хотя и ожидал, а что говорить о тех, кто прогуливался или спешил куда-то с деньгами в кармане. Не всем такая беспечность безнаказанно проходила. Талантливый карманник, без дураков, но по молодости лет и отсутствию опытного наставника совался в неосвоенные профессии. На этом и горел. Последняя поселковая кража для Капитона была в хлебном магазине. Перед обедом спрятался в закутке за печкой, хотел забрать выручку и улизнуть, когда отопрут входную дверь. Все вроде продумал, но нелегкая привела к магазину бабушку Митрохову, и та, по привычке совать нос куда не просят, заглянула в окно. Старуха военная, паниковать не стала, спокойненько дождалась продавщицу и велела перед тем, как открыть дверь, сбегать за дядей Васей Кирпичевым. Арестованного заперли в пожарке, имелась там каморка, заменяющая КПЗ, темнушкой народ называл, но темнушкой она не являлась, под самым потолком было маленькое окошечко. Взрослый мужик в него не пролезет, а Капитон поставил топчан на попа, забрался по нему и ужом – на свободу. В поселке спрятаться можно, только долго в подполье не просидишь. Надо было менять «прописку», и желательно в ту же ночь, пока не хватились и не перекрыли вокзал. Московский поезд уходил в половине пятого. Капитон знал, что у Ваньки Слободчикова родители уехали в город на свадьбу старшей сестры, туда и отправился. Ванька, разумеется, догадался, что Капитон в бегах, но не закладывать же. А тот всего и попросил-то поесть да пересидеть до утра, чтобы на вокзале не светиться. Тут и последний трус не отказал бы – риска-то никакого, а Ванька парень надежный – и покормил, и будильник поставил, чтобы не проспать. Но Капитон прилег только для отвода глаз. Может, и прикемарил чуток, но поднялся, когда хозяин еще спал мертвецким сном футболиста. Оделся осторожненько, забрал из комода облигации и будильник прихватил, наверно, чтобы Ваньку к поезду не разбудил. Но самую страшную обиду нанес бутсами. Упер, стервец. А пацан ими так гордился. После каждой игры надраивал, ярче лакированных сверкали, на танцы можно было надевать. А этот упер. Зачем? Толкнул на городском вокзале? Ну сколько за них получил? С его карманным талантом в десять раз больше добыть можно. Нет, надо было напакостить… Ходил по поселку пацан, героем, можно сказать, ходил, а уйти как подобает герою не смог. Неужели и правда от породы никуда не денешься? Первый лагерь Не переживайте, я не о том, о котором вы подумали. Лагерей в России предостаточно, на любой вкус: пионерские, спортивные и так далее… до лагерей строгого режима. Я про лагерь труда и отдыха – в моем детстве и такие имели место. Придумали их для школьников, вышедших из пионерского возраста. Кстати, не совсем добровольные. Без медицинской справки не увильнешь. Да я, собственно, и не переживал – все веселее, чем дома. Объявили о лагере в конце мая. Велено было явиться в школу всем, кто перешел в девятый класс, и даже тем, кого на осень оставили. Собрались. Училка ботаники принесла две стопки спортивной формы: в одной – черные трусы, в другой – красные футболки. Если лагерем обозвали, значит, и одеты должны быть одинаково. Форма выгореть успела, полинять от стирок, но не на парад же отправляли. Повезли нас в село Шелдомеж. Можно сказать, что рядом с домом. Если по узкоколейке – километров шесть, а тропою через лес и четырех не будет. В тот самый Шелдомеж, возле которого войско Батыя остановили. Учитель истории называл его в три слова – ШЕЛ ДО МЕЖИ – до той самой межи, на которой татар остановили. Он много чего рассказывал и про польское нашествие, и про французское, и про немецкое, но те до наших болот не добрались, а с татарами нам повезло, благодаря им поселок и к Бородину можно приравнять или к Курской дуге. Однако с нами была училка ботаники, про Батыя она ничего не знала и толковала про турнепс, объясняла, что в ста килограммах турнепса содержится восемьдесят килограммов кормовых единиц. Внушительные