Наконец время пришло. Он пришел в гараж, пройдя окольным маршрутом вокруг предоперационной палатки и складских домиков. Рядовой Джиллспай получил трехдневный отпуск и, слава богу, уехал в Сент-Омер, откуда должен был вернуться утром следующего дня. Он сел приблизительно на то же место, на котором сидел с Лилли в вечер кейли, и приготовился ждать. Иногда она опаздывала – ее задерживали просьбы раненых в госпитальной палатке: еще одно письмо домой, еще один рассказ о Шерлоке, прочитанный вслух, чтобы рассеять скуку. А он сидел неподвижно в прохладных сумерках гаража, с отвращением слыша, как колотится его сердце, как потеют ладони, и молясь в сотый раз, чтобы Бог дал ему сил противиться ей. Без двенадцати девять. Без одиннадцати. Без десяти. Неужели она никогда не придет? А потом из темноты раздавались осторожные шаги по доскам мостков, открывалась дверь на петлях, которые, как он знал, она обильно смазывала для таких моментов. – Робби? – Я здесь. В дальнем углу. Она села достаточно близко к нему, чтобы он слышал ее дыхание, чувствовал жар ее ноги, которая едва не касалась его. – Как прошел ваш день? – спросил он. – Насладились покоем? – Да, – подтвердила она. – Я почти вообще не работала. А вы как? – Хороший день. Как и многие. Но я скучал по вам. Мне кажется, я не видел вас сто лет. – Мы вчера одновременно были в обеденной палатке, – сказала она. – Правда? Как же я вас не заметил? – Вы говорили с медсестрой Фергюсон. Как я понимаю, вы вместе работали в Лондоне. – Да. Она была сестрой приемного покоя, когда я там работал. Именно такой человек нам здесь и нужен. Ее ничем невозможно смутить. Старшая медсестра даже сказала мне, как она довольна Эдит. – Она кажется очень трудоспособной, – сказала Лилли натянутым голосом. – Так оно и есть. Отличная медсестра. – К тому же она шотландка, да? – Да, – ответил он, недоумевая, к чему она клонит. – Но она из Эдинбурга. – Ясно. И она хорошенькая. – Да, и у нее отличное чувство юмора, а это, кажется, большая редкость в наши дни. – Надеюсь, это не звучит глупо, но я ей завидую. У нее была возможность посещать школу. Добиться чего-то в этой жизни. – Я благожелательно к ней отношусь, Лилли. Один Господь знает, что бы сталось со мной, если бы я мальчишкой не получил того гранта. Но вы получили прекрасные знания от мисс Браун. Начать с того, что вы гораздо начитаннее, чем большинство моих коллег. – Спасибо. Но такого рода образование ничего большего не может дать. Мне повезло – иначе я бы и в ЖВК не поступила бы. – Это смешно. Это им повезло, что вы служите у них. Посмотрите, что вы делаете день за днем. У вас нелегкая работа, как физически, так и эмоционально. Я знаю немало мужчин, которые и дня не продержались бы на такой работе. – Тем не менее… И тут он понял, что ее беспокоит. Не недостаток уверенности в себе, потому что Лилли по-настоящему и не без основания гордилась своей работой. Ее беспокоит ревность, и разве он мог винить ее в этом? У них с Эдит были дружеские отношения, но только потому, что они сто лет знали друг друга. Он никогда не думал о ней иначе, как о друге и коллеге. – Посмотрите на меня, Лилли. – Он нежно, по-дружески, притянул ее к себе, поцеловал в макушку. – Если бы только у вас была такая возможность, вы бы стали первоклассной медсестрой. Ничем бы не уступали Эдит Фергюсон или любой другой медсестре. – Сомневаюсь. У меня до сих пор к горлу подступает тошнота, когда я вижу, в каком состоянии находятся некоторые солдаты, пока ждут меня в перевязочном пункте. – Любой человек чувствовал бы то же самое. Никто не рождается с сильным желудком. К этому люди привыкают, но иногда на привыкание уходят годы. Когда нас впервые впустили в анатомический театр в мою бытность студентом, половину нашей группы рвало. Меня об этом предупредил приятель со старшего курса, а потому я в то утро пропустил завтрак. Другим повезло меньше. И уж если об этом зашла речь… – Да? – Эдит мне друг – не больше. – Но вы наверняка хотите… я говорю, разве вы не хотите, чтобы я могла обсудить с вами вашу работу? – Мы много раз это обсуждали. Я не говорю о подробностях, так сказать. Это не имеет значения. О подробностях