Она направилась к скамье в дальнем конце балкона и села, надеясь, что выглядит более уверенной, чем себя чувствует. Он сел рядом с ней, его взгляд не сходил с ее лица. – Вы, вероятно, сочли меня совершенным идиотом, – сказал он, немного помолчав. – Я… конечно, нет, ничего подобного… – Вы выросли. Когда я видел вас в последний раз, вы были крошечной девочкой. – Не такой уж и крошечной. Мне было тогда тринадцать, – напомнила она ему. – У вас волосы сзади были схвачены бантиками, – гнул свое Роберт. – А лицо было сплошь усеяно веснушками. – С тех пор семь лет прошло. – Неужели? Как вы жили? – Спасибо, прекрасно. А вы? Вы теперь, кажется, доктор, верно? – Я хирург общего профиля в лондонской больнице в Уайтчепеле. Я проработал уже больше шести лет. Она уже знала это, потому что Эдвард время от времени рассказывал о своем друге, а она внимательно слушала. Один раз она нашла эту больницу на карте города и с удивлением отметила, что больница менее чем в семи милях от Белгравия-сквер. Она судила об Ист-Энде, исходя из того, что о нем говорили люди, а потому считала, что Робби работает в какой-то чужой стране. – И вы никогда не думали о том, чтобы вернуться домой – в Шотландию? – Раз или два. Но я вполне счастлив в Лондоне. – А каковы ваши обязанности в больнице? – Один или два дня в неделю я провожу в хирургии, учусь у старших докторов больницы. Остальное мое время разделяется между уходом за постоперационными больными и приемным покоем. Но я не хочу вас утомлять. Расскажите мне о себе. – Я в полном порядке, спасибо. – Ваш брат наверняка сказал бы мне, но позвольте мне спросить: вы замужем? – Нет еще. Это большое разочарование для моих… Она замолчала, слова застряли у нее в горле, когда она увидела мать, которая целенаправленно двигалась к ним, стреляя глазами то в одну сторону зала, то в другую. Когда леди Камберленд подошла совсем близко, Лилли поняла, что мать не одна. – О нет, – простонала она вполголоса. – Я его больше не вынесу. – Кого? – Молодого человека рядом с моей матерью. Его зовут Бертрам Фитцаллен-Карр. Он родственник Луиса – мужа моей сестры. – На вид он довольно приятный молодой человек. – Приятный – да. Интересный – нет. Начать с того, что в разговоре он абсолютно безнадежен. Что бы ему ни говорили, у него на все – два ответа: «неужели» или «не может быть». Она вдруг почувствовала, как тяжела тиара у нее на голове, как удерживающие тиару заколки стягивают волосы. Она помассировала указательными пальцами виски, отгоняя пульсирующую боль. Еще мгновение – и ее мать окажется у балконных дверей, и тогда ей будет некуда деться от откровенной навязчивости Бертрама. В этот момент оркестр закончил играть размеренный вальс и почти сразу же перешел ко второму вальсу в более живом венском стиле. Робби отступил на шаг, протянул ей руку. – Позвольте пригласить вас на танец, леди Элизабет? В одно мгновение они оказались у двери, а потом среди пар, кружащихся в большом зале. – 2 – С каждым па Робби чувствовал, как связь с реальностью покидает его. Он всегда терпеть не мог танцы, потому что он, по собственной оценке, танцевал плохо, но сейчас все было идеально. Леди Элизабет была совсем не похожа на девочку, с которой он познакомился семь лет назад в Камбрии. Та неуверенная, нескладная и обаятельно непосредственная Лилли, которую он знал, казалось, состояла из одних веснушек и косичек, локтей и коленей. Если он и вспоминал о ней в течение этих семи лет, то видел перед собой неловкого ребенка. Но он никогда не видел ничего подобного тому, что предстало его взгляду сегодня. Взрослая женщина, такая красивая, что у него перехватывало дыхание. Его переполняли воспоминания. Во время его пребывания в Камбермир-холле хозяева устроили пикник настолько неимоверно хитроумный, что поначалу Робби был поражен одной только его экстравагантностью. Высоко в горах над величественным домом армия слуг поставила громадный шатер, в который свезли столы, стулья, даже шезлонги; на неровную землю вересковой пустоши положили бесценные восточные ковры. Внутри шатра вполне мог разместиться двухкомнатный коттедж, в котором он жил ребенком вместе с матерью. И еще осталось бы свободное место. Второй шатер, поменьше размером, поставили для хранения еды. Столы ломились от тарелок с говядиной, курицей и дичью, бесчисленных пирогов и салатов, а еще ему запомнился серебряный поднос, на котором лежала высокая гора охлажденных разделанных омаров. Для