цифры должны были помочь осознать всю серьезность доверенного нам дела. Я спросил у нее, что такое кормовая единица. Без всякой подначки поинтересовался, а училка разозлилась, заорала, что в угол поставит. Наверное, сама не знала. Рядом с ней деревенская бригадирша была, бойкая тетенька. Увидела, что учительница растерялась, сразу поспешила на помощь. Зачем, мол, в угол, ретивому коню тот же корм, а работы вдвое, и ему двойную норму назначим, если он такой любопытный, помашет тяпкой, пока другие обедают, авось и сам поймет. На первом же построении Юрка Батурин опозорился. Вышел в футболке с выточками на груди. Видимо, какая-то второгодница из прошлой смены под фигуру подгоняла. Пацаны-то и внимания не обратили, а девчонки сразу на смех подняли. Бедняга разозлился, футболку с себя сорвал и убежал за рубашкой. Возвратился, даже дотронуться до нее брезгует. Валялась, пока Танька Савощева не подняла и не отнесла училке. Запасной формы не нашлось, так и проходил до конца срока в своей рубахе. Танька в нашем классе самой примерной была, каждый год на Доску почета вешали. Учителя хвалили, а пацаны не замечали, как тогда говорили «не бегали» за ней. Не то чтобы страшная была, но какая-то слишком положительная и неинтересная. Поселили нас в деревенской начальной школе. Мальчики в одном классе, девочки – в другом. В восемь утра подъем, зарядка, водные процедуры, завтрак и с мотыгами на плечах – в поле. Строем, но петь не заставляли. Уже хорошо. Прополка турнепса большого ума не требует. Надо выдергать осот и прочую вредную растительность вокруг него и взрыхлить землю. Сорняки дергаются руками, почва взрыхляется мотыгами. Ума не надо, а без терпения не обойтись. Нудное занятие. Впрочем, как любой крестьянский труд. Это в книжках школьники с удовольствием помогают взрослым, а в жизни – не очень. Лично я на домашний огород без долгих напоминаний не заходил. Но ватагой все-таки веселее. Над кем-то подшутить можно, в кого-то чахлой турнепсиной кинуть. Работали по четыре часа. Свободного времени хватало. Чаще всего подобные десанты начинаются со стычек с местной шпаной. Но здесь обошлось. Деревенские парнишки после седьмого класса в ремеслухи подались. Осталось двое ребят нашего возраста, но учились они в параллельном классе, так что доказывать, кто в деревне хозяин, смысла не было. И питерских, которые на лето к бабкам приезжают, тоже не густо, всего трое. Один, кстати, рядом со школой жил, прыщавый и гундосый студент-первокурсник, но знаться с нами считал ниже своего достоинства. И бабка у него вредная, в первый же день заявила, что, если кто из наших заберется в ее сад, она сразу же напишет в районо. На четвертый или пятый день Танька встала на соседний со мной рядок. Ну, встала и ладно, я и внимание не сразу обратил. Потом смотрю, обогнала. Попка перед глазами мелькает. Попка-то меня не смутила, пацан еще. А то, что обогнала – заело. Добавляю оборотов. Реже – руками, чаще – тяпкой. Не жалею ни сорняков, ни турнепса. Поравнялись. Идем ноздря в ноздрю. Пытаюсь обойти, а она не сдается. Тянется из последних сил. Только откуда отличнице силенок взять? Нет, думаю, плевать на самолюбие, а то рухнет между рядками, придется скорую помощь оказывать. Притормозил. Так она снова вперед выкарабкалась. Не только в школе, но и в поле в передовики рвется. Такие игры не по мне. Пусть зарабатывает очередную похвальную грамоту. Иная похвала смешнее, чем хула. А она оторвалась метров на пять и ни с того ни с сего перешла на мой рядок, развернулась и начала дергать мой осот. Это называлось «взять на буксир». Продвигаемся навстречу. Встретились. Я с тяпкой стою, она на корточках передо мной. Вырез у майки отвис. Округлости ее вижу. В голове и туман, и пожар одновременно. Испугался, что заметит мой нечаянный интерес, отвернулся, а она вроде как и не догадалась, щебечет про хорошую погоду и злых комаров по вечерам. Чую, неспроста