я могу поговорить с любым врачом или медсестрой. А с вами я хочу говорить о том, что действительно важно. Он помолчал, словно обдумывая свои слова, взвешивая их, прежде чем произнести вслух. – О солдатах, которых я не могу спасти, о телах, которые не могу починить. О моих муках и о том, как мне научиться выносить их. Об этом я не говорил ни с кем другим. – Спасибо, Робби. Для меня это честь. Я только хочу, чтобы от меня было больше пользы. Чтобы я могла помочь. – А сейчас вы можете вернуться в свою палатку, пока мисс Джеффрис не отправилась на наши поиски. – Наверно, вы правы. Но прежде чем я уйду, не могли бы вы сделать кое-что для меня? – Да? – спросил он, ясно понимая, о чем она попросит. – Поцелуйте меня, как вы меня поцеловали в вечер кейли. Всего один поцелуй. Прежде чем он успел сказать «нет», она схватила его за воротник, притянула его голову к своей. Она прижала свои губы к его губам, легонько, осторожно, а когда он не ответил, она прижалась к нему крепче. Он заставил себя никак не реагировать, просто сидел, пока она не закончила, его руки легко касались ее талии. Не отталкивая ее, но и не прижимая к себе. Просто дожидаясь, когда она сдастся. – Я должна идти, – прошептала она ломающимся голосом. – Простите меня. И вот этого ломающегося голоса он не смог вынести – ее голос прикончил его сопротивление. Его руки тут же оказались в ее волосах, притянули, чуть ли не грубо, ее голову, и он принялся целовать ее со всей страстью, без памяти, его губы прижимались к ее губам с такой силой, что он почувствовал, как его вчерашняя щетина скребет ее кожу. Скрыть от ее подруг то, чем они занимались, будет невозможно. Он чуть отстранился от нее, прижался лбом к ее лбу, не без труда вернул себе дар речи. – Это нужно… это нужно прекратить. Ты меня понимаешь? – выдавил он наконец, его сердце колотилось в голове так громко, что он едва мог разобрать собственные слова. Она попыталась обнять его, но он сжал запястья Лилли и расцепил ее руки, положил их ей на колени, потом встал и отошел к другой стороне гаража. – В том, что случилось… Это моя вина. – Он провел рукой по волосам, оттягивая их, упиваясь болью, дыша размеренно и глубоко. – Если мы будем не в состоянии контролировать себя, нам придется прекратить эти встречи. Это вопрос моей чести, но и вашей тоже. Вы наверняка понимаете. – Понимаю. Хотя честь – и в лучшие времена слабое утешение. – Я согласен. Но все лучше, чем ваша отправка домой с позором и мое последующее признание вашему брату. – Мне пора, – снова сказала она. – Конечно. Доброй ночи, Лилли. И простите меня. Она вышла, и дверь гаража закрылась. Что ему делать? Он зарылся в нору так глубоко, что выхода из нее теперь не было. И никого, кроме как себя, винить в этом он не мог: весь груз вины лежал на нем одном. Это он спровоцировал ее поступить в ЖВК, он ей сказал, что рад ее приезду в Пятьдесят первый, это он инициировал их тайную переписку. Это он предложил ей уйти с кейли вдвоем и найти место для разговора наедине. Это он поцеловал ее и с радостью пошел бы еще дальше, если бы рядовой Джиллспай не помешал им. Сегодня он снова поцеловал ее, хотя и обещал себе, что найдет силы воспротивиться этому. И хуже всего: он ни на минуту не желал отказываться от сделанного им. Он обесчестил их обоих и продолжал бы делать это и дальше, будь у него такая возможность. Такой была отвратительная правда. Вот кем он стал, пленник этой войны, погрязший в существовании, которое не обещало никакого выхода, никакого отдохновения, никакого отпущения – только постепенное, медленное лишение всякой надежды, до последней капли. А все, что от него оставалось, – это призрак, призрак того человека, которым он когда-то надеялся стать, один из миллиона призраков, одновременно живых и мертвых, призраков, населивших поля смерти во Фландрии и Франции. – 30 – – Дерьмовый день. Том Митчелл никогда не затруднял себя выбором слов. – Ага. – Робби слишком устал для разговоров. Для мыслей, для еды. Для всего, кроме сна. – Идешь завтракать? – Который час? – Половина шестого. – Нет, спасибо. Я лучше посплю несколько часов. – Я приду чуть попозже. Постараюсь тебя не разбудить.