На приборной панели прямо перед ним мигала светодиодами здоровенная, размером с кулак, кнопка экстренного извлечения. Формой и цветом она так напоминала радиоактивную поганку, что Кольберг даже поморщился. Одно нажатие – и отвечать придется за многое. – Нет, кажется, с ним все в порядке, – ответил на его вопрос кто-то из техников. – Прошло двадцать семь часов, без нескольких минут. Он идет пешком куда-то на запад, к задворкам Старого города. Похоже, у него… э-э-э… новое оружие, а на плече большой моток веревки. – Ну так буди всех! – рявкнул Кольберг. – У нас сто пятьдесят тысяч первоочередников стоят на паузе по всему миру! Вдруг что-то начнется, а они спят!.. Продолжать не было нужды – все, кто был в Студии, отлично знали, что их ждет, случись такая промашка. В течение нескольких минут в Студии слышался только приглушенный стрекот клавиш да рокот монолога Кейна. – И кофе мне принесите, кто-нибудь, бога ради! Пока кто-то бегал к кофеварке за большой чашкой бодрящего напитка, Кольберг критически вглядывался в параметры телеметрии Кейна: адреналин зашкаливает, пульс едва перевалил за сотню, но бодро идет вверх. От боли Кейн явно не страдает – шагает легко, скользя из тени в тень, чтобы не привлекать внимания уличных патрулей. Техник вложил чашку в ладонь Кольберга, и тот с каменным лицом хлебнул обжигающей жижи. Н-да, горячо, но бесполезно: того гляди снова заснешь. Но спать было нельзя, и Кольберг черкнул на экране начиненного электроникой подлокотника пару слов и кликнул «отправить». Через пять минут студийный курьер принесет пакет амфетамина сульфата, который Кольберг всегда держал рядом со своим креслом в приватной просмотровой. Между тем Кейн не переставал говорить, искусно заполняя узором событий пустую канву прошедших двадцати семи часов. Даже Кольберг восхищенно кивнул, отдавая дань его мастерству: парню действительно нет в этом деле равных. Помня, сколько времени он провел офлайн, где его никто не слышал и не видел, Кейн из одних только слов сплетал теперь образы настолько яркие, что в конце концов даже первоочередники поверят, будто пережили события этих часов с ним вместе и видели все своими – вернее, его – глазами. При этом рассказ Кейна не грешил строгой упорядоченностью, которая свела бы на нет ощущение потока сознания, разрушая иллюзию спонтанности внутреннего монолога. Так, значит, он ловко обработал Ма’элКота и тот нанял его для поисков Шута Саймона – очаровательная ирония. Теперь можно убить двух зайцев одним ударом: спасти Паллас и избавиться от Ма’элКота. Правда, для этого нужен хороший план, но Кольберг не сомневался, что у Кейна он есть: парень и на такие штуки мастер. Однако что он там затевает? Изображение на экране замелькало – это Кейн крутил головой, озираясь, прежде чем скользнуть под мост Рыцарей и в его густой черной тени пересечь Дворянскую улицу. При этом он ни на секунду не прекращал монолог и теперь бормотал что-то об огромной статуе и кровавой клятве, хотя до сих пор ни словом не обмолвился о том, что ему понадобилось в Старом городе в два часа ночи. Что ж, старый добрый саспенс – прием, которому Кейна наверняка обучали еще в студийной Консерватории, – действует безотказно. По крайней мере, на него, Кольберга. Нервно покусывая нижнюю губу, он вытер вспотевшие ладони о подлокотники. Судя по картинке, Кейн приближался к громадной постройке, которая черной тенью загораживала изрядный кусок посеребренного луной неба на заднем плане. Крыша здания вздымалась над глухой крепостной стеной Старого города. – Что это? – буркнул себе под нос Кольберг. – Куда он идет? Кто-то тут же снял данные с контролирующего устройства Кейна и наложил их на виртуальную карту: – Кажется, в здание Суда, Администратор. Непонятно только зачем. Кольберг нахмурил брови, но кивнул, а Кейн тем временем подошел к дому и слился с его тенью, густой, словно чернила. Но вот он снова стал различим на фоне стены: ловко, как ящерица, он карабкался, без труда находя упоры для ног и зацепки для рук