все это. Может, влюбилась, думаю. Спроси меня раньше, какого цвета у нее волосы, я бы и не ответил. Серенькая вся, без оттенков. А тут присмотрелся украдкой и увидел, чего раньше не замечал. Очень даже симпатичная девчонка. Глазищи большие, синие и ямочки на щеках, когда улыбается. Заканчивали свои борозды уже без соревнования, не спеша, за разговорами. И вечером встретились, вроде случайно. Вышел прогуляться, вижу, она стоит, как из-под земли передо мной выросла. Пошли рядом. Ни у меня, ни у нее попадаться одноклассником на глаза никакого желания. Но деревня-то маленькая. Куда ни ткнись, везде на виду. Танька свернула в сторону кладбища. Подошли к церкви. Она спрашивает, был ли я внутри. А как же без меня, год назад успел разведать. Был, говорю, и еще раз думаю слазать. В общем-то я не собирался, но для форсу, чего не сболтнешь. – А меня можешь туда взять? – спрашивает. Голосок от волнения дрожит и побледнела от страха. Сама попросилась. А для меня ловкость и геройство свое показать удобнее случая не придумаешь. Окна в церкви высоко над землей. Отыскал, в котором прутья решетки отогнуты, но без подставки было не забраться. Порыскал по кладбищу, Нашел упавший крест на заброшенной могиле, их там больше половины заброшенных, а если бы не нашел, я бы и не упавший выкорчевал. Теперь-то понимаю, что нехорошо это, но в те годы деревенские кладбища были заросшими и запущенными, их чуть ли не в свалки превратили, Так что без всяких угрызений совести и страха перед грехом притащил крест и приставил к стене, как лесенку. Спрыгивать из окна внутрь тоже высоковато было. Объяснил Таньке, что залезу первым, а потом помогу ей спуститься. Велел смотреть и запоминать, как забираюсь, а потом тем же способом за мной. – Не боишься? – спрашиваю. Голос подать смелости не хватило, но головой тряхнула весьма уверенно, прямо как Любка Шевцова из «Молодой гвардии». Когда принимал ее из окна, нечаянно до груди дотронулся. Не собирался я руки распускать, честное слово. Так получилось, что ее грудь попала в мою ладонь. Я даже сам испугался. А она как фыркнет и хлесть меня по руке. Дернулась в сторону, запнулась и упала. Но не заплакала. У меня щеки от стыда пылают. Она, полагаю, тоже покраснела, но в церкви уже полумрак был, это и спасло. Стою, боюсь шевельнуться, жду, когда отличница концерт закатит. Она молчит. Может, ударилась, когда падала, и боль обиду заглушила. Помочь ей подняться не решаюсь. Это же дотрагиваться надо. Сама встала. Молчит и осматривается. А что там увидишь? Вечер, темновато уже, и бузина под окном остатки света загораживает. Пол густо загажен голубиным пометом. В углу целая гора всяческой утвари. Мода на церковные вещицы до нас еще не дошла, растащить по городам не успели. Танька осмотрелась и прямиком в тот угол, где барахло свалено. Сказала, что бабушка у нее верит в Бога и очень любит церковные книги. Пять штук нашли. Тяжеленные, в кожаных переплетах, с застежками. Я в тряпье покопался, три иконы отыскал. Одна в металлическом окладе, а две на горбатых досках, на них и не видно было ничего. Хотел выбросить, а она: – Возьмем, – говорит, – бабушка обрадуется. А сама обрадовалась, когда я хоругвь развернул, даже страх забыла. – Я из нее кофточку сошью, – говорит, – все девчонки от зависти засохнут. Засмеялась. Развеселилась. Осмелела. Чтобы на волю выбраться, я сундук под окошко придвинул, а на него книги сложил, чтобы не подсаживать ее и снова нечаянно не обидеть. Хотя поддерживать все равно пришлось, да она вроде и не противилась уже, на радостях, что любимую бабушку подарками завалит. Эвакуировал девушку из опасной зоны, передал ей «сокровища» и сам вылез. – А как мы это богатство потащим? – спрашивает. – Нельзя же у всей деревни на виду? Сама спросила, сама и ответила. Показала на заросли крапивы, давай, мол, спрячем, туда никто не полезет, а потом она потихоньку перенесет к себе. Так и сказала: – Перенесу.