сластен приготовили торты и заварной крем, горы экзотических тепличных фруктов. И повсюду были потеющие в своих ливреях слуги с бездонными бутылками шампанского. После трапезы они с Лилли отправились прогуляться – посмотреть находящиеся поблизости руины. Она возбужденно говорила о Марии Кюри, Элизабет Гаррет Андерсон, Беатриса Вебб[1]. Она тогда рассказывала ему о том, что собирается попутешествовать по миру, отучиться в университете, а потом стать ученым, а может быть, непримиримым журналистом – она еще не приняла окончательного решения. Беда, однако, была в том, что ее родители даже говорить о ее учебе не желали. Но она не сомневалась: со временем ей удастся их уломать. Он ее слушал, да. Слушал и не осмеливался сказать ей правду, потому что знал, что случилось с сестрами его знатных одноклассников. Такие девочки, как Лилли, нигде не учились. Они не отправлялись по миру в поисках приключений. И они не становились похожими на Марию Кюри. Они выезжали в первый раз в свет, потом выходили замуж, рожали детей, и это ставило точку во всех их честолюбивых устремлениях. Он не хотел быть человеком, который разрушит ее мечты, а потому посоветовал ей попросить родителей пригласить гувернантку, интересующуюся науками, гувернантку, которая составит более серьезный курс обучения, чем может предложить ее нынешняя легкомысленная наставница. Он даже вместе с ней пошел переговорить об их плане с Эдвардом. Но потом вернулся в Оксфорд и совершенно забыл о ней. Его внутренности завязывались узлом от стыда. Каким же он был отвратительным – сочувственно выслушал девушку, а потом ушел и ни разу не повернулся. Хотя он не знал подробностей ее жизни в последние годы, сомнений у него не было – ни одно из ее подростковых устремлений не воплотилось в жизнь. Доказательством тому были ее глаза. Их прежде необыкновенный свет потускнел. Он не сомневался, что сегодня почти не видел этого света. Теперь ее взгляд говорил об осторожности, а не о страсти. Вальс закончился звуком фанфар, и он с облегчением отметил, что нагоняющая на него ужас леди Камберленд исчезла из вида. – Идемте посидим в голубой гостиной, – предложила Лилли. – Мы там сможем поговорить так, чтобы нас никто не услышал. Они нашли место у окна в дальнем конце комнаты, достаточно просторной, чтобы можно было там обосноваться на приемлемом расстоянии друг от друга. – Насколько я понимаю, свежих известий из Вены не поступало, – начала она. – Нет, сегодня вечером никаких новостей не было. Что, по-вашему, будет дальше? Она удивленно посмотрела на него, словно никто прежде не спрашивал ее мнения. – Я не уверена. Эдвард считает войну неизбежной. – Неизбежной война становится, когда таковой ее считают многие. – Да, конечно. Я только хочу… просто дело в том, что все, кажется, только и ждут ее. Словно война станет единственным разрешением наших разногласий с Германией. Словно война – это нечто такое, что может все улучшить. – Благородной войну считают только те, кто никогда не воевал. И после Южной Африки прошло уже больше десяти лет…[2] – Я знаю. Но так считают не только неоперившиеся юнцы. – Вы имеете в виду Киплинга и ему подобных? – Они говорят о войне как о чем-то прекрасном, но как война может быть прекрасной? Разве была хоть одна война, на которой никто бы не погиб? – Вы не считаете благородной смерть на поле боя? – Благороднее умереть в своей кровати после долгой и счастливой жизни. – Я с вами согласен. Вероятно, я один здесь такой. – Что вы станете делать, если она начнется? – Я поступлю в медицинский корпус. Что я еще могу? Солдат из меня никудышный. А что станете делать вы? И опять этот вопрос словно застал ее врасплох. – Что вы сказали? – Вы как-то собираетесь участвовать в военной работе? Ну, поступить в добровольческую медицинскую службу – что-нибудь такое? – Я не… я хочу сказать, что никогда об этом не думала. Сомневаюсь, что от меня может быть какая-то помощь. – Потому что вы женщина? Ерунда. На дворе двадцатый век. Женщины могут достичь всего, нужно только захотеть. Когда начнется война и мужчины отправятся на поле боя, труд женщин потребуется здесь, дома, для разных важных дел. – Я бы хотела помочь, правда хотела бы, но… – Элизабет! Вот ты где! Мать Лилли приближалась к ним, и в ее ледяном голосе слышалось раздражение. – Я целых полчаса искала тебя, Элизабет. Робби встал, предложил Лилли руку, помог ей подняться, потом повернулся к леди Камберленд. – Добрый вечер, мадам.