в известковых швах между глыбами песчаника. В темноте Кейн поднимался по стене с такой скоростью, с какой обычные люди ходят по лестницам при свете дня. Не прошло и минуты, как он добрался до ограждения, окружавшего покатую крышу здания Суда, и присел там в тени, переводя дыхание и мысленно пересчитывая трубы. Одна, две, три вверх, две в сторону, вон она. Труба, на которую был теперь устремлен его взгляд, изрыгнула клуб густого белого дыма, смешанного с паром. Клуб стал рубиновым, когда по нему скользнул луч света от фонаря проходившего мимо стражника. Это пар из огромного котла с кашей, который недавно поставили на печь на глубине шестьдесят метров под нами, – продолжал Кейн. Шестьдесят метров? Кольберг озадаченно нахмурился. Откуда столько? Во всем здании, от конька крыши до фундамента, и половины этого не будет. Теперь стражник. У парня не было шансов. Он вышел из-за угла, даже не заметив Кейна, а тот выскользнул из тени и побежал за ним следом, легко и бесшумно, точно кот. К удивлению Кольберга, он не стал перерезать стражнику горло: точным ударом локтя в шею, прямо под нижний край шлема, он сбил парня с ног. Тот повалился вперед, но не упал: одной рукой Кейн подхватил его фонарь, другой – его самого и без единого звука опустил на пол. Стражник еще и застонать не успел, а Кейн уже снял ремень и, сложив его простой петлей, перетянул парню горло так, что тот отключился. Еще секунд двадцать ушло на то, чтобы связать его и заткнуть ему кляпом рот, после чего Кейн так же бесшумно пошел по скату крыши наверх, к примеченной им трубе. Человек из Очей, который поставил кашу на плиту, единственный, кто в курсе, что здесь кое-что затевается. Но даже он не знает, что именно. Ему сказали, что Тоа-Ситель вызвал на допрос кашевара, и велели заменить его, вот и все. Больше он ничего не знает, да ему и не положено. Со всем остальным я справлюсь сам. Добравшись до трубы, Кейн вынул из-за пояса кусок почерневшей стали, на который была намотана длинная-предлинная веревка, закрепленная в пазу посредине. Кейн положил палку поперек трубы, а веревку размотал и опустил в беспросветную дымную тьму. Потом вынул откуда-то пару перчаток из грубой кожи, надел их и полез в трубу. Через пятнадцать минут прибудут доверенные люди, которые готовят по утрам еду. То есть у меня есть четверть часа, чтобы вызволить из застенка двоих друзей. Если я замешкаюсь, игра будет проиграна, а проигрыш может стоить мне жизни, хотя это и не важно. Куда важнее то, что если я облажаюсь, то там, внизу, умрет Паллас. Высунувшись из трубы по пояс, он набрал полную грудь воздуха и так стремительно заскользил вниз, что перчатки на руках задымились, а ладони обожгло даже сквозь них. Значит, у меня должно получиться с первого раза. «Ламорак. – Кольберга охватил приступ паники. – Там, внизу, Ламорак – Кейн хочет спасти его и Паллас! Хотя нет, зачем ему тратить драгоценное время на Ламорака? Не станет он этого делать. Или он забыл, что я ему говорил?» Ладонь Кольберга судорожно сжалась, кулак завис над кнопкой экстренного извлечения. Усилием воли Администратор заставил себя опустить руку на колено. Нет, нельзя. Не сейчас, позже, когда у него будет оправдание. Сделка, которую он заключил с Ламораком, слишком деликатного свойства, нельзя подвергать ее опасности экстренного извлечения – да и Совет управляющих не одобрит. Пока Кейн скользил навстречу углям, которые рдели в плите, занимавшей бо́льшую часть тесной и темной кухни Имперского Донжона, Кольберг не спускал глаз с пульсирующей светом поганки. Он понял – нажать все-таки придется. Вопрос только – когда? 3 Таланн вырвалась из удушливого лихорадочного сна; туман в голове отчасти рассеялся, и она вернулась в мир боли и тьмы. Она не могла вспомнить, сколько времени прошло с последнего допроса, не знала, как давно она сидит на цепи, голым задом на холодном и жестком каменном полу. Прикованные к песчаниковым плитам железные кандалы впивались в ее лодыжки, кусок ржавой цепи соединял ручные кандалы с болтом в полу; цепь была такая короткая, что не давала ей ни встать, ни лечь ровно. Ощутив задом сырость и скользкую слизь под собой, Таланн поняла, что, пока она спала, скорчившись в позе эмбриона, ее мочевой пузырь и кишечник опорожнились самопроизвольно. Однако тюремная вонь давно отбила ей обоняние, так что собственного смрада она не чувствовала. Тяжело дыша, Таланн выпрямилась. Различные боли последовательно заявили о себе: защипали натертые запястья и лодыжки, заныли кровавые язвы на ягодицах и спине, открывшиеся от долгого лежания в испражнениях, задергало кое-как зашитые раны, которые она получила в последнем бою с Котами, и, наконец, добавилась тупая, как удар молота по темени, боль в голове – лихорадка. Да, кстати, и сувенир в виде большой шишки над правым ухом от удара стальным эфесом, который отправил ее в забытье, скорее всего, скрывал черепную травму. «Великая Мать, – взмолилась про себя Таланн, – не дай мне кончить вот так». Допросы она выдержала с честью, в этом сомнений не было. Она гнула свою линию, держала язык за зубами и не предала своих идеалов: никто не узнал от нее даже ее имени, а ведь ее водили на допрос во дворец, где Император лично выпытывал у нее правду, подальше от поглощающих Поток стен Донжона. Она ощущала, как пальцы его воли обшаривают запертую дверь ее мозга в поисках малейшей щелки, которая даст ему возможность пробраться внутрь. Но она сопротивлялась им так, как ее учили в монастырской школе, – сосредоточив обостренное медитациями сознание на своем окружении, она считала сначала древесные волокна на двери, затем седые волоски в бороде Ма’элКота, и все это под непрестанное жужжание заблудившейся в императорских покоях мухи. Когда Ма’элКот раскусил ее стратегию, он сменил свою: наслал на нее полное онемение всех чувств – она больше не видела, не слышала, не чувствовала вкуса и запаха, не понимала, в каком положении находится ее тело. Ее «я» плыло в кромешной пустоте, и лишь его вопросы продолжали биться в стену ее разума, как морская волна в волнолом. Но она и тут нашла способ сопротивляться: вспоминала детские стишки, обрывки песен и полузабытые цитаты из монастырской истории. И тогда тяжкое испытание заменили простым – ее вернули в Театр Истины, к уже знакомым серебряным иглам мастера Аркадейла. Да, она могла бы сломаться и рассказать им правду, но это не спасло бы ее. Ибо правда теперь состояла в том, что она понятия не имела, кто такой этот Шут Саймон, как он выглядит и что собирается делать. При этом ей смутно припоминалось, что всего два или три дня тому назад она знала ответы на эти вопросы, но они каким-то образом протекли сквозь ее мозг, как вода сквозь сложенные горстью пальцы. Единственное, что она помнила теперь, – это что ей нельзя было бросить Паллас Рил: ведь она была женой Кейна, их жизни были связаны. А еще в сокровенной глубине пылкого сердца Таланн жила надежда: рано или поздно она сама будет держать Кейна за руку, будет ловить его взгляд, сражаясь с ним бок о бок, а может быть – но это уже была мечта столь смелая, что Таланн осмеливалась лишь взглянуть на нее издали и тут же отвести взгляд, – может, когда-нибудь она разделит с ним ложе. А пока, лежа в своих испражнениях на каменном полу камеры, наблюдая, как в полной темноте взрываются фантастические цветные круги и квадраты перед ее глазами, она представляла, что все это еще будет с ней, случится в будущем. Что у нее еще есть будущее. Она уговаривала себя верить, что ее история, песня ее жизни, не прервется жалким хныканьем в каменном мешке посреди бесконечной ночи. Никем так и не прочитанная. Не пропетая. Мертвая. Открыты у нее сейчас глаза или закрыты? Шут их поймет, да и какая разница? Таланн снова вызвала свое самое любимое, самое дорогое воспоминание: десять лет назад она, тогда еще подросток, служила на посылках у Дартельна, аббата Тернового Хребта, куда доставляла ему сведения о ходе сражения на поле в Церано. Все три дня великой битвы она рассказывала ему сначала о том, как бьются объединенные армии Монастырей и Анханы, подавляемые численностью противника, затем о том, как свирепая Орда Кхуланов превозмогает их мощь, и, наконец, как армия людей, потерпев поражение, отступает, но не бежит. Нет, никогда ей не забыть трепета, который накрыл ее с головы до ног, когда внизу, на огромном поле битвы, в рядах побеждающих врагов вдруг раздался вопль отчаяния. Взглянув туда, она увидела, что штандарт Кхулана горит дымным желтым пламенем. Среди многих талантов Таланн был дар острого зрения: словно орлица, она видела все – и горящее знамя, хотя до него было не меньше мили, и человека в черном, с короткой бородкой, который сначала держал горящее знамя над головой, а потом швырнул его в грязь, себе под ноги. Затаив дыхание, позабыв о своих обязанностях связной, смотрела она, как сомкнулись вокруг храбреца драконьи челюсти Медвежьей гвардии, и слеза сползла по ее запыленной щеке, оплакивая смерть неведомого героя, а уже через миг она увидела его снова: он был не просто жив, но шел, прокладывая себе путь через вражеские ряды, бороздя Орду, как нос военного корабля бороздит морские волны. Позже она видела его всего раз, месяц спустя, на церемонии официального отказа от титула Барона, который предложил ему Король Тель-Альконтаур. Ее взял с собой во дворец аббат Анханы. Герой двигался медленно, тяжелые раны, полученные в бою, еще не затянулись, левая рука была в гипсе. От Дартельна не укрылось, как девушка смотрела на Героя, и аббат с улыбкой обещал представить ее ему. Позже, когда официальная часть завершилась, он сдержал слово. Кейн тогда пожал ей руку торжественно, словно товарищу по оружию, и внимательно выслушал ее слова восхищения. Но вокруг было много людей куда более важных, чем она, и каждый ждал своей очереди побеседовать с Героем. Так что Кейн скоро оставил Таланн, унеся с собой ее сердце. С того дня она жила свою жизнь как чужую – отказывалась от должностей в Монастыре, просила об освобождении от Обетов, путешествовала в поисках приключений, бесконечно оттачивая свои боевые навыки так, чтобы в один прекрасный день, когда она встретит его снова, на равных встать рядом с ним и оправдать уважение, которое он выказал ей авансом при первой же встрече. Таланн уже достигла того возраста, когда люди начинают стыдиться пылких страстей юности, и все же она не могла забыть мечту, которая утешала ее в самые темные часы жизни. Например, такого, как сейчас, хотя, сказать по правде, в такой темноте она еще не бывала. Таланн так задумалась о невозможном будущем, что не заметила, как заскрипел, поднимаясь, засов на двери камеры. Ее внимание привлек другой звук: царапанье вперемежку со щелчками – тюремщики открывают дверь иначе. Кто-то ковырялся в замке снаружи. Она услышала, как отворяется дверь, и в тусклом далеком свете Ямы разглядела мужской силуэт – кто-то скользнул в камеру, грохоча огнивом и кремнем, высек кучу искр, от которых поджег наконец факел. Сердце в груди Таланн замерло, перед глазами все поплыло. Он был в свободной робе Простолюдина, а не в привычной черной одежде, лицо перемазано копотью, но бородка и слегка неправильный наклон сломанного носа все те же – такими она видела их во сне десять лет подряд. И сейчас она тоже видит сон, понятно, – это ведь не может быть правдой, значит она спятила. Но будь это сон, Кейн поднял бы ее сейчас на руки, прошептал бы ее имя, и ее оковы распались бы. А вместо этого, когда факел, разгораясь, вырвал из тьмы крохотную камеру и саму Таланн, вид у Кейна стал такой, как будто его огрели дубинкой. Он смотрел на нее огорошенно и разочарованно. Потом встряхнул головой и закрыл глаза ладонью, растянув большой и указательный пальцы так, что складка кожи между ними прикрыла его лоб. – Значит, все же Таланн, – хрипло сказал он. – Ну конечно. Иначе было бы слишком просто. Сердце Таланн запело: пусть он говорит странные слова, пусть его взгляд ранит, смысл его слов свидетельствует об одном простом и неоспоримом факте. – Кейн… ты помнишь меня…